Елена Кацюба
Константин Кедров читает стихи из своего сборника «ИЛИ». Слева космонавт Юрий Батурин и поэт Андрей Вознесенский. Фото Виктора Ахломова
В 1980-е вокруг Константина Кедрова-Челищева сформировался круг поклонников авангардной поэзии. Поэт сформулировал общий принцип их поэзии как метаметафору. Согласно ей, каждая вещь – вселенная: нет земли отдельно от неба, неба отдельно от космоса, космоса отдельно от человека. Тогда же Кедров выступил с манифестом, провозгласив создание группы «Добровольное общество охраны стрекоз» (ДООС). О жизни и творчестве с Константином КЕДРОВЫМ-ЧЕЛИЩЕВЫМ поговорила его супруга, поэт Елена КАЦЮБА.
– Костя, вокруг нас всегда была такая аура всякой чуши, кроме преднамеренной дезинформации, еще с советских времен, что диву даешься.
– Да, сплошные нелепости. Вот, например, моностих: «Перо упало – Пушкин пролетел». Прочел его впервые на 200-летие Пушкина, в 1999-м, а написал и того раньше. Многие думают, что это фольклор. Или: «Земля летала/ по законам тела/ а бабочка летела/ как хотела». Написал летом 1996-го, напечатал в 2002-м в книге «ИЛИ», а четверостишие свободно гуляет в умах и по Интернету порой без имени автора. Примерно в те же годы возникло: «Ай-лав-ина/ Ай-лавь-юга/ Я ловлю/ Айлавью». А потом выходит сборник популярного поэта «Айлавьюга». Но все это мелочи по сравнению с дурацким, я бы сказал, прямо-таки компракчикосовским переделыванием моей метаметафоры в примитивный метареализм в угоду советской литературной практике.
– Я с тобой с 1964 года, и тогда, и сейчас среди наших друзей «реализм» звучал только в ироническом смысле, а тут к метаметафоре прицепили. И вообще, я о тебе первый раз услышала в молодежной газете, где после школы работала. Известный поэт с возмущением тыкал пальцем в листы с напечатанным на машинке текстом. Я прочитала. Это была твоя поэма «Бесконечная». Замечательно! Сплошная метаметафора, хотя этого термина ты еще не придумал, а просто шел от Поля Элюара, Хлебникова и раннего Маяковского.
– Да, там все метаметафора. «Я вышел к себе/ ЧЕРЕЗ-НАВСТРЕЧУ-ОТ/ и ушел ПОД/ воздвигая НАД». Я вообще-то не теоретик. Просто хотелось всеми правдами и неправдами сообщить о своей поэзии, фактически запрещенной.
– Да, когда ты свалил из Казани в Москву и поступил в аспирантуру в Литинститут с дипломом о Хлебникове, Эйнштейне и Лобачевском, меня пригласил в свой кабинет некий журналист и начал, посмеиваясь, спрашивать, где ты и что сейчас делаешь. А я в это время диплом писала. Спрашивает: о чем диплом? Говорю: о научной журналистике, о теории относительности. А он: дескать, женщине все это не нужно, она должна быть сильна своим, бабьим умом. Клеит, что ли? А это он намекал, чтобы я поняла, какой ты плохой, и рассказала бы какую-нибудь гадость.
– Ну ты их оставила с носом, и мы благополучно расписались в 1969-м в ЗАГСе Москворецкого района. До сих пор мне не очень понятно, как, будучи «под колпаком у Мюллера», я поступил в аспирантуру, защитил кандидатскую по русской классике, стал старшим преподавателем в Литинституте и продержался аж до августа 1986 года.
– Они надеялись, что ты остепенишься (во всех смыслах слова) и перестанешь гнать метаметафорическую волну. Но тут появились в нашем доме сразу три метаметафориста: Парщиков, Ерёменко, Жданов (их привела Оля Свиблова), и начались новые неприятности.
