Люблю рассказывать истории

Андрей Родионов: «Мне не хватает пространства одного стихотворения». Фото Елены Семеновой

Андрей Родионов – один из самых ярких поэтов, дебютировавших в начале нулевых годов. Вначале его творчество было тесно связано с урбанистической культурой, городской окраиной. По причине сюжетности стихов критики подверстали его к так называемому «новому эпосу». Поэт также прославился оригинальной манерой исполнения стихов, метко поименованой «субмаргинальным рэп-лиризмом». О городской балладе, поэтических слэмах и новом этапе творчества с Андреем РОДИОНОВЫМ побеседовала Елена СЕМЕНОВА.

– Андрей, ко всем поэтам клеят некие ярлыки, хотя сами поэты могут быть с ними не согласны. Вас назвали «поэтом городских окраин». Как вам это определение?

– Естественно, всем свойственно ассоциировать любого поэта с какими-то уже готовыми решениями. «И улица корчится безъязыкая…», и все такое… Ко мне это тоже применяли на определенном этапе, где-то в начале нулевых. Да, это было.

– То есть вы были с этим согласны?

– Дело в том, что я тогда существовал в контексте героев своих стихотворений. Я 17 лет проработал в театре в красильном цехе, и вокруг меня собирались именно те люди, о которых я писал стихи. Потом ситуация изменилась. Я был уволен из театра за алкоголизм, прямо скажем. Но тогда я уже и сам понимал, что моя ситуация разрывает меня. В силу того, что я выступал уже со своими собственными проектами, я отвык от того, чтобы мной кто-то командовал, и мне было невероятно тяжело в театре становиться безъязыким исполнителем чужих художественных поисков. Поэтому все это окончилось алкоголизмом и тяжелым разрывом.

– И ваш лирический герой тоже с тех времен изменился?

– Да, видимо, алкоголизм был также связан с творческим кризисом, а еще с переменами в личной жизни. Я встретил свою любовь. У меня произошел тяжелый разрыв с бывшей женой. И это все происходило одновременно. Уход из семьи и уход из театра. Это было тяжело невероятно. Мне повезло: я уехал с Катей в Пермь и два года там проработал. Это было время пермской культурной революции. Для меня эти два года были как служба в армии – уехал в Пермь мальчиком, а вернулся мужем.

– Ваше творчество относят к звуковой, голосовой поэзии…

– Нет. Не могу сказать так. Я думаю, что нет ни одного поэта в русской традиции, чье творчество не было бы связано с «голосом». Просто, допустим, голоса поэтов Золотого века до нас не дошли. Но тем не менее поэт – это по большей части голос. Бессмысленно читать стихи Пушкина и Тютчева просто глазами. Естественно, их нужно повторять про себя, чтобы это действительно пришлось по душе. А не просто – читаем глазами и забываем, как прозу.

– Как можно назвать вашу манеру исполнения: нечто среднее между пением и декламацией?

– Я думаю, что это был самый простейший театр, который потом усложнился, поскольку я стал работать с профессиональными театральными деятелями. А изначально был некий артистизм, который был во мне заложен, и я вместе с музыкантами пытался его реализовать, рассказывая истории о своих товарищах. Но в какой-то момент я их все рассказал, и дальше делать было нечего. В году, кажется, 2007-м я поехал в Норильск на неделю. Эта неделя произвела на меня большое впечатление. Я написал одно стихотворение о Норильске, потом другое, на следующий день – третье и четвертое. Получилось их семь. Это была, конечно, еще не пьеса, а просто семь стихотворений, но я понял, что мне не хватает пространства стихотворения, чтобы высказать то, что я хочу. Мне надо много – штук 50–60, чтобы выговориться…

– И это само подвело к написанию сценариев?

– Поскольку в Перми долгими зимними вечерами делать было особенно нечего и моя жена Катя тоже высказала заинтересованность в подобного рода творчестве, мы составили тандем. Написали сначала пьесу, все-таки более стихотворную, нежели драматургическую, – «Нурофенова эскадрилья» про четырех конструкторов, судьба которых оказывается печальна, несмотря на то что они очень талантливы. Их отправляют на фронт в ими же самими сконструированных аппаратах, и там они разными способами гибнут. Пьеса получила первый приз на большом театральном фестивале «Текстура», нам подарили ноутбук.  Эта пьеса заставила нас сделать определенные выводы…

– То есть «городская баллада» переродилась в более крупные формы?

– Да, безусловно. Просто в начале нулевых я действительно искренне читал эти стихи, потому что я жил в этом «оторванном» панковском мире, а потом я жил уже в мире скорее богемном. То есть я поймал себя на мысли, что я вру, когда выступаю. И меня это стало ломать. А при написании сценариев я смог реализовать и свою эгоистическую потребность рассказывать истории (потому что мне это просто нравится), и вкладывать в эти поэтические вещи некую систему (а Катя – замечательный стратег), превращающую это все в пьесу. Это сложный процесс, там масса вещей, которые надо учитывать. Это как конструкция автомобиля: и про то нельзя забыть, и про это. И надо еще, чтобы это все вместе ездило. Вдвоем мы, конечно, справляемся.

