Михаил Юдсон
Чудовищный и неразрешимый конфликт с годами делается все глубже. Василий Поленов. Харам Эш-Шериф – площадь, где находился древний иерусалимский храм. 1882. ГТГ
Людмила Улицкая знаменита и читаема. В 2015 году вышел в свет ее роман «Лестница Якова». О книге, бытии и творчестве с Людмилой УЛИЦКОЙ беседовали Ирина МАУЛЕР и Михаил ЮДСОН.
– Людмила Евгеньевна, вы четыре года писали огромный роман, и совсем недавно «Лестница Якова» вышла в свет. Расскажите, пожалуйста, об этой книге.
– В два слова или в четыре? Толстый роман, на 700 страниц. Я надеялась, что получится поменьше, но как ни уминала, все равно толстый. Тонкие у меня, к сожалению, не получаются. Это история семьи, история поколения, история страны и человечества. Почему человечества? Потому что меня с юности лет очень волнует эта вполне научная тема – что и как мы получаем от предков. На вопрос «как» ответ оказался более простым – открыли великую спираль ДНК, поняли, как кодируется текст всего живого. Вопрос «что» оказался более сложным. Отчасти я нашла этот ответ, прочитав письма моего покойного деда, которые попали ко мне через 100 лет после написания первого письма этой переписки – в 1911 году. На этом и построен роман.
– Говорят, что детство всегда живет в нас, его влияние формирует всю жизнь. Каким было ваше детство и как повлияло на вашу судьбу?
– Да, вне всякого сомнения, детство никогда никуда не девается. Нашему поколению несказанно повезло – в отличие от китайцев, которые произвели сомнительную мудрость: «Не дай Бог нам жить во времена перемен», я придерживаюсь иной точки зрения. Времена больших перемен дают возможность прожить несколько жизней. Мне было 10 лет, когда умер Сталин, я прекрасно это помню, я помню постсталинскую советскую жизнь, я пережила крушение коммунизма, я живу теперь при режиме, который по некоторым параметрам хуже сталинского. А по некоторым – лучше. Мне это ужасно интересно. Мне не довелось менять страну жительства, но, никуда не уезжая, я жила в разных странах. Мое детство было прекрасным: никто особенно не заботился о моем воспитании, потому что у родителей было много других забот, но меня любили и не давили на меня. У меня были замечательный прадед, бабушка и мама, и они воспитывали меня фактом своего присутствия, своим повседневным благородным поведением, и никто мне ничего не навязывал. Кроме музыкальный школы, которую я бросила, о чем до сих пор жалею. Семья, двор, школа. Двор как замечательный социальный питомник – я научилась давать сдачу и ценить дружбу. Дворовые законы были примитивны, но для начала это неплохо. Со школой мне не повезло – не было ни одного учителя, который бы стоил того, чтобы о нем вспоминать. По профессиональной части я имею в виду. Зато в университетские времена открылось счастье моей жизни – человеческое общение самого высокого качества. Среди людей, с которыми я общалась, были и известнейшие, и безвестные, но это был десяток, не меньше, людей столь высокого интеллектуального и нравственного качества, каких я давно не встречаю. Чтобы был понятен масштаб, назову одного только – Владимира Павловича Эфроимсона, великого ученого и великого человека.
– Вы «прослужили» всего два года. Как вам удалось уйти на «вольные хлеба» в совсем не вольное время?
– Не совсем так. Я после окончания университета два года проработала в Институте общей генетики, а потом меня и еще несколько человек уволили в связи с ничтожным «самиздатским» делом. Закрыли всю лабораторию. Идея увильнуть от казенной службы только созревала, но в тот период – это 70-е годы – мне было не до того: болела и умирала мама, потом я родила одного за другим двух сыновей, потом развелась с мужем, размышляла о том, что наука от меня уже далеко убежала и не пойти ли мне в больницу анализы крови и мочи делать… Но свалилось неожиданное предложение – поработать в Камерном еврейском музыкальном театре завлитом, и я согласилась: это была самая большая авантюра в моей жизни. Три года я проработала там, и тут уж вполне созрела жить фрилансером. Все эти годы я прекрасно помнила слова Марины Цветаевой: «Лучше моську наймусь купать». С 1982 года я свою моську и купаю… Признаюсь, было время, когда я каждый день, проходя мимо станции метро «Аэропорт», смотрела, висит ли еще объявление о том, что требуется ночная уборщица: в этом месяце я еще продержусь, а в следующем… А потом я писала-писала, и стали за это деньги платить. Я поначалу страшно удивлялась… Теперь привыкла.
– Отличалась ли работа над вашим первым романом от работы над последующими?