– Да, крутой сталинист и сусловец ректор Владимир Федорович Пименов много раз таскал меня на ковер с такими репризами: «Зачем вы занимаетесь поэзией? Не надо! Поэзией у нас занимается Егор Исаев. Вы ученый, вот и учите! Почему КГБ вами недовольно? Я ведь многое на себя беру. Вы подумали, как это все отзовется в сердце ректора...» И так с 1968-го по 1986-й. Подумать только, в этом отрезке времени мне удалось напечатать в «Новом мире» (1982, № 11) статью «Звездная книга». Там метаметафора уже присутствует под термином «метакод». В «Литературной учебе» выходит «Звездная азбука Велимира Хлебникова» (1982, № 3), а в № 1 за 1984-й послесловие «Метаметафора Алексея Парщикова». С тех пор метаметафору много раз хоронили, пытались забыть, склевали с метареализмом. Вот теперь поняли – пишут диссертации.
– Душа метаметафоры – это «выворачивание», или «инсайдаут». Оба термина твои. Их тоже сегодня пытаются сделать чуть ли не безымянными, словно они всегда были.
– «Человек – это изнанка неба./ Небо – это изнанка человека». Выворачивание – мой личный опыт 1957 года, а потом это повторилось где-то в 1968-м, уже с тобой.
– Да, это сопровождалось каким-то свечением, как в лунную ночь. Но луны точно не было. Было так классно. В подмосковной халупе, при полной житейской неопределенности...
– Главное, что это изначально и до сего дня есть в моей поэзии. И, пожалуй, ничто так не содействовало утверждению метаметафоры, как возникновение ДООС. «Добровольное общество охраны стрекоз», так же как метаметафора, выпорхнуло из моих стихов. «Стрекозаврами» со временем стали Андрей Вознесенский, Генрих Сапгир...
– Я помню, что за этот титул возникло даже дружеское соперничество двух мэтров.
– Ну да, я даже стал тогда «стихозавром», для разнообразия. А вообще ДООС – нечто большее, чем сообщество друзей поэзии. Это прежде всего поэтическая свобода. Органам, которые тогда вникали и внедрялись во все, это тоже не могло нравиться, но напустились они открыто прежде всего на «Звездную книгу» – на метакод. И сегодня остается загадкой, каким образом в номере «Литературного обозрения» могла появиться статья «На стыке мистики и науки» за подписью никому не ведомого автора. Редактор, поэт и критик Леонард Лавлинский, был в отпуске. Он говорил мне с искренним возмущением, что никогда бы не напечатал такой донос. Все, как у Саши Ерёменко: «Печатными буквами пишут доносы». Получается, что идеологический наезд на метакод со ссылками на умершего Андропова и только что пришедшего к власти умирающего Черненко появился сам по себе. Спустя два года после этого пасквиля в Литинститут пришли открыто два офицера КГБ и потребовали моего отстранения от преподавания. Якобы под влиянием моих лекций о Достоевском студент из Липецка уверовал в Бога и открыто вышел из партии. Студент этот потом просил у меня прощения, что подписал донос.
– И в том же чертовом 1984 году вмешательством КГБ было приостановлено вступление в Союз писателей целой группы писателей, в том числе и твое, причем на самой последней инстанции.
– В 1991-м после путча в КГБ найден отчет о деятельности 5-го управления за 1984 год: «Удалось отдалить поступление «Лесника» в Союз писателей». «Лесник» – это я. А дело оперативной проверки «Лесник» – «с окрасом – антисоветская пропаганда и агитация» якобы уничтожено в августе 1990 года.
– Все-таки там и впрямь были сумасшедшие. А что вытворяли с твоей книгой «Поэтический космос»...
– Да, это просто песня. Я уже отстранен от преподавания «в связи с переходом на творческую работу». Но что делать с моей монографией, одобренной на кафедре и ученым советом Литинститута? Кипит перестройка, так просто не запретишь. И придумали снабдить стостраничным послесловием со ссылками на всех «ихних марксов-энгельсов». Так и издали в 1989-м все 20 тыс. Да ведь и этот тираж пытались конфисковать на выезде из книжного склада.
