Орган письма

Инга Петкевич: «Самое любимое – то, на что не хватает сил». Фото автора

9 декабря Инге Петкевич исполнилось бы 80 лет. Исполнилось бы, потому что она скончалась после тяжелой болезни в августе 2012 года. По счастью, автору «НГ-EL» Екатерине БОГДАНОВОЙ, поклоннице творчества Инги ПЕТКЕВИЧ, в 2010 году удалось взять у нее интервью. Беседа состоялась в Токсово, под Петербургом. Сокращенная версия интервью вышла в «НГ-EL» от 26.05.11. По случаю годовщины предлагаем читателям полный вариант.

– Инга Григорьевна, не слишком ли все страшно, безысходно и мрачно в вашей книге «Плач по красной суке»? Даже непохоже, в общем, на вас, на те вещи, к которым мы привыкли.

– Я не очень люблю «Красную суку». Это написано, чтобы не умереть от злобы. Я выплеснула туда все свои эмоции. Что и помогло. А то ведь у нас у всех было дворовое детство. А работать мы были все не приучены. В войну играть – это пожалуйста, в казаки-разбойники – пожалуйста. Но чтобы что-то делать... Так и расхлебываем. О том я и написала: смотрите, будете расхлебывать это все еще 100 лет. А то сейчас говорят: надо вернуть нравственность. Но если людей 50 и более лет во лжи держать, приучать к тому, что «норма жизни – это ложь» – что они потом получат? Не надо быть буддистом или йогом, не надо быть философом, чтобы понять – получат они то самое, что получили сейчас: полную безнравственность и аморальность. Так у нас и в писательской нашей среде. Недавно кто-то по телевизору сказал: «Спроси у одного писателя: а вот как ты относишься к другому? – всегда скажут гадость». Это так. Не признавать никого, никогда. Я знаю цену Пелевину, к примеру, знаю цену Валерию Попову. Но все равно. Писатели все-таки – это какие-то выродки. Не вполне люди. У них только орган письма. Комплименты друг другу писатели не говорят никогда. Исключено! Только ревностное отношение, только счеты, счеты бесконечные.

– А вы много смотрите телевизор? Кто там у вас в Питере? Как и раньше – Невзоров?

– Много смотрю. Ну, так, в основном новости, всякие программы. Порядочно, короче, смотрю. Слишком много. Отвлекает меня. А Невзоров мне нравится. Вот у него тут лошади заговорили. Колоритный. Питер ненавидел. Чопорный. Депутатом был, лошадей здесь разводил.

– Лошади – это хорошо. А писатели... ну, не все же они такие бяки. Кого-то, наверное, можно и почитать, с кем-то вы и общались.

– Это да, много с кем. Это Сапгир, Холин. Я очень дружила с ними. С Сапгиром особенно. Да даже с Лимоновым я дружила. Он сейчас скандальная фигура. Хотя это, так сказать, все писатели «второго круга». Битов-то с Беллой Ахмадулиной дружил. Но я и с ними в хороших отношениях была, и с Беллой, и с Аксеновым... Венедикта Ерофеева у Сапгира несколько раз видела. Так, чтобы близко – нет. Как-то тогда внимания не обратила. Тогда не было «Петушков». Хотя читала, конечно. Юз Алешковский. Помню, он песни писал и хулиганил по Москве. Вот он придумал песню: «Там красят яйца в желтый и зеленый, а я их крашу только в красный цвет». И мы ее сидели и орали. Нас выгоняли из Дома журналистов с милицией.

– А с Довлатовым какие были отношения?