– Каждый раз по-разному, но всегда очень тяжело. Когда писала первый роман «Медея и ее дети», отец мой умирал. На восемь часов приходила сиделка, я уходила в свою комнату, чего-то придумывала, а остальное время я была при отце. Последний роман иначе: пришлось дважды из него вылезать и заниматься другими вещами. Теряется нить, импульс, темп… Ну и документов очень много – с ними тоже особая работа.
– Ваши книги переведены на многие языки. Как вы считаете, ваша проза легко поддается переводу?
– Да, кажется, на 35. Если Данте и Гомера перевели, почему же меня нельзя? Я как человек к языкам катастрофически не способный, преклоняюсь перед людьми, которые ими владеют. Всегда с ними сотрудничаю. Вот как раз сегодня закончила писать ответы на вопросы финской переводчице, которая переводит сейчас роман «Даниэль Штайн, переводчик». Вопросов было 141. И должна сказать, чем лучше переводчик, тем больше вопросов он задает – такой закон я вывела. Самый плохой из моих переводов – английский, который я как раз могла кое-как прочитать, – сделала женщина, у которой ко мне не было ни одного вопроса.
– С какого момента вы поняли, что пишете настоящую прозу? Ведете ли вы дневник и черпаете ли из этого источника?
– Этот вопрос я скорее вам задам: а как вы думаете, с какого времени я пишу настоящую прозу? Дневники веду. Вела всегда. Графомания это называется. Но без этого качества писателей не бывает. Я знаю по меньшей мере двух людей, которые стали бы замечательными писателями, если бы процесс письма не вызывал у них отвращения. Поскольку память у меня плохая, я бы забыла девять десятых своей жизни, если б не дневники… Для любого человека это полезное дело – записывать. Обдумываешь, формулируешь, потом удивляешься, что за чушь в голову приходит. А иногда и не чушь!
– Что вас цепляет в потоке сегодняшней литературы?
– Более всего мне интересна научно-популярная литература. Но мне приходится так много читать «по делу», что скапливаются горы книг, которые я оставляю на то время, когда будет этот… досуг.
– Помимо чтения чем вы любите заниматься во время для досуга?
– Времени для досуга у меня нет. Я даже не очень понимаю, что такое досуг. Надо посмотреть в этимологическом словаре. Может, пойму.
– Вы неустанно передвигаетесь по свету. Вам нравится такая жизнь? Вы интроверт или открыты миру?
– Да мне вообще жизнь очень нравится. Оказалось интереснее, чем предполагала. И чем дальше, тем более… А интро- и экстра-, повернутость скорее зависит от фаз нашей жизни. Временами занят только собой, но это, к счастью, проходит. Сейчас вот мне гораздо интереснее не я сама, а все другое.
– Тяжело ли быть женщиной-писателем? Не отвлекает ли семья от создания романов, и наоборот?
– Нет, не тяжело. Пока дети жили со мной, работать не особенно получалось. Они рано уехали в Америку, тут я и стала писателем. Мы давно уже живем с мужем вдвоем. Он художник. Мы друг другу не мешаем, отчасти и помогаем. Оба умеем прекрасно жить в одиночестве, но вдвоем нам интереснее. Быт у нас незамысловатый, мы оба неприхотливые люди. Нет, семейная жизнь необременительна, тем более что я плохая бабушка и довольно мало времени провожу с внуками.
– Есть ли еще нереализованные темы, на которые хотелось бы написать?
– Я думаю, что написала все, что могла. Есть один образовательный проект, которым я стала бы заниматься. Если получится, возьмусь за него. Он такой огромный, что его на всю оставшуюся жизнь хватит.
– Как вы воспринимаете свое еврейство? Не хотите ли переехать на Землю обетованную? Что любите и что не принимаете в Израиле?
– Отвечу по-еврейски – вопросом на вопрос: а как вы воспринимаете свою группу крови? В детстве еврейство было очень обременительно, с годами смирилась, в конце концов даже стала ценить. Дело в том, что я полжизни настаивала на том, что есть у людей качества и свойства более важные, чем кровь. А под конец жизни оглянулась и обнаружила, что почему-то большая часть друзей все-таки евреи. Ну, не считая русского мужа… Израиль я очень люблю. Больше 20 лет почти каждый год сюда приезжаю – облазила, кажется, все уголки. Ноги мои знают, что Земля святая: я по ней много ходила. Но очень уж для жизни некомфортная страна. Я не про быт – хуже, чем в России, надо еще поискать. Я про другое – чудовищный и неразрешимый, на очень глубоком уровне конфликт. И с годами он делается все глубже. Иногда думаю, что мы, евреи, – не народ, а модель народа. На нас высшие силы постоянно ставят эксперименты. Наверное, это и значит быть избранным народом.
