Елена Семенова
Евгений Войскунский: «Я был писучим всегда». Фото автора
В преддверии празднования 70-летия Победы в Великой Отечественной войне с писателем Евгением ВОЙСКУНСКИМ о его военной биографии и романах побеседовала Елена СЕМЕНОВА.
– Евгений Львович, вы прошли Вторую мировую войну на Балтийском флоте. А когда вы начали писать?
– Строго говоря, писать я начал еще в школе. Я был писучим всегда. Ну, школа – это что? Стенгазеты, конечно. Со стенгазетами я возился, сколько себя помню. Писал фельетоны из школьной жизни, всякие юмористические опусы. После школы, которую я окончил в далеком 1939 году в Баку, я уехал в Ленинград и поступил в Академию художеств. Хотел попасть на архитектурный факультет, но по рисунку не был достаточно подготовлен и поступил на факультет истории и теории искусств и одновременно на подготовительные курсы по рисованию, с тем чтобы через год перейти на архитектурный. Но 1939 год стал переломным для истории нашей страны, началась Вторая мировая. В 1940-м меня уже призвали, нашу команду отправили из Ленинграда в Кронштадт. Я не хотел идти служить на флот, потому что там срок службы пять лет, хотел поскорее отслужить два года и вернуться к учебе. Но в Кронштадте нашу команду определили не во флот, а в армейскую часть, в железнодорожно-восстановительный батальон на полуострове Ханко, в юго-западной оконечности Финляндии. После окончания Финской войны Советский Союз получил этот полуостров в 30-летнюю аренду, для того чтобы создать там военно-морскую базу. И вот шло строительство военной базы, а я попал в батальон, который занимался строительством железной дороги. Там меня довольно быстро, как человека рисующего, отправили в клуб батальона – я там занимался писанием лозунгов, портретов вождей.
– А как продолжились ваши литературные опыты на службе?
– На Ханко выходила базовая газета «Боевая вахта» (потом ее переименовали в «Красный Гангут»), и я прочитал в ней объявление с просьбой присылать статьи, фельетоны, рассказы, стихи. И я ничтоже сумняшеся послал сразу и фельетон, и рассказ. Наш батальон занимался строительством железнодорожной ветки для транспортеров, несущих дальнобойные тяжелые пушки – двенадцатидюймовые орудия. И я стал писать в газету о наших бойцах. В июле 1941 года в батальон приехал редактор газеты, чтобы со мной познакомиться, он попросил комиссара давать мне время, чтобы я писал в газету. Со временем меня туда взяли окончательно, и я стал приобщаться к работе военного журналиста.
– Вы начинали с искусствоведения, а после службы пошли в Литературный институт. Получается, произошел перелом?
– Да, я понял, что с архитектурным факультетом у меня ничего не получилось, его прервали служба, война (в конце войны я уже получил офицерское звание). Моя военно-морская служба растянулась на 16 лет. Я писал небольшие морские рассказы, которые печатались в газете «Советский флот» в 1946 году. В 1947 году я послал небольшую повесть на конкурс в Литературный институт им. Горького, и меня приняли. Экзамены мне не нужно было сдавать, потому что у меня был аттестат отличника. И с 1947 года я, служа на флоте, стал заочным студентом Литинститута. На зимнюю сессию я не приезжал, а летом сдавал все – был как машина по сдаче экзаменов. Нагрузка была огромная, я далеко не все успевал прочесть – а объем, как вы знаете, колоссальный. К тому же в послевоенные годы я был редактором газеты бригады торпедных катеров, потом корреспондентом флотской газеты, потом редактором газеты бригады подводных лодок. Работы было сверх головы, трудно было совмещать.
– У кого вы были в семинаре?
– Я был в творческом семинаре прозы Алексея Ивановича Карцева, но в 1948 году я написал пьесу, и какое-то время моим руководителем был Александр Крон, с которым я даже был знаком в годы войны, поскольку он был редактором газеты бригады подводных лодок. Потом я вернулся к Карцеву, и он уже был моим руководителем до конца учебы. Они, по сути, и были моими литературными учителями.
– А когда ваши вещи появились в периодике, вышли отдельными книгами?
– Первая моя книга вышла в издательстве «Воениздат» в Москве в 1955 году. Собственно, по ней меня пригласили на III Всесоюзное совещание молодых писателей. В толстых журналах я тогда не публиковался, только в тонких журналах, имевших отношение к армии и флоту: «Советский моряк», альманах «Молодая гвардия». А в толстом первая моя публикация была уже в 80-е годы: мой роман «Кронштадт» был опубликован в журнале «Знамя».
– Была ли у вас во время написания внутренняя цензура: про это писать можно, а про это надо умолчать?
– Ну а как вы думаете? Конечно, была. Мы ведь были воспитаны в советском ключе и прекрасно понимали, о чем можно писать, а о чем нельзя. Это было условием работы советских литераторов. Столкновения с внешней цензурой у меня начались в 80-е годы уже по поводу фантастических романов, которые я писал в соавторстве с Исаем Лукодьяновым. Были серьезные замечания по роману «Очень далекий Тартесс».
– Как получилось, что вы перешли от военной темы к фантастике?
