Елена Семенова  |
| Бессменный директор и хранитель
Зверевского центра современного искусства. Анатолий Зверев. Портрет Алексея Сосны. Из архива Алексея Сосны |
– Алексей, вы с 80-х известны как поэт и как организатор неформального литературного и художественного процесса. А вот если представить, что вы бы действовали в Париже XIX века, к какому кругу вы бы примкнули?
– Душа сама выбирает, где ей обрести тело, и я очень рад, что это произошло в России и именно во второй половине ХХ – начале ХХI века, ведь вот, скажем, сейчас: еще не очень опасно, но уже безумно интересно! Париж ХIХ века – звучит волшебно, но мне трудно представить, что бы я делал при Наполеоне или Карле Х... Постарался бы дожить до «Озарений» Рембо: с них началось все самое интересное в поэтическом языке и XX века.
– Зверевский центр всегда связывался с понятием «неформатность». Это подразумевает как минимум свободу творческого самовыражения. А что еще вы вкладываете в это понятие? Есть ли критерии различия андерграунда и мейнстрима? Каков формат у неформата?
– Прежде чем стать «форматом», художественная идея проходит период эксперимента, где обретают черты некие новые сгустки реальности, описывание которой требует новых форм. Потом формируется, извините за тавтологию, эталон, но пока он расплывчат, размыт и неопределен, как путь по целине, причем приведет ли он куда, никто не знает. Вот эта точка бифуркации и есть искусство. А андерграунд, мейнстрим – это уже категории обслуживающих понятий из социологии: скажем, мейнстрим был бы ближе в общепринятом смысле к успеху, чем андерграунд, если бы подобные вопросы решались голосованием. Чего, к счастью, не происходит: мейнстрим мейнстримом, но «гамбургский счет» – экспертная оценка – всегда значительней. Поэтому, скажем, Всеволод Некрасов круче, чем Бродский. Ценю обоих (смеется).
– А почему символом Центра выбран именно художник и именно Анатолий Зверев, а не, скажем, какой-нибудь поэт, литератор?
– Ну, у нас все-таки арт-центр, а со Зверевым мы просто были знакомы, и прежде чем его назвали «символом свободного русского всего и т.д.», его личность и способ жить произвели на меня такое впечатление, что я, когда появилась возможность, почти непроизвольно стал воссоздавать ту атмосферу конца 70-х – начала 80-х. Она, конечно же, трансформируется со временем, но отправной пункт остался на месте. Это был прежде всего лайф-перформанс; художественный продукт, как ни парадоксально, вторичен. Зверев, кстати, и поэтом был – и, может быть, больше, чем художником. Его литературное творчество ждет своего исследователя.
– В 80-е годы вы проводили вернисажи неподцензурного искусства, выступления Ерофеева, Пригова, Сорокина и других, которые с трудом, но удавалось организовывать на официальных площадках. А должно ли вообще неформальное искусство, если оно избрало для себя такой статус, пытаться выходить на «официальный» уровень?
– К середине 80-х возник такой странный смысловой зазор, куда оказалось возможным втиснуть нечто настоящее. Пока помешанные на идеологии чиновнички от культуры и специальный отдел самого известного в стране органа искали крамолу, стремительно развивались художественные процессы, которые как бы обходили прямые препоны-запреты. Ну, листает свои карточки Лев Рубинштейн – и что? Где угроза режиму? А тогда почему не в библиотеке, не на филфаке? – Да хоть на сцене! А официальный, как вы его называете, уровень – он в другом: по заложенной в него имплицитно программе он старается все превратить в сиюминутное золото (читай, в дерьмо), а потом, использовав, уничтожает творца – вот, к примеру, Маяковского, и не его одного. Сейчас эти процессы набирают новые обороты, на новом идеологическом витке, поэтому: художники! Будьте бдительны!
– Вы в конце 80-х провели в Чеховской библиотеке вечер в честь 70-летия Солженицына. По тем временам вечер был бомбой. А что сегодня могло бы стать эквивалентом такого мероприятия?
– Бомбочка, да, грохнула. Тоже – попала в зазор, когда еще запрещали, но уже не сажали. А про сейчас... Да ведь и куда более звонкие художественные акции на слуху: группа «Война», Pussy Riot, Петр Павленский... В особенности его последняя шутка. С огнем.
– Какие поэты и писатели воздействовали на вас как литератора, какие книги произвели самое сильное впечатление в жизни? Влияния кого из ваших знаменитых современников вы не избежали?
