Дико разнообразный цветник

Александр Гаврилов: «Нам охота смотреть тот же мир, который мы уже облюбили». Фото Анны Козловой

Александр Гаврилов активно  работает в литературной среде, на его счету множество просветительских проектов, помогающих людям ощутить вкус литературы. О массовом восприятии поэзии с Александром ГАВРИЛОВЫМ побеседовала Марианна ВЛАСОВА.

– Александр Феликсович, хотелось бы поговорить о поэтической телепередаче «Вслух». Будет ли продолжение?

– Она будет существовать, просто канал «Культура» принял решение показывать ее блоками. В течение одной недели – четыре программы, а следующий блок через неделю. Сначала мне казалось, что периодичность «одна передача в две недели» лучше, но после более плотных показов выяснилось, что это лучше. Помните, у Тынянова была прекрасная конструкция единства и тесноты стихового ряда, поясняющая, почему слова работают в поэзии иначе, чем в прозе. И когда программы стоят одна за другой, это возможность для людей на неделю погрузиться в жизнь поэзии. Для меня это важный внутренний проект. Так получается, что мы почти никогда не оцениваем поэтическую объективность адекватно. Мучительные 60-е годы XIX века – там есть Некрасов, Фет, Случевский. А современность видится принципиально иначе, чем прошлое, вдобавок у нас нет дистанции и нет воли к широте охвата. И представить, что есть слэмовая поэзия Алевтины Дорофеевой, а одновременно с этим существует Маша Маркова, нормальному человеку невозможно. Я неоднократно сталкивался с разговорами о том, что в 80-е годы был ужасающий застой в литературе! Какой застой?! Тогда одновременно работали Распутин и Сорокин, Саша Соколов и молодой Битов, Владимир Орлов – разноформатные фигуры. Они складывали роскошный дико разнообразный цветник. После 90-х годов в поэзии – фантастическая картина расцвета: есть целая школа, клянущаяся именем Драгомощенки, а есть поэты с сотнями тысяч подписчиков социальных сервисов, которые каждую неделю мечтают получить дозу плохой поэзии. Это феномен поэта и социального сервиса.

– При этом потребители такой поэзии считают, что Пушкин – наше все.

– Здесь другая история. Наше школьное образование за счастливыми единичными исключениями в лице учителей учит чему угодно, кроме чтения стихов и получения от этого хоть какого-то удовольствия.

– А как надо учить?

– Я учитель литературы по образованию и восемь лет этим занимался. Я не рискнул спуститься ниже шестого класса – и так я переставал понимать, что у них в голове. Но школа вообще не настроена объяснять, что от чтения стихов можно получать удовольствие. И сейчас давление на учителя порой страшнее, чем на ученика. А для меня было важно, когда я преподавал в 90-е, разговаривать со своими учениками о том, что литература – это удовольствие и приключение. Пускаясь в авантюру чтения, ты отправляешься в путешествия. И это самый простой способ открытия мира. К сожалению, считается, что курс литературы нужен для того, чтобы дети знали «Кому на Руси жить хорошо» или чем Наташа Ростова отличается от Евгения Базарова. У меня был один ученик, которого я не забуду. Он был очень прилежный. И вот мы начали проходить Блока. Я дал им список текстов, которые нужно было принести на урок, чтобы понимать, как изменилось дыхание поэзии на тот момент, когда появился Блок с его дольниками, с его совершенно новым предметом поэзии. И вот ученики приходят, приносят книжки, а он входит без всего. Я от кого угодно этого ожидал, но не от него, и спрашиваю: «Что ж вы, голубчик?» А он мне: «Вы на меня не ругайтесь. Я все законспектировал». У него в тетрадке было аккуратно записано: «Поэт входит в темные храмы, совершает обряд непонятно какой. Он ждет появления прекрасной дамы».

– Сухая сюжетная канва…

– Да, это все равно что поэму «Кому на Руси жить хорошо» оставить без ее говорка… Но в ней есть о чем говорить. А с Блоком это было невероятно смешно. Это как раз точка школьного бессилия. Школа учит добыть информацию, но не вслушиваться и отдаваться книге. В результате люди выходят из школы с набором бессмысленных слов в голове типа «Пушкин – наше все».

– То есть объяснить они это не могут?

– Конечно. У них нет переживания пушкинского слова. И для меня, как для наблюдателя, феномен плохой поэзии даже более интересен, чем феномен большой поэзии. Когда я слушаю Ксению Чарыеву, я некоторым образом понимаю, что происходит: дух дышит мне в лицо сквозь поэта. Это и есть волшебство. Я такое испытал впервые, когда слушал украинского поэта 80–90-х Юрия Андруковича. У меня был украинский в зачаточном состоянии, но меня обдало жарким ветром. Мне стало понятно, что не важно, на каком языке читает поэт. Потому что момент соприсутствия с поэзией – не языковой, он другой. И когда я слушаю великих живых поэтов, мне это понятнее, чем когда я слушаю плохих поэтов. Когда мы присутствуем при чуде поэзии, когда зал внимает и растворяется в этом, это я понимаю. А что происходит, когда свои жестяные строчки произносит какой-нибудь Арс-Пегас, я перестаю понимать и мне становится интересно. Я не могу в себя это поместить, но мне хотелось бы понимать, как это работает.

– Когда шла передача, приходили отклики от зрителей?

– Очень много раздраженных!

