Андрей Щербак-Жуков
Фантастика может быть серьезной и даже философской. Кадр из фильма Андрея Тарковского «Сталкер». 1979
Фантастика считается коммерческим жанром. Однако книги лауреата спецпремии «Нонконформизм-2014» Владимира ПОКРОВСКОГО выходят тиражом 50–100 экземпляров, хотя он уже более 40 лет занимается фантастической литературой. О том, какой была российская фантастика в конце ХХ века и какой стала сегодня, с Покровским побеседовал Андрей ЩЕРБАК-ЖУКОВ.
– В 80-е годы вы были участником Московского семинара молодых писателей-фантастов. Расскажите про эти времена? Кто ходил туда еще? Кто руководил?
– Официальным руководителем был Аркадий Натанович Стругацкий, но он был жутким домоседом, и мы видели его на своих семинарах всего лишь несколько раз. Тем не менее все мы его очень любили, особенно, думаю, я. Я довольно часто к нему приходил на «Юго-Западную» и каждый раз почитал свой визит за счастье. Не потому, что я преклоняюсь перед величием гения (еще чего!), а просто прекрасный был человек. А настоящими мэтрами были Евгений Львович Войскунский и Дмитрий Александрович Биленкин, еще иногда присутствовал Георгий Иосифович Гуревич, но он был то ли слишком немолод, то ли болен, поэтому появлялся редко. О составе семинара трудно сказать – кто-то приживался, кто-то уходил, был бессменный староста семинара Виталий Бабенко, была наша с ним четверка, то есть Бабенко, я, Эдик Геворкян и, конечно, Саша Силецкий, потрясающий человек, очень талантливый и очень громкий. Однажды, когда он в Дубултах высморкался в туалете, к нам из соседнего номера прибежали на помощь, скорую вызывать. Остальных не назову, сразу извинюсь перед ними, их много, почти каждый из них – особая личность. Продолжаю о мэтрах. Я не знаю, кого из тех мэтров выделить. Биленкин был фигура, которой надо не поклоняться, а уважительно пожимать ей руку, и вдобавок предельно симпатичный человек, логический, честный, человек, который учил нас и учился у нас. Тонкий, умный, логичный, человечный предельно (я не знаю, что такое человечный, но тут уж что…). Я даже не знаю, что сказать про Евгения Львовича Войскунского (интервью с ним читайте в «НГ-EL» от 30.04.15). Я очень надеюсь в ближайшие дни навестить его. Я просто счастлив, что повстречался с этим человеком. Он 22-го года рождения, как мой покойный отец, у него взгляд, как у моего папы, он пристален и невероятно сердечен. Он очень умен, у него есть чувство слова, чувство прекрасного, и, главное, мне кажется, у него есть русско-офицерское понятие о чести. Собственно, как и у всех упомянутых мэтров, но его я в этом смысле выделил бы особо.
И еще очень важно сказать о двух наших товарищах – критиках Михаиле Ковальчуке и Володе Гопмане (постоянный автор «НГ-EL». – «НГ-EL»). Особенно здесь важен Ковальчук, работавший тогда в МГУ, – именно его стараниями и был создан семинар. Он всегда сидел «на задней скамеечке», но его влияние на наши умонастроения было огромным. Я бы не назвал его серым кардиналом (даже в хорошем смысле этого слова, если у него такой смысл вообще есть), я бы назвал его движущей силой, которая ярче всего проявляла себя на первых этапах нашей работы. Мы все были счастливы в семинаре. Это был кайф, которого я пожелал бы всем моим друзьям и близким. Да и всем остальным, конечно.
– Почему вы, когда начинали литературную деятельность, выбрали фантастику?
– Тут странно. Я с самого детства сочинял сказки, но первый мой опубликованный рассказ был почти реалистичным, так, чуть-чуть фантастики. И мне однажды сказали: ты давай пиши фантастику, у тебя получается, а другого тебе сейчас публиковать не дадут, уж очень ты мрачен не по-советски. Я, в общем-то, и не очень мог этого другого, хотя мечтал и до сих пор мечтаю, но с фантастическими сюжетами у меня всегда складывались очень хорошие отношения. То есть все равно сложно, но по крайней мере намного более можно. В результате мне не дали по-настоящему писать и публиковать ни того, ни другого. Эй, постойте! Я никого не виню, кроме себя!
– Что изменилось в фантастике за последние десятилетия? Чем российская, а точнее советская, фантастика 80-х отличается от нынешней фантастики?
