Когда ломами бьют лед

В числе переводов Мишеля Окутюрье – повести Гоголя. Виктор Васнецов. Иллюстрация к повести Николая Гоголя «Тарас Бульба». 1874

Отношения русских и французских литературоведов почти не зависят от политической обстановки. Мир литературы, в котором есть свои долговременные связи, живет по своим законам. О переводах русской классики и о его жизни в России с Мишелем ОКУТЮРЬЕ беседовала Елена КАЛАШНИКОВА.

– Г-н Окутюрье, много лет вы во Франции – представитель России. Ощущали ли вы когда-нибудь, что отношение к стране, к России, прямо или опосредованно переносится и на вас? Я имею в виду в первую очередь «периоды охлаждения» в культурных и дипломатических отношениях.

– Нет, не ощущаю. Я слежу – особенно по газетам, что есть какое-то общественное мнение, которое колеблется главным образом по политическим соображениям, но такого отношения именно к носителям русской культуры я не чувствую. Думаю, что интерес к русской культуре всегда был и остается приблизительно на одинаковом уровне. Когда читаешь газеты, сразу видно, что отношение к России стало… страшно настороженным, особенно после Крыма, украинских событий и т.д. Есть какое-то представление о России как об агрессивном государстве, которого следует если не бояться, то по крайней мере смотреть на него настороженно, но в быту это не чувствуется все-таки, и в отношении к людям, которые интересуются Россией, этого нет. Вообще считается, что интерес к России – вещь культурная и не политическая.

– Многие ли молодые люди во Франции интересуются сейчас Россией – изучают язык, культуру, переводят?

– Тут я не чувствую никаких особо ярких изменений, думаю, это было и есть. Мне кажется, молодое поколение более восприимчиво к каким-то более наглядным сторонам культуры, чем литература, к фильмам, например. Но русских фильмов у нас сейчас очень мало показывают. Последнее, что я смотрел, это Звягинцева «Левиафан» – очень хороший, по-моему. И видел его первый фильм – «Возвращение», тоже очень хороший.

– С вашей точки зрения, русская классическая и современная литература на французский хорошо переведена или это зависит от текста?

– И то и другое. В основном хорошо, особенно за последние 20–30 лет появилось довольно много хороших переводчиков. Сейчас переводчики почти все переводят хорошо. Чувствуется все-таки, что есть развитие искусства перевода даже с русского языка. Совершенствуются способы передачи каких-то выражений, каких-то особенностей языка. Сегодняшние переводчики русской литературы – пять-шесть человек, Андре Маркович, Элен Анри, Софи Бенеш…

– Вы могли бы дать какие-то советы начинающим исходя из опыта вашего отца, Густава Окутюрье, и своего? Чего стоит, а чего не стоит делать? Может, какие-то книги почитать, чтобы лучше переводить?

– Перевод связан с глубинным знанием языка. Надо заниматься языком – много читать, задумываться над текстом, нюансами, важно именно пристальное подробное чтение. А во-вторых, нужно хорошо писать по-французски. Главное – знание русского языка и владение французским. Основное правило – чтобы перевод не звучал как перевод, а как текст, написанный на ту тему, но французом, вот цель. Для переводчика очень важна общегуманитарная подготовка. А какая-то специфически переводческая? Практика, конечно, нужна, но скорее практика, чем подготовка.

– Расскажите о своем отце. Он тоже был русистом и переводчиком русской литературы.

– Он был журналистом по профессии, и это занимало все его время. Переводами он занимался немножко в юности, и потом, когда вышел на пенсию, перевел очень много – «Дневник» Толстого и «Дневник писателя» Достоевского, у него есть целый том Достоевского. Это он включил меня в список тех, кому давали на перевод некоторые уже сделанные ранее вещи. Я перевел «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Тараса Бульбу», и они вышли в издательстве «Плеяда».

– С отцом вы говорили о переводах? Менялось ли у него отношение к собственным переводам?

– Мы с ним об этом мало говорили. Его переводы очень хороши, у него замечательный французский язык, русским языком он давно занимался – он был один год корреспондентом здесь.

– В каком году это было?

– В 1945-м, сразу же после войны. А потом он еще возвращался в Россию, до того как вышел на пенсию, год работал здесь корреспондентом. Он был корреспондентом самого крупного агентства печати, то есть передавал новости во Францию.

– Он себя тоже переводчиком не считал?

– Пожалуй, в последние годы, когда ушел на пенсию, потому что ему надоела журналистская работа, а переводы его очень увлекли. Не знаю, насколько профессионально он переводил, но это было его основное занятие – он целые дни проводил за пишущей машинкой. Вначале кроме русского он занимался еще и чешским языком, таким образом я и появился на свет. Он был студентом в Праге, женился на моей матери – чешке и переводил с чешского, а потом стал переводить с русского. Это он давал мне первые письменные уроки по русской азбуке, это было, когда мы переехали в Москву, устные уроки мы получали во дворе.

