Михаил Юдсон
Дина Рубина: «Пока работаю над книгой, герои для меня «живее всех живых». Фото Михаила Левита
Дина Рубина живет в Израиле, однако издавна знаменита среди огромной русскоязычной аудитории. «Белая голубка» – бело-голубые израильские цвета, и «Русская канарейка», желтые блуждающие звезды, уживаются в ее прозе. Многоцветье ее романов сплетается в единую мозаику: буквы образуют cлово. С Диной РУБИНОЙ беседовал Михаил ЮДСОН.
– Очередная ваша большая книга «Русская канарейка», как известно, вышла в свет и радостно обрастает читателями. Много месяцев вы вынашивали этот огромный роман. А существует ли у писателей «послеродовой синдром» – опустошение, депрессия?
– Это, увы, известная вещь. Разумеется, и опустошение, и депрессия, и – вы еще смягчили! – дикий страх, что больше не напишется ни строки, и отвращение к уже написанному… А как же, хлебаем полной мерой. Это нормальная реакция здорового писательского организма, который должен переболеть текстом, «оплатить» его собственным здоровьем, и физическим и психическим, – прежде чем тот его отпустит. В случае с «Канарейкой» у меня все еще более осложнилось, вероятно, из-за огромности работы, да просто прожитых с нею, с ее героями лет. И я вот уже чуть ли не год болею на полную катушку, никак не оклемаюсь. Лекарство существует только одно. Это как в любви, от морока которой избавляешься, вышибая ее новой любовью. Надо просто затеять новый текст. Даже не новую книгу – книга очень сложный организм, – а просто текст, неважно о чем. Сквозь отвращение к буквам, к любой теме, к собственным пальцам, неуверенно зависающим над клавиатурой… Через не могу, одним словом. Через огромное, высоченное, распухшее, воющее, блюющее «не могу-у-у-у!!!» И постепенно, страниц через пять или пятнадцать, тянем-потянем… и «зеленая сама пойдет». Только на это надежда.
– Многие ваши тексты превратились в фильмы. Как вы относитесь к экранизациям своих произведений? Расскажите, если можно, поподробнее о своем романе с кино...
– Ой, это такая неудобная тема. Понимаете, режиссеры, они ведь творцы, то есть они создатели собственного мира, они этот мир творят из сырья (как и любой мир). То есть изначально к моей книге, выстраданной, выношенной, выделанной, как шкурка соболя, вылизанной, как теленок, языком усердной коровы-мамы… – ко всей этой готовой вселенной относятся как к куску глины. Неважно, что начинается это у режиссера с восхищения, с желания «воплотить»… Чепуха это полная. Воплотить он хочет только себя, свои мысли, свои желания. Свои понятия о мире – короче, свою вселенную. А моя книга просто что-то там разбудила, дала какой-то толчок его мысли. Сейчас я все это понимаю и уже не жду действительного воплощения своего мира. С какой стати? Так что спросите меня чего полегче. Скажем, так: есть несколько киновоплощений моих книг, которые нравятся зрителям. И мне это нравится тоже, как-то примиряет меня с полным несходством героя в моем мозгу с героем на экране. Что случается иногда: где-то в метро, в магазине, в парке или на набережной… я вдруг вижу кого-то, кто типологически полностью совпадает с придуманной мною личностью, и тогда шалею, дурею, готова мчаться за человеком бог знает куда… Иногда кажется (ну, это наглость такая) – вот я бы сняла сама фильм! Это, конечно, ерунда, да я и привыкла относиться с уважением к чужой профессии. Но просто – кажется, чудится. Понимаете? Игра жилки в творческих чреслах, так сказать.
– Вы сами начитали в Москве (аудиокнига) свою «Русскую канарейку» – почему? Это как бы продолжение «Тотального диктанта», уже в большем объеме?
– Нет, ну что вы – никакого сравнения. Тотальный диктант – совершенно не мое, это такой был соцзаказ, не смогла отказать замечательным ребятам из Новосибирского университета. Соблазнили… А вот запись на аудиодиск – это особая сфера моих интересов. Во-первых, я считаю, да просто знаю, что лучше меня никто моих текстов не прочитает. Иногда я уговариваю себя, что это я для внуков своих начитываю. Не знаю, смогут ли они читать мои книги – они ведь вырастут ивритоязычными людьми, – так пусть хотя бы слушают иногда… Нет, лукавлю, конечно. Получаю много писем от людей, которые с увлечением вообще слушают книги, именно слушают в исполнении не актера, а автора, ну и мои книги тоже слушают и потом пишут мне разные приятные вещи.