– Сложная фигура. Там, помимо пьяни, такая сложность идет... Даже когда человек очень талантлив, обобщить его образ невозможно. Он не типаж, он герой, понимаете? Герой своего времени... А вообще он был большим моим поклонником. Помню, уговаривал нас с дочкой уехать с ним в Америку. Но он был такой пьяный, что потерял бы нас по дороге. Это так, трепотня, он всем делал предложения, всем бабам делал предложения, всем подряд. Поэтому я не горжусь этим фактом, но нервов он мне подпортил много. Он напротив меня жил и изводил меня чудовищно. В лагерях где-то застрял, я его до того не знала, а вернулся из лагерей – мы уже были «продвинутые люди», а он стал воду мутить. Я говорю – ну, это мурло, он ростом до неба, страшон, как черт, то есть красивый, но очень пьяный когда – старушки в обморок падали, когда его видели. Это что-то страшное, такая глыба пьяная. Войдет, на пол упадет... Гаргантюа... И давай рыдать чего-то. И я говорю: «А уж это мурло я в дом не пущу!» Так он наловчился: брал три рубля и отдавал три рубля, брал три рубля – отдавал три рубля. А потом стал свататься. Телеграммы мне слал. Умоляю, обожаю, женюсь.

– Красиво.

– А я ему отвечала... Если ты женишься, ты должен сначала сказать, на ком ты женишься.

– Ну, вышли вы замуж не за Довлатова, а за Битова. Сколько вам лет было?

– 21, а ему 20. Но еще раньше мы друг друга знали. Его быстро забрали в армию: он со мной загулял, и его выгнали из института. Мы вообще хиппари были. Хотя тогда еще слова «хиппи» не было. А познакомились мы с ним вот как. Пошли с подругой ночью рвать сирень на Аптекарский, на Каменный остров, а они с приятелем учились водить машину, ночью, два идиота. А мосты развели. И мы стоим под мостом, и они стоят. «Девушки, довезти вас?» – «Ну, довезите». Вот, на коробочке спичечном спичкой написал телефончик. Я тогда на Кировском жила. Он на Аптекарском, мы рядом жили. Вот так и познакомились. А вообще, когда я молодая была и красивая, то все говорила: Господи, когда же цветочек кто подарит, одну водку тянут все. И к одному пристала чуть не с ножом у горла. Ну надоела мне такая жизнь. Он мне популярно все объяснил. Говорит: конфетки я дарю секретаршам. Для тебя это унизительно – иметь цветочки и конфетки. А чего унизительно – я так и не поняла...

– Ну, как... Пьет водку – значит, можно доверять.

– Да. Значит, свой человек. Такая эпоха была. Всякие тонкости не приветствовались. Цветочки не дарили дамам. Я тогда в общежитии жила Литинститута, в этом борделе всесоюзном. Ужасный притон там кое-где. Милиция говорит: «В следующий раз будем убивать». Там сетки развешаны везде очень внимательно.

– Чтобы люди не падали сверху?

– А они падают, всегда падают. Там молодые гении со всей страны – черные, белые, черные с белыми каждый почти день дерутся, бегают, орут по коридорам – страшно выйти. В общем, такое, как приют, наверное, местечко. Я там жила.

– Вот вы говорите – эпоха. Непростая, в общем, была эпоха-то. КГБ вас не донимал?

– Ну, они в основном травили Битова. Хотя однажды меня арестовывали на собственной лестнице. «Детгиз», где меня печатали и куда я ходила все время, и КГБ – находились через дорогу, на Литейном. Там у нас особняк, и этот Шереметьевский особняк сгорел в начале перестройки. Три раза его поджигали. В конце концов сгорел. Такой шикарный особняк был! А через Литейный как раз «Большой дом», КГБ. И они, гэбисты, у нас праздновали. Порою нас выгоняли и свой банкет делали. И вот как-то мы там выпивали в ресторане, а кагэбэшник один меня присмотрел. А домой меня увозил директор «Детгиза». Николай Антонович Морозов, легендарный директор ленинградского отделения «Детской литературы». Очень колоритный мужик был. Пьяница, конечно. Так вот, он меня на своей машине какой-то увез. И привез домой. Через двор провел и уехал. Я поднялась на один этаж и вижу: стоит хмырь. Хмырь говорит: «Вот мои документы, сейчас вы поедете со мной». Арестовал меня. Для своих личных нужд. Я выглянула в парадное окно, и как заору: «Николай Антоныч, Николай Антоныч! Идите скорей сюда!» Он прибежал и гэбисту говорит: «Ты что, с ума сошел?» А тот: «Я ее заарестую сейчас. Имею право! Мне нужно ее арестовать. Нужно!» Ну и стал убеждать, что меня надо арестовать. Тут директор «Детгиза» достает свое удостоверение – он, оказывается, тоже кагэбэшник, и побольше, чем тот. Да ты, мол, да я, да я тебя завтра в порошок сотру. Тот пугается: «Извините, это я просто за вами ехал, пива хотел предложить...» Вот так. А не было бы Николая Антоныча? Что бы со мной было? Я бы с ним в драку полезла, и он бы меня подстрелил просто... Или еще чего, не лучше. А вообще Морозов хороший был мужик, свойский. Мы ему: ну, покажите нам свой билет КГБ. Он показывает, мы разглядываем внимательно. Его спрашивают: как же вы попали на эту должность? А, говорит, очень просто: тонул Балтийский флот, немцы уже наступали, все документы выбросили, а я свой комсомольский билет в плавки зашил. Я один вынырнул с комсомольским билетом. Тут меня сразу и назначили на хорошую должность. 