– А какой у вас первый язык?

– В самом начале был скорее чешский. Но чешский для меня гораздо менее естественный, чем французский. Помню, когда я приезжал сюда в 1954 году, познакомился со студентом-чехом, и мы сразу стали говорить по-русски. Для меня русский все-таки был естественнее, свободнее, а чешский оставался каким-то домашним языком, для студенческого обихода мне не хватало слов.

– Когда вы впервые оказались в России, какой у вас тогда был образ страны, Москвы? Зрительный, слуховой, может быть, запах?..

– Мои первые русские воспоминания относятся к очень раннему возрасту. Когда я впервые сюда приехал, мне было 13 лет. Мы приехали с отцом, который был здесь корреспондентом. Мы – это мама, бабушка, старшая сестра (старше меня на год) и младший брат (моложе меня на четыре года). Мы приехали в Москву из Каира – войну мы провели там, в эвакуации. Перед войной отец был корреспондентом в Югославии, и когда подступили немцы, он нас эвакуировал в Египет, который был тогда английской территорией. Во время войны он был во Франции, а потом работал в новообразованном агентстве Франс-Пресс. И ему предложили, или он сам выбрал, не помню уже, поехать корреспондентом в Москву. Мы летели на советском самолете, это был военный самолет, там не было удобных сидений, мы сидели по краям, а багаж – в середине, и когда самолет взлетел, багаж откатился назад. Когда мы приземлились в Сталинграде, там был лед, солнца не было видно, и мне показалось, что мы приземляемся на какое-то поле. Там была даже не пересадка, а посадка, наверное, за бензином, и оттуда мы полетели в Москву. Был 1945 год. Москва была очень страшная, особенно мне так показалось после Каира. Мы приехали в сентябре, шел дождь, улицы казались скучными, и вот это впечатление у меня осталось. Для меня Европа, город – это освещенные магазины, в Москве этого не было, люди бедно одетые – почти все в валенках, ватниках, масса инвалидов – с костылями, безногих, на колясках. Было впечатление города военного времени.

– А где вы жили?

– На улице Чкалова, на Садовом кольце. Это посередине между Красными воротами и Курским вокзалом. Мы жили в доме, где жил прежний французский корреспондент. Это современное угловое здание, там были аптека и скверик, я забыл его название. Отец сразу же написал заявление, чтобы записать нас в школу, чтобы мы выучили по крайней мере русский язык. Но ответа на заявление отца не было, и целый учебный год – с сентября 1945-го по май 1946-го – мы в школу не ходили. Нам присылали из Франции заочные курсы, но мы мало занимались, мы играли во дворе, где все время были ребята – тогда учились в две смены.

– А школа эта была какая-то дипломатическая?

– Нет, обычная. Население дома было смешанное – скорее высшего порядка, потому что среди моих детских знакомых был сын какого-то армянского академика. Мы с сестрой и братом все время играли во дворе и в течение года прекрасно выучили русский язык. Потом, когда вернулись в Париж, отец, конечно, постарался, чтобы к нам приходил учитель русского языка из старых эмигрантов. А потом я продолжал изучать русский язык в лицее. В конце 1940-х в Париже только начали открывать курсы русского языка – тогда это была редкость, такие курсы были в некоторых лицеях по вечерам. Основы языка я выучил в Москве, а потом продолжал заниматься им в Париже.

– Изменилось ли ваше ощущение от города после того, как вы прожили тут около года?

– Два года мы провели в Каире, Египте, и это было что-то совершенно другое по климату. Мы жили в европейской части города, общались с французами, европейцами, местные работали у нас. Воспоминания о Москве у меня контрастировали с ощущением и города, и современной жизни, это был совершенно другой мир. Когда 10 лет спустя я приехал сюда студентом, кое-что во внешнем виде города изменилось, но основное осталось – улицы без магазинов, это первое, что бросалось в глаза. Надо было искать булочную, мясной... Как-то мне нужно было простое лекарство, и я не знал, где его купить.

– В аптеке его не было?

– Или не было, или я не знал названия, а весь обслуживающий персонал был очень невежлив и неуслужлив, не помогали, когда мы не могли что-то сказать, смотрели строго. У меня было впечатление, что продавцы в магазинах ощущают себя начальством. Я думаю, это общее впечатление иностранцев. И в магазине, и везде чувствовалось, что все государственные служащие – представители власти. У меня накладывается масса воспоминаний, потому что в Москве я был много раз, но с большими перерывами. Вспоминается зима, конечно. Снег на улицах. И момент оттепели – когда ломами бьют лед на тротуарах, у нас нет такого резкого перехода от зимы к весне.