– Ташкент, где вы родились, пожалуй, самое южное (для русской культуры), «дольнее» пространство, а Иерусалим, где живете сейчас, – весьма «горнее». Пейзаж изменил вас как писателя?
– Не угадали, Миша! Ташкент весьма похож на Иерусалим. Правда, горы там несколько отстоят от города. Но горы – Чимган, Бричмулла – «сладострастная отрава», присутствуют в пейзаже и всегда присутствовали в жизни ташкентцев. Иерусалим – он да, просто горный (и горний) город. Но освещение, эта золотистая патина пыльцы в воздухе и на стволах деревьев – все очень похоже. А вообще пейзаж, конечно, меняет писателя, как меняют его годы, окружение, новая любовь, новые члены семьи… Писателя меняет даже направление ветра, ведь кто такой писатель? Это взрослеющий или стареющий человек, организм, подверженный чему угодно. Очень хрупкое создание. И все его переживания, недомогания, радости и боли – все выливается на бумагу. Помните, кажется, Толстой говорил, что не может писать, когда у него болит живот?
– Писательство – труд тяжкий, долгий и согбенный, вроде как сбор хлопка. А вы представляете себя успешной в иной профессии?
– Запросто. Думаю, если исключить какие-то особые научные таланты, которых у меня нет от рождения, даже от зачатия, то полагаю, что я в силу характера – обязательности, точности, перфекционизма в исполнении любого дела – могла бы стать успешной в очень многих профессиях: благоговею перед профессией врача, и сама была бы хорошим врачом, потому что умею смотреть на человека и слушать его. Была бы неплохим скульптором – отец уверял, что у меня хорошие способности. Учителем могла бы стать – я способна наладить контакт с человеком. А вот актрисой была бы выдающейся, простите за хвастовство. Я просто знаю это, не только чувствую, а знаю.
– Рецензия – это в принципе путевые заметки «Одиссея-читаки», одинокое странствие вдоль страниц, путешествие по книге. Вам, неустанно летающей по свету, средь людей и сюжетов, никогда не хотелось осесть и написать не о существах, а о текстах?
– Нет, для этого нужен специальный талант, специальный взгляд на вещи, на природу текста, природу другого писателя. Мне кажется, для писания рецензий я слишком эгоцентрична. Не хочется признаваться в таких вещах, но наступает время, когда уже все равно – как ты выглядишь. Так вот, я не очень верю в то, что писателю по-настоящему может быть интересен другой писатель. То есть, конечно, может, но не настолько, чтобы вот бросить этот столб и вместо своих дел всерьез заниматься чужим текстом. На это способны только избранные благородные люди.
– Влияют ли на вас ваши герои? Вы могли бы жить в окружении своих персонажей?
- Влияют, конечно, а куда деваться? Пока работаю над книгой, они для меня «живее всех живых». Думаю, у меня и походка меняется, и жесты, если приглядеться. А вот жить с ними я бы не смогла. У меня ведь, как правило, герои – люди доминантных ярких характеров, необычные, резкие, стихийные – беспокойные, одним словом. Ну кому охота жить в таком напряжении! В жизни я тянусь к людям мягким, снисходительным. Как мой муж.
– Сколько в образе Дины Рубиной, существующем в массовом сознании, приписываемого, не похожего на вас в реальности?
– Понятия не имею, даже представить не могу – в каком виде существую в массовом сознании. Я ведь не Филипп Киркоров, какая там массовость? Я вообще по сути своей человек не публичный. Мало где показываюсь, мало куда выхожу. Живу очень замкнутой жизнью, далекой от массовости. Ну, конечно, когда приезжаю в Москву и показываюсь в ящике – там я работаю на образ писателя, да. Но это уже профессия.
– Что означает для вас понятие «талантливый писатель»?
– Живородящий организм… То есть рождающий живые яркие миры, в существовании которых невозможно усомниться, пока читаешь текст. Писатель, в мир которого погружаешься полностью, а вынырнув, еще долго продолжаешь думать о прочитанном, вспоминать, сердиться. Не соглашаться с чем-то, скучать по выдуманным людям… Все остальное – лаборатория, умствование, неживое дитя; вялые мышцы, невозможность зацепить чужое воображение.