А еще был стукач-сосед. Платный стукач. Он в конце концов заболел сильно, у него горло вырезали, и он мне письма писал. И я стала его подкармливать, супчик ему носить. А ведь – стукач...

– Трудно быть писателем и женой писателя?

– Тяжелый случай, да. Как говорил один партдеятель: «У вас же особый случай. Вы же жена писателя. Им – недоверие полное. Ну как может жена писателя быть писателем тоже? Не может». У нас тяжелая судьба.

– А у них в головах штампы. В советское время вас экранизировали. Какие у вас были отношения с кино?

– До сих пор мне кошмары про кино снятся. Что это не кино, а какой-то вселенский заговор, чтобы делать гадости. Все с ног на голову переворачивать. Никто ничего не читает, никто не знает, что снимает, концов не найдешь. Вселенский заговор, несознанка полная – будем делать наоборот – и все! А что выйдет – никто даже в голову не берет, что они делают. И большинство режиссеров совершенно не знают человека. Вчера он посмотрел Бунюэля, потом посмотрел Тарковского – что он посмотрел? Вот сейчас мы будем это делать. Почему это? Каша полная! Каждый день он хочет что-то другое снимать. Нет, большинство из них – такие тупицы... Вы видите, что в телевизоре делается? Не только героинь нет и героев, но у них даже типажи исчезли. Почему типажи-то исчезли? Раньше хотя бы, понимаете, типажи делали точно. Нет ни того, ни другого, ничего нет. Детей они своих, внуков снимают, что ли… Непонятно что: откуда они берутся, эти безликие люди? Можно ж найти колоритных людей. Ведь в моей книге «Лесные качели» как было? Была девочка такая – царевна-лягушка переходного возраста. Еще не царевна, но уже не лягушка, что-то в этом духе. А в нее влюбился лучший мальчик. Весь из себя. Но утверждалось это лет пять, туда-сюда, восемь вариантов. А актеров выбрали... Очень красивую, стройную, изящную девочку и очень страшного мальчика. То есть наоборот, сюжет взяли и перевернули наоборот.

– А кого сейчас читаете? Из современных. Читаете ведь?

– Читаю, я все подряд читаю. Пелевина. Хорошие детективщицы есть, бабы хорошо пишут детективы, даже литературно. Акунин.

– Сорокин? Виктор Ерофеев?

– Ой, это ужасно. Читала, даже в рукописи. Но мне непонятно, что это такое. И Татьяна Толстая не нравится. И Виктора Ерофеева не люблю. Передачу его много раз пыталась смотреть. Но каждый раз так расстраивалась. А вот Катя Гордон понравилась. Красивая такая. Я ее по телевизору видела.

– Много у вас есть написанного и ненапечатанного?

– Нет, мало, мало. Скорее уж – ненаписанное. Самое любимое – то, на что не хватает сил. Этакий замок. Мой замок. Как я представляю, как говорил один из наших политзаключенных, он сидел, рисовал свой замок. Так вот, я тоже нарисовала свой замок. Но он только в черновиках существует и только в моей голове.