Елена Семенова  |
| Дмитрий Сухарев: «Вся история
авторской песни прошла у меня на глазах». Фото Вячеслава Коротихина |
– Дмитрий Антонович, ощущаете ли вы, что в России проходит Год литературы?
– Не ощущаю. У меня каждый год – год литературы. Я ведь, помимо прочего, член правления Центрального дома литераторов, то есть просто обязан круглогодично думать о том, чтобы жизнь нашего Дома была наполнена событиями.
– Вы – один из зачинателей авторской песни. В каком состоянии, по-вашему, сегодня находится этот жанр: процветает, погибает, возможно, переродился в новые формы?
– Да, вы правы, вся история авторской песни прошла у меня на глазах. А это полвека с хвостиком. Все эти годы жанр совершенствовался. Результат парадоксален: пение поэзии улучшилось, но поющие поэты стали анахронизмом. Поясню примером. Новелла Матвеева –прекрасный поэт, на заре бардовской песни она была одной из главных звезд жанра. Но представим себе, что новый молодой поэт выйдет сегодня к новому поколению слушателей с таким же высоким качеством поэзии, как у Новеллы Николаевны, и с таким же, как у нее, исполнительским ресурсом. Его не поймут и не примут. Сегодня хорошие стихи, в том числе стихи Новеллы Матвеевой, поются и слушаются только в качественном исполнении. Исполнителей немало, некоторые радуют. Назову томича Романа Ланкина. Очень люблю его слушать, особенно в дуэте с волшебной флейтой Татьяны Лариной. Они замечательно исполняют как бардовскую классику, так и просто качественную поэзию, положенную бардами на музыку. И непременно включают в свою программу нечто из мировой культуры, конкретно – бразильскую босанову. Она звучит у них как в оригинале, так и в русской реинкарнации. Да, новые формы. Старое вино в новые меха.
– Кстати, насколько, по-вашему, сохранился сегодня дух Грушинского фестиваля?
– Имиджу Грушинского фестиваля заметно навредила тяжба хозяйствующих субъектов, расколовшая единый фестиваль на два. К счастью, барды практически не принимали в ней участия, как и любительские массы. И вообще, эта страница уже закрыта. Но осадок остался. Сейчас духу дружбы и единства, традиционному для движения авторской песни, угрожают распри на почве геополитики, типа «Крым наш» versus «Крым натовский». Но я почти уверен, что ведущие барды, а вслед за ними клубы и фестивали снова окажутся выше ругани, традиционной для черни.
– Вопросами о сочетании биологии и поэзии, я полагаю, вас изрядно измучили. Задам странный вопрос: помогала ли вам когда-нибудь поэзия в ваших научных штудиях?
– Пожалуй, нет, если вопрос понимать буквально. Но ведь поэзия, подобно музыке, помогает каждому, кто ею живет. Добавлю, что стихи дисциплинируют язык, в том числе научный. То есть все-таки помогают. Есть еще кое-что. Мои научные штудии приблизились к анализу механизма, посредством которого нервные клетки собираются в продуктивные ансамбли. Предположительно – самоорганизуются. Когда-то я увлекался механизмом самоорганизации словесного материала в стихотворную ткань. Кто знает, вдруг да и пригодится накопленный в то время опыт.
– Не могли бы вы вспомнить, как все начиналось. Как сформировалась творческая среда на биофаке МГУ?
– У меня все начиналось не в студенческие годы, раньше. Но это проходило незаметно для окружающих. Источником «всего» служила коллекция поэтических сборников, собранная отцом, а также атмосфера просвещенного интереса к поэзии, царившая в кругу его однокурсников. Они когда-то в Ташкенте учились в одной студенческой группе, а позже дружили в Москве. Что касается творческой среды на биофаке МГУ, ни я, ни мой курс не участвовали в ее создании, она возникла благодаря активности следующего за нами курса и его легендарного лидера Ляли Розановой. Меня в эту замечательную среду кооптировали, когда я был уже аспирантом.
– Что все-таки в 1957 году вас побудило так странно «замаскироваться» под Сухарева? Не был ли тут замешан академик Сахаров?