– В таинственной для меня женской психике много напихано – уловить, угадать, угодить (видимо, чтобы распознать звукопись младенца). Вы тоже впитываете ожидания, желания, лепет читателей – и идете за ними? Или наоборот – ласково внушаете свое?
– Я не понимаю, что такое «женская психика». В своей жизни встречала очень женственных мягких мужчин и необычайно стойких, сильных женщин. Вообще человеческие характеры меня, как и положено по профессии, чрезвычайно занимают, но выбранный мною пол героя будущей книги зависит от совсем иных вещей, вернее, от иных сюжетных, конструктивных и стилевых задач. Что касается читателей, то я – неловко это признавать, свинство, конечно, – совершенно от них автономна, и даже, боюсь, равнодушна к их чаяниям и мнениям – и во время работы, и после, когда роман уже вышел. Хотя, знаете, встречаются на этом пути очень умные, тонкие читатели. И тогда, конечно (когда читаешь такое письмо), чувствуешь благодарное удовлетворение: значит, попала! Нечто сродни охотничьей гордости от меткого выстрела.
– А чье мнение весит для вас больше, сильнее колет – простого читателя или коллег по цеху?
– Но ведь коллеги по цеху ничем от простых читателей не отличаются, кроме, конечно, некоторого беспокойства, напряжения, любопытства и раздражения – перед вступлением в текст современного или даже знакомого литератора. Коллегиальные чувства – это такая тонкая штука, лучше их не касаться. Понимаете, говорить о мнении коллеги относительно какого-нибудь отдельного романа – безнадежное занятие. Вот совсем иное дело: репутация. Это важно. Потому что репутация писателя в среде коллег, вне зависимости от того, близок ли или совсем не близок по стилю, мыслям, хватке и прочему писатель писателю, по мере его литературной жизни вырастает как некий сталактит (или сталагмит?) разной величины и окраски. И, как правило, эта штука полностью соответствует величине дарования данного писателя. Даже ваш недоброжелатель скажет – ну, мне совсем не близко то, что он (она) делает, но… конечно, конечно… этого не отнять… и с этим придется согласиться… После чего – тишина в споре. Это и есть молчаливый вес репутации, золотой слиток остаточного звучания имени.
– Ваше отношение к премиальным литературным процессам? Может быть, куда важнее – сам успех у читателя, тут уж все как на ладони, насильно мил не будешь!..
– Тоже неоднозначная штука. С одной стороны, все мы понимаем цену этим тараканьим бегам, знакам тусовки, вехам так называемой литературной жизни. С другой стороны, человеку, так далеко живущему от этой самой тусовки, о которой он говорит, чуть ли не сплевывая через плечо, все-таки важна некая отметка метрополии: ага, вот я далеко, и меня не видать за морем, за горами… а все же… Не смогли не заметить. Тоже удовлетворение не из маленьких. Тут не нужно кривить душой, это главное. Как говорил мне отец: «Поменьше выпендривайся, сойдешь за приличного человека».
– Что для вас интереснее – жить или писать? Стали бы писать «в стол»?
– Миша, мне это напоминает, знаете, вопросы на какой-нибудь комсомольской дискуссии: что важнее: подвиг или прозябание. Конечно, прозябание! Желательно в каком-нибудь уютном месте. Я же прозаик, нужно много тишины, хорошее отопление зимой и кондиционер в нашем климате – летом. И я буду с удовольствием прозябать над своим очередным листом. Для меня, собственно, это и представляется жизнью, и очень увлекательной. Что касается писания в стол… Ну, слушайте, я понимаю, что в связи со своей литературной биографией произвожу впечатление человека, родившегося с серебряной ложкой во рту… Но у меня тоже бывали рутинные моменты разочарований, когда редактор заворачивал повесть или рассказ, и все это как раз в столе и лежало. А где же еще – в столе, да. Что не мешало мне приняться за следующую вещь. Понимаете, я ведь женщина: мать, жена, хозяйка своей плиты и холодильника… Это я к тому, что обед на завтра должен быть приготовлен, хоть ты тресни. И надо работать: проснулась, умылась… садись за стол.
– Некоторые пишут, обороняясь от мира, а другие – атакуют его. К каким писателям вы бы себя отнесли?