– В середине 70-х, на которые пришлась юность, можно было читать только фундаментальную классику, да и то не всю: например, 10-го тома с «Бесами» из 17-томника Достоевского в библиотеках было днем с огнем не сыскать. На вылавливание по букинистам Мандельштама–Пастернака–Ахматовой уходила существенная часть жизни и бюджета. Тырил книжки из читального зала, каюсь. Из «Некрасовки» спер Пастернака – синий том большой серии «Библиотеки поэта», о чем сокрушаюсь до сих пор. «Архипелаг» и «Высоты» приносили «на одну ночь»… А официальная периодика была АБСОЛЮТНО пуста. Из поэтов старшего поколения самым родным стал Тарковский, из скандалистов 60-х – Вознесенский. Думаю, они и сформировали. В начале 80-х буквально потряс «тихий» Всеволод Некрасов: оказалось, новый язык все еще возможен. Но тогда уже вполне дотягивался до нас великий «Ардис» с Набоковым, Бродским, Сашей Соколовым – все эти посевы–грани–имка–пресс... Бушевал самиздат, в частности, знаменитый «Эпсилон-салон» с Николаем Байтовым – преизрядным, надо сказать, поэтом и писателем… В общем, жизнь обретала современные черты, а привкус «запрещенности» придавал дополнительную остроту.
– Вы учились в Литинституте в семинаре поэта Евгения Винокурова. Как складывались отношения учителя и ученика? Как классическая его поэтика «укладывалась» рядом с творчеством неформальных поэтов?
– Отвечу самоцитатой: «… А мэтр-то мой – был поэтом/ Пускай небольшим, но все же…/ И так хорошо мне стало». Евгений Михалыч слыл самым либеральным крылом Литинститута 80-х. Но как человек многое повидавший был в высшей степени осторожен, я бы даже сказал, трусоват. Так, сам он рассказывал, как, только что придя с войны, где нашла его муза, и твердо решив стать «настоящим» поэтом, он случайно купил у букиниста на развале книжку «Стихотворения» 1928 года и овладевал с ее помощью всякой поэтической премудростью: рифмы такие-сякие, просодии, консонантные структуры и т.д. Имя автора ему ничего не говорило: какой-то Осип… Ну, понимаете. И когда на каких-то литературных посиделках он познакомился с Надеждой Яковлевной, имевшей – о чудо! – ту же фамилию, что и автор первой попавшей в его руки поэтической книги, его прорвало и он весь вечер читал ей наизусть. Надежда Яковлевна настолько впечатлилась, что хотела было сделать Е.М. хранителем архива Мандельштама, но к тому моменту он уже понял, что эта дружба небезопасна, и осторожно от нее отдалился. Но надо отдать ему должное: он не стыдился об этом рассказывать.
– Ваше творчество связывают с «саунд-поэзией», а вы сами бы себя отнесли к тому или иному течению? Что для вас является довлеющим в творчестве – смысл, чувство, форма, взаимосвязь с другими искусствами?
– Поэзия, мне кажется, процесс более физиологический, нежели интеллектуальный. 5-я (или «горловая» чакра), согласно древнеиндийским представлениям, отвечает за вдохновение, и она же – ну вот ведь же! – стимулирует наше чувство ответственности. Поэтому известное народное выражение в виде риторического вопроса: а кто отвечать будет? Пушкин?! – не лишено смысла, и смысла очень таинственного. Помните? «Поэт всегда виноват» у Вознесенского…
– Вы почти стали лауреатом премии «Живая вода»-2015. А как вы в контексте «неформатного» искусства относитесь к премиям? Понятно, что «Живая вода» – премия не совсем обычная, не официозная, но все же?
– По-моему, это одна из самых веселых премий, в розыгрыше которых мне приходилось принимать участие. Но при этом она сугубо цеховая, там практически не было посторонних. То есть публика, разумеется, была, но конвенциональная, которая, как говорится, абсолютно в курсе. Свои среди своих. Вообще-то премии, конечно, нужны. Сам процесс их проведения, его зрелищность и то, как выигрыш превращается в пирушку, способствует интересу к современной поэзии.
– Не могли бы процитировать одно из стихотворений, которые читали на «Живой воде»?
– Ну, к примеру, это:
это конечно собственность
но её
мало уже похожую на жильё
вряд ли я вспомню когда
соберусь домой
сотни вокруг домов и который
мой
дело конечно прошлое и теперь
время других колотить
в дермантином дверь
наспех обитую вечность берёт
своё
то что для нас эпоха для них
старьё
это конечно родина но она
видимо есть та бездна
которой дна
нет как числа несть бездарным
ея звездам
разве что
мнеотмщениеазвоздам
это конечно зона но только
выдь
во' поле-поле похоже захочешь
выть
столько всего только эта всего
одна
родинародинародинародина.