– Когда я был студентом, мы цитировали в обиходе Стругацких, как цитировали Ильфа и Петрова и еще нескольких, уже не наших. Фантастика уровня Стругацких… мы учились по ней жить, она была для нас типа Библии (немножко преувеличиваю, но, в общем, не вру), точно так же как для предыдущего до нас поколения студентов Библией была потрясающая книга Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского», которая представляет собой не столько литературный, сколько философский анализ творчества этого великого писателя. Потрясающая совершенно книга. То есть мы были уровнем чуть-чуть пониже них, конечно, но все равно на хорошем уровне, потому что тон и модус вивенди нам задавали очень приличные люди. Собственно, и нашей целью, то есть тех, которых Стругацкие прозвали Четвертой волной, была пусть и неосознаваемая, но цель, извините, быть такими же гуру. С «гурами» у нас чего-то не вышло. Нас просто не читают. Что-то с нами не то. Осталась, именно осталась, а не пришла на замену, массфантастика, с ее кровью, мистикой, войнами роботов и т.д. Это мне просто неинтересно читать, и никогда не было интересно. Есть, как я подозреваю, и нормальные писатели, но я уже фантастику, кроме вещей своих друзей, не читаю. Знаю, что не прав, извините, ребята!
– Насколько я знаю, вы тогда в своем творчестве ориентировались на таких авторов, как Томас Манн, Габриель Гарсия Маркес, Франц Кафка. И считали именно их ведущими писателями-фантастами… Так ли это? На каких еще писателей вы ориентировались тогда? Кого считали фантастами?
– Вообще-то я никогда ни на кого не ориентировался, даже на Стругацких. И не потому, что я такой великий, а просто потому, что цель своего, я извиняюсь, писательства я вижу в том, чтобы сказать людям: ой, смотрите, ребята, что я открыл! Это ведь первично – ты что-то узнаешь о мире, о каком-то правиле, по которому следует жить, общаться с другими людьми, и рассказываешь другим. Правда, фиг вы найдете в моих вещах эти самые правила. Они – движущий мотор, а не утверждение, боюсь, что здесь для вас не очень понятно, но тут долго рассказывать, так что – упс. Возвращаюсь к великим. Ну, конечно, Булгаков, Кафка, Маркес, Манн, Достоевский, Фолкнер и т.д. Но это всего лишь форма, которую ты мечтал бы использовать в рассказе о своем великом открытии, всего лишь мечтал бы, но где я и где они, где, я извиняюсь, море, а где дача. И если уж говорить о таки действительно великих, то мне бы хотелось (чего только не возмечтаешь в фантазиях) писать как Эдгар По. Правда, не хотелось бы, как он, умереть в канаве рядом с забегаловкой, но этот невероятный вариант все-таки вероятнее варианта, при котором я напишу его «Ворона» или хотя бы «Лигейю».
– Многие годы вы занимаетесь научно-популярной журналистикой, долгое время сотрудничали с нашим отделом «НГ-наука». Расскажите об этом.
– В детстве, когда люди мечтают полететь в космос, стать пожарниками или продавцами мороженого, у меня был короткий период, когда я мечтал стать журналистом. Это был очень короткий период, потом пришли другие мечты. Но когда я осознал себя писателем, уж извините, именно осознал и понял, что ничего другого от жизни я просто-напросто не хочу, возникла проблема – написанием рассказов я не мог заработать себе на жизнь, а вот статьи научно-популярные вроде как умел делать, писал некоторое время для журнала «Знание – сила». И когда один мой друг сказал, что раз нас не публикуют, то надо стать поближе к печатному станку и пойти работать в журналы, я последовал его совету, бросил работу в Курчатовском институте (там мне было нечего делать, у меня, по словам жены, вместо рук крылья, и оба левые) и ударился в научную журналистику.
Так вышло, что я со временем стал чуть ли не лучшим научным журналистом Москвы и прилегающих территорий, включая Сибирь, Украину и Белоруссию. Произошло это, наверное, оттого, что я был не слишком глуп, воспитан в научном стиле, то есть каждую, даже самую замечательную идею предпочитал проверять цифирками, и вообще имел от природы умение хорошо писать. Читатели могут возмутиться таким хамским заявлением, но я ничего не могу поделать – я так думал и думаю до сих пор (с поправкой на возраст, который все эти прелести немножко снижает). Но так или иначе, вышло вот что – я влюбился в журналистику, стал заниматься ею всерьез, но при этом никогда, ни при каких обстоятельствах не забывал, что я писатель, а не журналист, а журналист я только потому, что мне надо зарабатывать деньги. Это было неправильно, и я уже как-то говорил в интервью, что не надо, чтобы у тебя было две любимые профессии, достаточно одной, а две – перебор, причем иногда смертельный. Я никогда не ставил себе задачу сделать карьеру научного журналиста, но занимался этим делом со всей страстью, которая оставляла очень мало времени для занятия писательством – так что я писал свои вещи либо в отпусках, либо в больницах.
– Как по-вашему, можно ли как-то вернуть былой авторитет фантастике или она так и останется литературой второго сорта?
– Ой, вот тут ужас. Очень хочу быть неправ, но думаю, что фантастика у нас возродится и получит прежний авторитет только при тоталитарном устройстве общества. Когда придется писать обиняками и подделываться под требования тоталитара. Да и то необязательно. Во всяком случае, она не станет первым сортом сейчас. Но, повторяю, очень хочу быть неправ. Мало ли как там все сложится…