– А можно вообще писать, никак не сообразуясь с бытованием этого «мира»? Не обороняться. Не атаковать. Вообще, не считать его вражиной, а наоборот, взять в союзники. Вот я существую в этом мире, внедрилась в его плоть, которую не хочу разрывать, и не хочу убегать от него. Этот мир отлично отзывается, аукается каждую минуту, благодарно ритмично дышит, даже в трагедии, даже в последнем вздохе… И несмотря на постоянный привкус нормальной человеческой тоски, мне всегда казалось, что он скроен как раз по моей фигуре и неплохо на мне сидит.
– «Вот идет Мессия во вратах твоих...» – названия книг для вас, безусловно, дело единое, слитное, не случайное. А не хочется, вслед за Манном и Джойсом, переложить, скажем, библейский миф на нынешнюю иерусалимскую кириллицу?
– А зачем? Этим с успехом занимаются израильские писатели. Меир Шалев, Авраам Бен Иегошуа. Они очарованы, поглощены и подчас парализованы библейскими мифами, и порой кажется, что они согласны всегда жить у подножия этой великой горы. Я же – не знаю, к счастью или к несчастью – очень подвижна в вопросах очарования-разочарования. Может, это тоже – женская психика? Помнится, случайно выхватив фразу из Талмуда: «Тот, кто прерывает учебу, чтобы сказать, как красиво это дерево, тот заслуживает смерти» – я оторопела и сразу поняла, что вся эта великая и высокая среда мифа – не совсем моя компания, я ведь большую часть жизни только и говорю, только и описываю, как красиво это – дерево, дом, человеческое лицо… Короче, прожив здесь несколько первых лет очень глубоко, по уши в этих мифах… я выкарабкалась и рванула дальше: в мире столько интересного!
– Русскоязычная проза в эмиграции и, в частности, в Израиле, вполне себе произрастает. Вы можете назвать злаки, к которым питаете добрые чувства?
– Добрые чувства питаю очень ко многим. У нас тут много людей талантливых. Но можно я не стану перечислять – ни по алфавиту, ни вразброс. Такие случаи всегда чреваты разными неудобствами: ах, забыла… да что ж ты, старуха, меня не назвала… Тесно живем, все как-то связаны… Давайте жить, во всем друг другу потакая!
– Если можно, затяну акыном про родную кровь и обетованную почву. Читая «Дневники» Кафки, поражаешься неизбывному, неиссякаемому еврейству – какие-то сионистские общества, соответствующие спектакли, чтение с общением – сплошная каббала да аскала, плюс книжка «Организм еврейства». В текстах же у него ничего впрямую нет, все это идет на переплав. А вот вы – еврейский писатель?
– Эх, если б вы знали, как противлюсь я всем этим ярлыкам. Просто, как упрямый мул, кручу башкой и упираюсь, и не желаю ни в какое стойло. Мы не знаем, что писал бы и о чем говорил Кафка, окажись он в биографии… скажем, Жаботинского! Или в шкуре Бабеля… Каждый слышит, как он дышит, как он пишет, как кровь шумит в ушах… Причем в разных тональностях шумит, в зависимости от каждого этапа жизни. Понимаете, мои личностные преображения с годами и переменами – это одно, а преображения и изменения писательской физиономии – это другое. Разный набор качеств, разная усталость металла, разный градус кипения и ковки. Слушаю очередную историю о замученных детях какого-нибудь местечка – обливаюсь слезами… Если примусь за это с точки зрения изображения на бумаге (может, и не примусь, кстати) – буду морщиться и вычеркивать, вычеркивать и вычеркивать.
– И напоследок, конечно, ваши творческие планы. А также пожелайте, пожалуйста, что-нибудь своим бесчисленным почитателям.
– С планами – это нехорошая примета, тут как с ребенком – подольше прятать живот, не хвастаться и утаивать пол будущего младенца. Тем более что мне еще и утаивать нечего. Видимо, «Канарейка» оставила после себя какой-то невероятной глубины пропасть, которая должна зарастать постепенно… Но сейчас хотелось бы резко вильнуть в сторону (это, кстати, о национальных тягах): хотелось бы написать какую-то совершенно российскую вещь, и по освещению, и по языку, и ментально. Пока не знаю, что из этих мыслей произрастет, но надеюсь, что-нибудь да получится. А пожелания читателям… Я теперь банальна: мир так тревожен, пожить бы спокойно, занимаясь своими делами. Да вот еще насчет здоровья тоже. Чтобы еще побегать… Этого всем и желаю.