– А как вы относитесь к понятию «новый эпос», к которому вас причисляли? 

– Это Федор Сваровский пытался объединить несколько поэтов – в их числе, если не ошибаюсь, еще была Мария Степанова – в жанр городской баллады. Просто в современном мире, когда общение часто происходит не с людьми, а с гаджетами, все равно остается потребность рассказать что-то повествовательное и не только ухватить какой-то момент и разобрать его по косточкам, но и рассказать историю, которая случается с людьми в реальности.

– Вы совсем оставили малые стихотворные формы?

– Вовсе нет. Недавно был вечер в клубе «Вермель», где я под электронную музыку в исполнении Андрея Гурьянова читал свои новые стихи. Я придумал сам для себя проект: c 25 октября 2015 года каждый день пишу по восемь строчек – своего рода дневник. Пройдет еще полгода, и я все написанное издам одной книгой-дневником. Стараюсь делать там больше некрологов, чтобы он был мрачноватый.

– Кстати о некрологах. Не скажете ли о своем отношении к покойному поэту Мирославу Немирову?

– Мирослав Немиров – замечательный поэт, он сыграл роль и в моей судьбе. То, что этот человек с абсолютным чувством стиля нас вместе собрал и организовал нам издания первых книг в издательстве «Красный матрос», – это как «Куницыну дань сердца и вина!». Тут ничего не скажешь. Он создал нас. Правда, если говорить о живом общении, он становился совершенно невыносимым после третьей рюмки, поэтому что-то проектировать с ним было проблематично. Ты договаривался с одним человеком, а потом получалось «идите все в баню!».

– Не могу не задать вопрос о слэмах, которые вы проводите, если не ошибаюсь, около десяти лет…

– Да, я лично отвечаю за московские слэмы, которые проходят весь сезон, и за Всероссийский слэм, который пройдет в этом году на Красноярской книжной ярмарке.

– Меня всегда интересовал один момент на слэмах: карточки для оценки качества стихов и артистизма исполнителя вы даете случайным людям. Это такая рулетка, колесо Фортуны?

– Нет, я не даю судить совсем случайным людям. Тогда б я должен был бы завязать себе глаза. Во-первых, я москвич, во-вторых, я думающий москвич и много замечающий… Поэтому я всегда смотрю, кому дать карточку. Пусть это даже незнакомые люди, но тут всегда во мне работает некий Шерлок Холмс – я считываю: ага, он одет так-то, рядом сидят такие-то люди…

– Примерно прикидываете, к какому социальному слою человек принадлежит?

– Да, конечно. Иногда и коллега Данил Файзов что-нибудь подскажет. В общем-то, это важный и трепетный момент, от которого зависит, как пройдет слэм, какие будут результаты.

– Кто из поэтов «продвинулся» благодаря слэмам?

– Не могу сказать, чтобы так уж «продвинулась», но стала заметнее, например, Анна Русс, которая несколько раз выигрывала всероссийские слэмы. Герман Лукомников вместе с участием в слэмах получил второе дыхание в своей основной деятельности и, более того, достиг самого высокого результата на международной арене. В прошлом году он занял второе место на Всемирном слэме в Париже, обойдя и США, и Канаду, и Нигерию, где слэмы на высоте, пропустив вперед только француженку. Слэм дает возможность поближе познакомиться с литературной ситуацией. Вот, например, есть талантливый поэт Михаил Чевега. Он выступил на слэме пару лет назад, потом занял второе место в финале, мы съездили с ним в Воронеж, потом он выступил с Верой Полозковой и таким образом получил известность. Или, например, Андрей Орлов. Его успех, безусловно, не связан со слэмом, но одно из первых его публичных выступлений было именно там. В последнее время мне понравился Иоанн Демидов, такой товарищ с низким голосом, хотя он еще не занимал призовых мест.

– Расскажите, пожалуйста, о ваших поэтических театральных проектах.

– С актерами «Мастерской Брусникина» два раза в месяц в Центре им. Мейерхольда идет спектакль «Сван» Юрия Квятковского. Сейчас мы для «брусникинцев» адаптировали или изуродовали (как угодно) «Кандида» Вольтера. То есть переложили его в стихах и попытались создать драматургию, чтобы он выглядел как либретто. Буквально вчера доделали титры к художественному фильму Андрея Сильвестрова «Прорубь», к которому мы написали сценарий в стихах. Сейчас я написал девять зонгов по «Преступлению и наказанию» Достоевского, и мы с замечательными музыкантами Ильей Рубинштейном и Андреем Гурьяновым сделали перформанс, также при участии Андрея Сильвестрова. Он был представлен в «Электротеатре», и мы более-менее регулярно будем показывать его в Театре.doc. Иногда мы делаем пьесы в стихах, которые мы называем поэтическим вербатимом. Мы берем документы из архивов (записки режиссеров, отчетности, вырезки из газет), рифмуем, и получается веселое полотно. Когда Вениамин Смехов, Феликс Антипов и еще несколько молодых актеров читали такую пьесу в Театре на Таганке, зал просто лежал. Думаю, мы еще вернемся к этой форме.