Елена Семенова  |
| «Поэзия – театр теней,
/ Двумерный, эфемерный мир./ Ты ищешь жизнь полней, сочней?/ – Иди в бордель, иди в трактир...» Фото из архива Григория Кружкова |
Споры о переводах поэзии не закончатся никогда. Вот и хорошо. Зато есть повод поговорить с отличными переводчиками. Об английских поэтах, юморе и секретах творчества с Григорием КРУЖКОВЫМ беседовала Елена СЕМЕНОВА.
– Григорий Михайлович, вы переводчик и поэт. А сочиняли ли вы стихи в «допереводческий» период? Или именно переводы зажгли, дали толчок к собственному творчеству?
– Трудно вспомнить, какие стихи больше всего увлекали меня в юности, но точно это были не собственные переводы. Первые переводы – Джона Китса – я сделал, когда мне было 24 года (первые попытки в школе не в счет), и с тех пор то и это шло параллельно. Но переводная поэзия, в том числе английская, на меня, безусловно, повлияла. Помню, в 1970 году Сергей Дрофенко, редактор отдела поэзии журнала «Юность» и сам прекрасный поэт, перебирая мои стихи, задал только один вопрос: «С английского переводите?» И попал в точку. Там было стихотворение, написанное королевской строфой, как у Чосера, и не только. Дрофенко отобрал подборку моих стихов, это должна была быть моя первая публикация в литературном журнале; но его неожиданная трагическая смерть все изменила: подборка вышла в урезанном и, самое главное, искаженном до невозможности виде.
– Почему вам дорог язык английской поэзии, каковы его плюсы в сравнении с русским поэтическим языком?
– Языки сильно разные, поэтому перевод с английского на русский – всегда перевод «со стиля на стиль», и точно воспроизвести английский стиль невозможно. Возьмем один пример: письма Джона Китса к своим друзьям Брауну, Рейнольдсу, Дилку и др. Это закадычные друзья, он с ними проводит много времени, ест, пьет, играет в карты, путешествует, делится задушевными мыслями, даже вместе пишет трагедию (с Брауном). И, обращаясь к ним, использует местоимение «you». Один высшей квалификации переводчик переводит это «you» как «ты», а другой, не менее опытный переводчик – как «Вы» с прописной буквы. Кто прав? Ни тот, ни другой. Потому что в английском «you» нет ни капли панибратства, как в «ты», ни церемонности, как в русском «Вы», а только отношение на равных двух самодостаточных субъектов.
– Повлияли ли на вас ваши английские «подопечные»? Что дал лично вам тот или иной английский поэт?
– Безусловно, повлияли. В числе самых-самых моих поэтов, которым я посвятил многие годы и изучил вдоль и поперек, Джон Китс, Джон Донн, Уильям Йейтс, Роберт Фрост. Китс и Донн точно повлияли. Йейтс почему-то намного меньше, Фрост – тут я и сам не могу дать себе отчет, было или не было. Из более поздних пристрастий – Эмили Дикинсон и Уоллес Стивенс. Но они скорее подтвердили, чем утвердили. К ним я уже был готов. Тут можно говорить уже не о влиянии, а об узнавании.
– Поделитесь рецептурой погружения в мир переводимого поэта. Есть ли какая-то отлаженная система или с каждым – свой «роман»? Расскажите, если есть, занятный, может быть, мистический случай из вашего опыта.
– Вот именно, вы попали в точку. С каждым происходит свой «роман». Я бы даже снял кавычки. Взять, например, Эмили Дикинсон. Долгое время, наверное, лет 20, я сдерживался, чтобы ее не переводить. Хотя она и «строила мне глазки» с неудержимой силой. Но, как сказано выше, удерживался, потому что не хотел вмешиваться в ее, как мне казалось, сложившиеся отношения с другими переводчиками, я полагал (как в «Онегине»), что она другому отдана и т.д. Но прошло много лет, и вдруг между нами вспыхнул роман, да еще какой неистовый: за год – больше 300 стихотворений.
– А в чем, по-вашему, феномен ее творчества?
– Прелесть живого острого ума, соединенного с «вечной женственностью», в том числе с детским кокетством, нежностью и колкостью. Устремленность к бессмертию, вера в бессмертие – в одном букете с космическим одиночеством и жаждой земной любви. Детское секретничание, недомолвки. Ошеломляющая откровенность. В общем, сложный получается букет. В этой сложности и есть, как вы это точно заметили, феномен творчества.