– А чем были раздражены люди?

– Поэт в советском понимании – тот, кто соответствует формуле «искусство должно принадлежать народу». Это та фигура, которая дает неразвитой душе готовые слова для его душевных состояний. «Жди меня, и я вернусь, только очень жди». Кто, кого жди? Меня – Иванова Петра Сидоровича, слесаря 6-го разряда, бабника и алкоголика. И когда человек сталкивается с тем, что поэт отдает свои слова не ему и не очень заинтересован, чтобы к нему приблизиться («Я что-то слушаю-слушаю, и у вас все не как у меня, вы что, самые умные тут?»), то у него возникает сильное раздражение.

– Но темы передач были вполне понятные: «Поэт и семья», например…

– Вот и хочется, чтобы поэт сказал про мою семью, у меня-то в семье все не так! Что он там рассказывает?!

– Неприятие чужой вселенной?

– Конечно. Современный читатель, зритель менее доверчив, чем 20 лет назад. Почему мы все сваливаемся в сериалы? Потому что нам охота смотреть тот же мир, который мы уже облюбили. Полтора часа любви – и разошлись.

– Но люди же ходят на фильмы в кино?

– Сериал удобнее фильма. Когда последний раз люди спорили о кино? «Ой, типа, прикольно, посмотрели в киношке, например, «Выживший». А сериалы позволяют людям говорить о своих более глубоких переживаниях. И с книжками так: «Какая хорошая книга! Скоро ли продолжение?» Вот, «Война и мир» закончилась, и англоязычная публика валом кричит: «А будет ли второй сезон? – «Нет!» – «А что, неужели такой плохой роман?» И что дальше появляется? Фанфики: огромное количество текстов в полюбившихся декорациях. Даже не продолжение, а про то, что было за углом в это время. Персонажи бесконечной саги «Сумерки» настолько полюбились, что одна из читательниц написала три романа про этих же героев, правда, их пришлось переименовать, и получились «50 оттенков серого». Доинтернетная эпоха заставляла читателя жаждать новизны: мол, мы хотим поэзии, которой до этого никогда не было, чтобы поэт нашел новый язык. Сегодня мы хотим одного и того же – сериализовать: каждый вечер в назначенный час садимся к телику и смотрим еще один кусочек повествования…

– По идее, это подмена собственной жизни…

– Конечно, заполнение своей жизни чужими страстями. Но не является ли чтение «Анны Карениной» таким же заполнением? Мне не кажется, что сегодняшнее функционирование сериалов отличается от того, что в XIX веке делал диккенсовский роман. Его вещи тоже читали одну из другой и негодовали между выпусками. Иллюстрирует это знаменитая история, когда Диккенс приехал с лекциями в Америку, а его в порту встречала манифестация с плакатами «Требуем оживить крошку Долли!»

– Кстати, в программе «Вслух» тоже одни и те же декорации, а в роли гостей – всегда поэты, хотя и разные…

– Это сознательный выбор, заманивание зрителя. Иногда нам удается поймать миг чудесного: мы показываем событие поэзии, а оно – никогда не то же самое. Для меня программа «Вслух», ее индустриальное колесо – машинка запечатления чуда.

– Что получают поэты от этой программы?

– К сожалению, телик в этом плане безжалостен, он забирает все себе. Я надеялся, что получатся межпоколенческие разговоры. Когда мы придумывали эту программу, мы позвали поэтов с именем и надеялись, что они позовут молодых поэтов. Так случалось, но редко. Как правило, старшие отказываются… И как ни странно, не только старшие не интересуются младшими, но и наоборот. Если мы посмотрим на Родионова, мы увидим, что поэты для него закончились между Блоком и Маяковским, что ни лианозовцы, ни Арсений Тарковский в основание этого мира не легли. Кстати, очень интересный творческий мир, если посмотреть, какой грандиозный духовный и технический путь проделал человек, насколько усложнился этот мир, а голос не сломался. Но ситуация, когда новатор приходит в поэзию и для него последним живым поэтом является Маяковский, к сожалению, типична. Это отсылает нас к школьной ситуации «Маяковский – последний поэт программы». Нет таких поэтов, как Симонов и Луговской. В результате мы имеем диссоциализированную поэтическую среду. Понятно, что стали появляться молодежные группы…

– Например?

– То, что Боря Кутенков делает, мне очень интересно. Я не понимаю, где этот процесс идет, не вижу цель, но я вижу, что он есть. И там есть, безусловно, и осмысление, и работа с техническим аппаратом предшествующих поколений, и работа с живым процессом.

– А вы пишете сейчас стихи?

– Я почти ничего не пишу. Обнаружил, что пишу семь-восемь стихотворений в год, чему страшно удивился. Вот уж не думал, что буду этим заниматься! Это случайная деятельность. Это как главного героя Кортасара время от времени тошнит кроликами. Он, как только чувствует подступы, старается быть ближе к парку: его рвет пушистыми кроликами, и они убегают от него.

– Можете поделиться?

– Текст называется «Заплачка»:

нет нет нет

здесь у нее знакомые и подруги

вышивка по четвергам 

и кружок рисованья

песни это не главное и 

к тому же не кормит

все равно это будет ей 

по ночам сниться

как оставить разом 

все нажитое

каждое блюдце искорки 

позолоты

разве она – перекати поле?

что наверху она уже 

и не помнит

нет нет нет

эвридика

поворачивает обратно.