Неужели отрезать ручки?

Марина Бородицкая: «Стихи – это как влюбиться, проза – как выйти замуж». Фото автора

Творчество Марины Бородицкой, будь то оригинальная поэзия, переводы, произведения для детей, помимо прочих литературных достоинств привлекает ярким оптимистичным, «электрическим» зарядом, брожением. О детских стихах и творческом процессе с Мариной БОРОДИЦКОЙ побеседовала Марианна ВЛАСОВА.

– Марина Яковлевна, вы часто проводите творческие встречи с детьми. Какие вопросы вам задают дети?

– Маленькие дети, как правило, спрашивают: «Когда вы написали первое стихотворение? Сколько у вас всего стихотворений?» Дети постарше задают вменяемые вопросы: «Когда вы поняли, что можете писать / переводить стихи? Что вы начали делать раньше?»

– Что вы отвечаете им?

– Я обычно объясняю, что все малыши прекрасно сочиняют стихи и песенки. Они гениальные сочинители, у них есть потребность в ритмическом подпрыгивании, которое выражается в движениях,  выкриках. Это все описано в книге «От двух до пяти» Корнея Чуковского. Как правило, в младшей и средней школе стремление к стихосложению и способность к написанию чего-то настоящего пропадает. У некоторых она потом возвращается, чтобы вылиться в стихи или прозу, и это ощущается скорее как домашнее задание.

– Домашнее задание?

– Да, которое будто кто-то написал на доске крупными буквами, но исключительно для тебя. Весь класс может идти гулять, а тебе дано дополнительное задание, и ты можешь его не делать, но тогда будешь мучиться.

– А вы помните свои такие домашние задания?

– Свои юношеские стихи? Да, помню, но цитировать не буду.

– Про что они?

– Про любовь, конечно, про бурление всего внутри, про тесную бочку, в которой томится лунное вино... Интересно, что через много лет мне младший ребенок показал стихотворение, которое он написал в 15 лет, там был тот же образ внутреннего бурления-брожения, которое должно настояться и превратиться в вино. И я его до сих пор храню.

– Вы один из лауреатов Премии имени Чуковского. Организаторы одноименного Московского фестиваля детской литературы имени Корнея Чуковского уверены, что «лучший способ заинтересовать детей чтением – дать возможность лично общаться с писателями и поэтами». Вы согласны с этим?

– Я не знаю. Никогда не видела Марину Цветаеву, но это не помешало мне в 14 лет клясться на ее книжке, как на Библии. Вовсе не обязательно, чтобы любить стихи поэта, видеть его живьем. Но в этих встречах, и особенно когда речь идет о детях и детской поэзии, есть немало магического, ритмического, танцевального, особенно если человек хорошо выступает и «танцует» перед детьми. Потому что стихотворение восходит к танцу.

– Расскажите, пожалуйста, подробнее.

– Конечно, самые древние стихи и песни восходят к танцу. И сам Чуковский пританцовывал перед детьми, подпрыгивал, бегал, когда играл с ними в словесные игры. Ребенок воспринимает магический компонент поэзии физически, телесно, как руководство к действию, как желание попрыгать. Слушая стихи, дети сами не понимают, отчего они радуются и подпрыгивают на стульях. А это именно от колдовской магии, от ритма. Детям это очень полезно. А если это подростки, им полезно, когда их дразнят, уличают в невежестве, потому что им хочется потом пойти и прочитать, «про что она там говорила». При этом с ними надо разговаривать с любовью и чтобы они чувствовали себя защищенными. Нужно разворачивать купол стиха, который укрывал бы детей вместе с тобой, с головой. Тогда у них останется приятность на всю жизнь, послевкусие, и им будет хотеться еще самим перечитать, с мамой, папой. Для ребенка самое главное – чувствовать себя в безопасности. Для малыша вообще лучшее на свете место – между родительской грудью, когда он у вас сидит на коленях, и раскрытой книжкой. И когда вы ее вместе читаете – это самое большое счастье на земле. – Какими впечатлениями из детства вы могли бы поделиться?

– Это книжки, конечно. Они на первом месте. Но у меня было много ярких моментов. Мне повезло, я жила в самом центре Москвы, на Пушкинской улице, которая теперь называется Большая Дмитровка, и мы гуляли «к Пушкину». И даже когда там было перекрыто движение для демонстраций и «народных гуляний», мы с папой везде могли пройти, потому что в паспорте у папы было написано: «Улица Горького, 12». Это был большой квадрат домов, в просторечии «Бахрушинка» (потому что дома строились по заказу Бахрушина), ограниченный с одной стороны Пушкинской, с другой – Горького, ныне Тверской, с третьей – Немировича-Данченко, с четвертой – Козицким переулком. И прописка у всех была одна – Горького, 12. От памятника Пушкину мы глазели на все эти шествия, пытались у памятника пройтись «по цепи кругом», смотрели на мальчишек у фонтана, которые лежали животами на гладком бортике и палками с приделанным пластилином собирали со дна монеты… Еще у меня не было детского сада, а была скамейка на Страстном бульваре, куда пожилая тетенька Татьяна Семеновна водила гулять группу детей.

– А какие именно книги вы любили в детстве и остались ли какие-то из них сейчас?