– Побуждение было самое простое – скрыться от руководителя накануне защиты диссертации. Я и без того был кругом виноват: два года работал впустую, подходящий эксперимент нащупал только к концу аспирантуры, результатов с гулькин нос, к тому же женился. Для полной дискредитации не хватало только напечатать стихи на видном месте. Дело шло к этому, и псевдоним меня надолго защитил. Что касается Андрея Дмитриевича, он возник в моей жизни тремя годами позже, когда я лежал в больнице и близко сошелся с двумя обитателями соседних коек – генетиком Владимиром Владимировичем Сахаровым и физиком Дмитрием Ивановичем Сахаровым, отцом знаменитого академика, еще не опального. Когда засекреченный сын под усиленной охраной навестил отца, тот, по-видимому, рассказал ему про наше сахаровское сообщество. Чудесный старик вскоре скончался, но Андрей Дмитриевич временами напоминал о себе, проявлял ко мне внимание. Пересылал предназначенные мне оттиски зарубежных статей, которые академическая почта по ошибке приносила ему. Спрашивал записочкой, не нужна ли помощь по правозащитной линии.
– Бывали ли у вас случаи столкновения с властями на тему ваших произведений?
– Были ли у меня приводы в милицию? Не было. Случалось ли, чтобы главный редактор, олицетворяющий советскую власть, топал ногами на младшего редактора и кричал: «Передайте вашему Сухареву, чтобы ноги его не было в нашем издательстве»? Такое было. Издательство называлось «Молодая гвардия», на столе у главного лежала моя повесть, которую он справедливо назвал антисоветской. Повесть осталась неопубликованной, и слава богу. Сейчас, когда я знаю, сколько бед принесла гибель Советского Союза, мне было бы за нее стыдно. Я, как многие, долго считал, что любая власть всегда виновата и интеллигентный человек должен при каждой возможности ей досаждать, ставить подножку. Постепенно дозрел до пересмотра этого инфантильного представления. Оказалось, что у интеллигентного человека есть хороший выбор: подставить власти плечо. Если бы мы – такие, как я – не предали тогда свою советскую родину, а просто помогли ей стать лучше, не было бы этого океана бед. Только фарца да номенклатура горевали бы об упущенной выгоде, а миллионы, сотни миллионов людей жили бы сейчас по-человечески. Говорю об этом с нажимом, потому что ситуация повторяется: подставить власти плечо снова актуально.
– Мне показалось, в ваших стихах сильна гражданская нота. Обязательно ли, по-вашему, поэту иметь гражданскую позицию?
– Обязательно быть собой. То есть иметь гражданскую позицию, если это тебе органично.
– Если сравнивать творческую атмосферу 60-х годов и сегодняшний день, изменился ли существенно читатель поэзии?
– Конечно, атмосфера 60-х была совсем другая. Поэзию уважали. Невозможно представить, чтобы в те годы ведущий передачи о поэзии был ряжен и стрижен под приказчика галантерейной лавки. А сейчас это норма – смотрите канал «Культура». Галантерейщина наряду с прочим деструктивным дерьмом всплыла на поверхность литературы в ранние постсоветские годы. Но это уже проходит, фекалий все меньше, русская поэзия явно возвращается в свое традиционное русло. Читателей пока маловато, но писателей поэзии уже несметно. Добрый знак.
– Кто из молодых современных поэтов вам нравится, кажется перспективным, в том числе в отношении бардовской песни?
– Для меня молодые все, кому меньше семидесяти. И Михаил Щербаков, и Вероника Долина, и уж тем более «Иваси» – Георгий Васильев и Алексей Иващенко. Мне очень нравится, когда они с юным азартом пробуют приложить свой бардовский опыт к чему-то новому. Вероника Аркадьевна, например, к французской поэзии. Олег Митяев – к прочтению Пушкина. Про «Ивасей» молчу – их инновации неисчерпаемы. И все получается!
– Не могли бы процитировать ваше новое стихотворение?
– Я почти не пишу стихов – возраст. Но иногда случается. Вот строфа из стихотворения, которым я в сентябре поздравил с круглой датой старого товарища – Александра Мирзаяна. Оно написано по канве знаменитых «Писем римскому другу», положенных юбиляром на музыку. Полностью мои вариации на тему Бродского напечатаны в 51-м номере «Иерусалимского журнала».
Если выпало в империи
родиться,
лучше в ней и помереть,
она родная.
Все свои – куда ни глянь,
родные лица.
Я другой такой страны,
поверь, не знаю.
Свой народ, свои народные же
слуги –
свой гаишник, олигарх,
законодатель.
Говоришь, что эти слуги
сплошь ворюги?
Но ворюга мне милее,
чем предатель.