– Рассказала непосредственная участница событий. Она спросила: «А документ на изъятие у вас есть?» – «Нет». И машина поехала. Зато эту книгу нам подарили в Париже в Книжной лавке Никиты Струве в 2005-м. И выступали мы там с Андреем Вознесенским. И публика аплодировала на каждую строчку твоего «Компьютера любви».
– До этого надо было еще дожить, и Андрей, как мог, меня поддерживал и стихами, мне посвященными, и просто своим, даже не дружеским, а родственным отношением. Он ведь так и сказал однажды, обидевшись, что я не упомянул в газете его имя среди десятка имен других поэтов. «Как же так! Мы же с тобой родные люди!» Андрей, как все великие поэты, был человек без кожи. А на тебя-то он как обиделся, когда услышал твою суперпоэму «Свалка» на вечере «Минута немолчания» в 1989 году.
– «Почему вы нас так долго вводили в заблуждение – скрывали, что вы поэт?» – сказал он тогда.
– Мы с Андреем на сцене Дворца молодежи объявляем «Минуту немолчания» по ненапечатанным стихам. Как же я кричал со всем залом. Меня-то ведь 25 лет не печатали. А потом мы зажгли огромную «свечу Пастернака». Андрей хотел, чтоб это сделал я. Честно признаюсь – руки подрагивали.
– Да, он во всем был поэтом. А как он позвонил тебе в 1998-м по мобильнику из-под Древа Будды из Индии и продиктовал: «Настанет лада кредова – Constanta Kedrova». Напророчил гений! В 2013-м в Сеуле во дворце «Спустившееся Небо» тебе вручили международную буддистскую премию Манхэ. До сих пор на нее живем... Потом он еще ошарашил всех, когда на сцене Таганки в 2000-м озвучил перед полутысячным залом: «У каждой эпохи есть свой орган поэзии. Когда-то таким органом был Сергей Есенин, сегодня орган поэзии Константин Кедров». А про меня – вообще улет: «Если бы Хлебников жил сегодня, он писал бы, как Елена Кацюба». Это он имел в виду мой «Палиндромический словарь». Это прошло на телеканале «Культура»…
– Наука открыла зеркальные нейроны. Они образуются в лобных долях, когда один человек начинает понимать другого. Мне кажется, что такая зеркально-нейронная связь не только между мной и тобой, но и между великими «ДООСами». Вознесенский, Сапгир, Холин не просто вместе с нами выпускали «Газету ПОэзия» (позднее «Журнал ПОэтов»). Это была некая четырехглавая ноосферная голова.
– Андрей Вознесенский написал гениальную поэму «Возвратитесь в цветы!» и надписал тебе: «Это моя нобелевская».
– Я почти на автомате ответил ему «Фиалкиадой»: «Возвратитесь в цветы/ говорит Вознесенский/ Возвратимся, Андрюша, и я, и ты/ А когда возвратимся/ Мы вновь возродимся/ Или в нас возродятся цветы». Как же радовался «Поэтарх московский и всея Руси» этому отклику. Что-то шептал мне в телефон. Он и сейчас шепчет оттуда – что-то я слышу. Снова и снова выхожу на сцену Таганки с тобой, с Любимовым и с Вознесенским на первом в мире Всемирном дне поэзии ЮНЕСКО. Снова выходим с Сапгиром на сцену Театра на Монмартре. А как рукоплескала нам Сорбонна в 2002-м! Нет, все же есть в этой чудовищной жизни мгновенья, ради которых стоит все претерпеть и жить.
Ночь поэта – это день поэта
День поэта – это ночь поэта
Жизнь поэта – это смерть
поэта
Смерть поэта – это жизнь
поэта
«Пусть знают», – как говорил Михаил Булгаков.