– Есть книги, которые должны оставаться в детстве, например, «Незнайка», «Незнайка в Солнечном городе» (хотя на мой вкус там механизмов многовато). А есть книги, которые какие-то лучи протягивают дальше во взрослую жизнь и остаются с тобой. Такие книги я для себя открыла довольно поздно, лет в 10–11. Это Радий Погодин, «Кирпичные острова» – повесть без хеппи-энда! Там был мальчик, у которого не было отца, и он дружил с одним человеком, влюбленным в его маму. И мальчик очень хотел себе взять его в отцы, но из этого ничего не получилось, потому что пока он был в пионерском лагере, мама вышла за другого. И там много было разных рассказов из жизни этого двора, ребят. И я помню, как была страшно возмущена, что там не было хорошего конца. Я даже сама себя спрашивала: «Какое они имеют право так грустно писать для детей?!» Но очень быстро поняла, что это своего рода отрава, что тебе уже не захочется после этого плоской детской книжки, где тебя только смешат и радуют. А захочется объемной, чтобы там было все как в жизни: печальное, лирическое, радостное, смешное. И любовь к таким книжкам у меня осталась на всю жизнь. Погодин, Драгунский... И «самая-самая» книжка на все времена: трилогия Александры Бруштейн «Дорога уходит в даль». А потом появился Юрий Коваль. В моем детстве его не было, но он из той же когорты. Да, Железников, конечно, и не «Чучело» (оно вышло позже), а «Чудак из 6-го «Б», «Мальчик с красками». И Юрий Яковлев со своими грустными рассказами. А еще «Тревога» Ричи Достян! Кто ее сейчас помнит? А это жаркое лето под Питером, Карельский перешеек, стайка ребят из разных социальных слоев… Прекрасная, всей кожей ощущаемая книга.

– Как у вас происходит процесс творчества? Как рождается стихотворение?

– Это алхимия, ее трудно определить. И всегда бывает по-разному. Иной раз сначала возникает немая такая музыка, которая потом обретает словесную плоть. Вот как у Аронова: «Он лишь переводил/ Мычание – словами». А иногда появляется строчка, за ней – другие. И тут надо преодолеть определенную лень, потому что первая мысль, которая возникает: «А может, ну его, все равно не выйдет…» И если удается прогнать эту мысль, то домик из строк может и выстроиться. А бывает, несчастная строчка долго и сиротливо плавает в каком-то лимбо, пока к ней не прибьются другие бревнышки и не сложатся в некий плот, совершенно не такой, каким ты его ждал увидеть.

– А где вам легче пишется?

– В дороге. Под стук колес, под некоторое движение. Вообще если есть какая-либо заготовка переводная или поэтическая, то она хорошо разрабатывается в дороге.

– Вы их сразу записываете или держите в голове?

– В голове. Я себя специально приучила делать переводческую работу в голове. Только с прозой этого нельзя, здесь надо сидеть с листом бумаги и никак иначе. Если стихи – это как влюбиться, то проза – как выйти замуж. Я однажды про поэта написала: «Он гуляет по траве со строфою в голове».

– Расскажите о ваших стихах. В них появляются персонажи, которые действительно существовали, играли в вашей жизни какую-либо роль?

– Да сколько угодно. Например, мой папа привозил из-за границы джинсы – какие попадутся впопыхах, во время гастролей. Потом их надо было нести в Столешников переулок к некому Семен-Ефимычу, который их ушивал. Хуже было, если малы, но он и клинья вставлял виртуозно. И эта история попала в стихи про старую записную книжку: «Семен Ефимович. См. штаны»… В одном из недавних стихотворений у меня появились все три англичанки, которые нас в школе учили, потому что класс делился на три группы. Да и родители, бабушка, дедушка, сестра, няня, дворовые мальчики – множество людей перекочевало в мои стихи. Меня однажды Лариса Миллер успокоила, когда я начала ныть, что очень хочу писать воспоминания и никак не выходит. Она сказала: ты, мол, и так пишешь воспоминания, просто у тебя это идет в стихи, и в них живут люди вполне реальные.

– Что сегодня изменилось в переводе?

– Ну вот в детской литературе стало переводить стихи несколько сложнее, потому что в советское время переводчик чувствовал большую свободу. Никаких авторских прав не существовало, переводчик брал хороший текст и переводил его, скажем так, в меру вольно. Яркий, удачный перевод делал стихотворение частью русской литературы. И именно благодаря Чуковскому с Маршаком английская и русская литературы так дивно переплелись… А дальше художник из Детгиза рисовал к переводу картинки. А теперь стихи покупаются вместе с картинками. И бедному переводчику надо не просто уложиться в такое же количество русских строк, размером хотя бы отдаленно напоминающих подлинник – к этому-то мы привыкли. Но теперь еще нужно «попасть» в картинки. Например, мы с Кружковым работали над книгой Алана Милна, который издавался впервые полностью на русском языке. Много чего пришлось переводить «на новеньких», и, конечно, мы включили классические переводы, в том числе Маршака. А Маршак в картинки Шепарда не укладывался: ну не было у него такой задачи. И у меня сохранился листочек, на котором я в отчаянии написала: «Худреду. Неужели отрезать ручки?», это про перевод Маршака «Маленький Тим». Там у героя 10 пальцев на ножках, два глазика и рыжая головка – всего три строфы. А Маршак, ничем не скованный, добавил еще строфу про пальцы на ручках. И молодец! Но куда эти ручки девать, когда на странице всего три строфы помещаются? В итоге стихотворение разместили на развороте и ручки спасли. Вообще отличные получились книжки.

– С кем из литературных персонажей вы себя могли бы идентифицировать?

– Это сложный вопрос. Но есть любимые персонажи, с которыми я себя в юности идентифицировала. Например, шекспировские близнецы – Себастьян и Виола, для меня они – единое существо, в котором есть женское, и мужское, и сволочное, и трусливое немножко, и героическое, и грубое, и нежное.