– Одна из ваших «визиток» – английская абсурдная поэзия. Вообще в поэзии есть «заразные» формы. Достаточно ли только формы, юмора и эстетики абсурда для рецепта лимерика?
– Для рецепта достаточно. Но одного рецепта для удачного лимерика мало. Как ни странно, в этом миниатюрном и несерьезном жанре в полной мере проявляются такие противоположные свойства автора, как легкомысленность и перфекционизм, благородная надежда на авось и упорство в достижении заданной цели.
– У вас есть интересная статья о происхождении смеха. Но в ней вы не касаетесь «национальности» юмора. Можете ли вы что-то сказать об отличительных чертах английского, русского, ирландского юмора?
– Благодаря Чуковскому, Маршаку и Хармсу русский юмор подтянулся к английскому, по крайней мере в детской поэзии. Ирландский юмор, сколько я могу судить по общению с ирландцами, может быть еще более макабрическим (то есть более черным), чем английский, и в то же время каким-то домашним. Например, Спайк Миллиган, чьи стихи я переводил, велел вырезать на своем могильном камне такую надпись (по-ирландски): «Я же вам говорил, что болен».
– Вы по первому образованию физик. Есть ли у вас стихи, посвященные физике?
– Такие стихи есть. Например, «Архимед в ванне»:
Тело, погружённое в одиночество, вытесняет
столько одиночества, что хватило б
на круглосуточную работу фонтана
«Самсон, разрывающий узы брака» –
или – фантазия наркомана –
на полив целого поля мака.
Бог поливает каждый
цветочек
и беспечно насвистывает,
поливая.
Человек есть геометрическое
место точек,
каждая из которых -ая.
Куда ни ткни, всякая клетка
издаёт своё особенное «ох»
или «ах».
Вот так это всё устроено,
детка.
По крайней мере, на первых
порах.
– Расскажите историю с переводом стихотворных посланий из Московии Джорджа Тербервиля. Что в них для вас более ценно – красота языка или историческое свидетельство? Насколько точно вы соблюли близость к оригиналу?
– Когда эти стихи вышли в журнале «Арион», я был в Нью-Йорке. Мне позвонил Александр Межиров, с которым я прежде не был знаком, и похвалил; но, главное, он хотел узнать, не мистификация ли это, не выдумал ли я все из головы. На самом деле это очень точный перевод – и по форме (так называемый колченогий стих), и по содержанию. Но сама мысль, что Межиров мог принять это за мистификацию, очень меня порадовала.
– В стихах и переводах вы соблюдаете максимальную выпуклость смыслов. Бывали ли случаи, когда в тон поэтики переводимого автора вы сознательно «уходили в бессознательное», подчинялись сумбурному натеку образов?
– Да, так бывало. И наилучший пример здесь – Уоллес Стивенс, например; в «Монокле моего дядюшки» и других стихотворениях, в еще не опубликованной поэме «Плавание комедианта». Но для этого нужна крепкая телепатическая связь с автором, его постоянный контроль.
– Если вспомнить ахматовское «Когда б вы знали, из какого сора…», могли бы рассказать, есть ли у вас свой «сор» и какой?
– Сору полезного вокруг много. Чаще всего это сор языка. Наткнешься на какое-нибудь лежащее без употребления слово и вдруг ощущаешь тот самый стихотворный зуд. Так я наткнулся на слово «калам» (араб.) – палочка для письма, – и почти сразу написалась строка, и потом и строфа: «Аллах сначала сотворил калам/ И написал им (времени хватало)/ Все, что случится, с горем пополам,/ На этом свете от веков начала...» Ну и так далее.
– Кого любите из русских поэтов конца XX века, из современных молодых поэтов и почему?
– Есть много поэтов, чьи стихи я слушаю или читаю с удовольствием, а порой и с восхищением. Чухонцев и Кушнер для меня неоспоримые авторитеты, которые составились не вчера и не позавчера. Вообще вкусы у меня старомодные; я особенно люблю тех поэтов, которые работают с традиционной русской просодией; здесь Светлана Кекова для меня на первом месте. Не буду дальше сорить именами, это как-то неправильно. Скажу лишь, что уровень русской поэзии кажется мне очень высоким. По крайней мере она дает намного больше пищи уму и радости уху, чем, скажем, современная английская. Но это мое личное ощущение.
– Программный вопрос: над чем вы сейчас работаете?
– Готовлю к изданию свои очерки по истории английской поэзии от Возрождения до середины XX века. За большие переводческие проекты пока не берусь и возьмусь ли когда, не знаю.