– Фантастика и приключения со школьных времен были моим любимым чтением. Едва ли не первой книгой, которую я прочел, была «Двадцать тысяч лье под водой» Жюля Верна. Он был моим любимым писателем. Я помню, как меня потряс образ капитана Немо, который, беседуя с Аронаксом, идет по океанскому дну. И я подумал тогда: какое счастье написать фантастический роман с такими героями, как капитан Немо. Когда я отслужил на флоте в 1956 году, вернулся в Баку уже женатым, с сыном, то мы стали серьезно общаться с моим старшим двоюродным братом Исаем Борисовичем Лукодьяновым. Он был человеком колоссально начитанным – разговоры о книгах и все такое. Короче говоря, мы с ним набрели на мысль написать фантастический роман с увлекательным сюжетом. Вот как это случилось. Мы вышли из цирка и, переходя улицу, услышали визг автомобильных тормозов. На наших глазах буквально из-под грузовика вынырнул человек, как будто бы случайно спасшийся. Было такое впечатление, что он прошел сквозь этот грузовик. Мы посмеялись, но потом, вернувшись к этому случаю, стали проговаривать как бы шуточный сюжет о человеке, который способен проходить сквозь стены. В итоге мы поняли, что наговариваем целую повесть. Так начался «Экипаж «Меконга». Мы его писали года два, в 60-м закончили. Думаю, что, с одной стороны, я пришел в жанр фантастики не случайно, поскольку всегда был им увлечен, а с другой стороны – случайно, поскольку дружба и разговоры с Лукодьяновым стали толчком для этого. Потом мы послали роман в «Детгиз», и – снова случай: там его прочитал и порекомендовал к изданию Аркадий Стругацкий.
– Что для вас важнее – военная тема или фантастика?
– На этот вопрос ответить трудно. Я был увлечен фантастикой, у нас с Лукодьяновым вышло много романов, повестей и рассказов. Но главным смыслом моей писательской работы были война и послевоенные годы. Война так мощно вошла в мою жизнь, что не могла не стать определяющим жанром. Несмотря на то, что фантастика и военная тема – маринистика были на равных в моей жизни, теперь я понял, что главная моя работа была привязана к тому, чтобы осмыслить судьбу моего поколения. А судьба моего поколения – это война. И вот над этим я работаю начиная с конца 70-х годов, когда вышла последняя наша с Лукодьяновым книга «Незаконная планета».
– Почему вы назвали «Полвека любви» своей главной книгой?
– Дело в том, что там описана история моей любви. На школьном вечере я признался в любви девочке из параллельного класса. Ее звали Лида Листенгартен. Господь подарил нам долгую любовь. Но все было непросто, потому что война нас разбросала. В итоге Лида оказалась у дальних родственников в Махачкале. Мы все время переписывались. В 1944 году мне дали двухнедельный отпуск, и я поехал в Баку, а Махачкала как раз по дороге. Глухой махачкалинской ночью я сошел с поезда: затемненный город, никого нет на улицах, я полночи бродил, отыскивая улицу, где жила Лида. Уже утром набрел, постучал, Лида открыла и пала в мои объятья. Мы проговорили до утра, я предложил ей стать моей женой, она ответила «да». И я на следующий день потащил ее в Махачкалинский ЗАГС. Это была небольшая комнатушка. Помню, сотрудница-аборигенка сказала нам: «А я смотрела на вас в окно, как вы ходили, и думала: уговорит моряк девушку или нет?» Моряк уговорил девушку, нас расписали, и первую брачную ночь мы провели в поезде. Эта книга для меня главная еще и потому, что там описан один из самых тяжелых моментов войны – эвакуация с Ханко. Из Кронштадта приходили конвойные корабли, чтобы вывезти 30 тысяч участников обороны полуострова. Мы держали полуостров 164 дня и не считали себя побежденными – ушли по приказу ставки. Нас погрузили на большое транспортное судно «Иосиф Сталин», и ночью мы наткнулись на минное поле. Это была самая страшная ночь в моей жизни. Судно подорвалось на четырех минах, резко накренилось и стало тонуть. Нам повезло, что к «Сталину» подошли тральщики. Мы должны были прыгать с борта на борт. Прыжки было трудно рассчитать: была сильная волна, а попасть в ледяную воду в декабре – в лучшем случае 10 минут продержишься. Но повезло: я перепрыгнул, и мои друзья тоже. Так что «Полвека любви» – это история нашей любви с Лидой, история моей службы на флоте, моей жизни, начиная со школьных времен.
– Вы сейчас пишете новый роман о войне. Как идет работа над ним? Насколько вы переосмысливаете военное прошлое в свете раскрывшихся подробностей?
– Это очень серьезный вопрос. Мне приходилось кое о чем умалчивать, поскольку, как я уже говорил, существовала внутренняя цензура. А сейчас уже шестой год я пишу один роман, который, надеюсь, Бог даст, закончить в этом году. Он будет называться, по-видимому, «Сага о Вадиме Плещееве». Это большой роман, в жанре, так сказать, «война и мир». Там я даю крупный план действий Балтийского флота, в частности, подводников, описываю судьбу целой семьи (поэтому сага), которая связана с кронштадтским мятежом 1921 года. В его подавлении участвовал отец моего героя – подводника. Оказывается, мятеж был вовсе не таким, каким его представляли в школьной программе. Это было восстание матросов, а не белогвардейцев. В романе есть большая глава, проясняющая, почему матросы взбунтовались, как это отразилось на судьбах героев, в частности судьбе отца главного героя, который был убежденным большевиком, но в послевоенные годы был арестован по «ленинградскому делу».
