Наталья Рубанова
Маргарита Меклина творит мифы. В том числе и о себе. Фото из архива Маргариты Меклиной
В конце января в Москве состоялось вручение премии «НОС-2014», в шорт-лист которой вошла новая книга Маргариты МЕКЛИНОЙ «Вместе со всеми». Что думает о своих текстах писатель-билингва, более 20 лет живущая вне страны «перинатального» своего языка, какие новые смыслы открывает для себя – об этом и не только ленинградская калифорнийка рассказывает коллеге по духу и перу, лауреату «Нонконформизма-2012» Наталье РУБАНОВОЙ.
– Маргарита, в тексте «Клок», вошедшем в новую книгу, вы предлагаете читателю самому начать писать тексты, основываясь на методе, который описали в новелле: записывая события своей жизни, происходящие на пике каждого часа. Забавно: надеетесь, кто-то откликнется?
– Я создаю не литературу, а руководство к действию. Мои тексты – это инструкции. Своеобразные мини-перформансы, к участию в которых я призываю читателя. С этой точки зрения мне интересна, допустим, не гипсовая, обнаженная Etant donnes Марселя Дюшана, за которой можно наблюдать в кирпичную дырку в стене, а его опубликованные указания с детальными чертежами, повествующие о том, как это произведенье искусства «собрать» при перемещении его в новый музей. Пассивно потребляя беллетристику, человек рефлексирует, ничего не добавляя к ауре мира. А узнав о новом методе создания смыслов из моей книги, он и сам сможет стать творцом. Уж лучше он будет писать тексты, чем станет террористом и примется что-то взрывать. Достаточно посмотреть на социальные сети. Там все пишут, все ждут моментального отклика, убиваются, возрождаются, постят манифесты и мнения, считают себя фотомоделями, журналистами, звездами, пупами земли. Сеть предполагает интерактивность – и литература должна за ней двигаться. Профессионал и любитель, порномодель и вуайер – в нынешнем мире соавторы. Текст рождается где-то на грани писателя и читателя. Почему читатель должен погребать себя под чужим опытом? Этим бездейственным опытом полны полки библиотек. У него есть свой собственный, и он может им поделиться. Есть же кулинарные шоу. Там учат, как стать поварами хотя бы на 10 минут. Я же предлагаю читателю стать писателем и вглядеться в «узор событий» в его, читателя, жизни. Ведь Cократ говорил: «Неизученной жизнью не стоит и жить».
– Зачем стенографировать свою жизнь, если речь все-таки о прозе, а не о ЖЖ? Вспомним классика: «Моя повесть вырождается в дневник…» Набоков не случайно именно дневник назвал «самой низкой формой литературы». Автобио как своего рода «смерть автора». Нет?
– У жизни тоже есть свой сюжет. Некоторые живут красиво – как в романе. Некоторые – всегда будто в черновике, в каких-то неаккуратных набросках. В шубах с чужого плеча – торчат швы. Я же выстраиваю свою жизнь как увлекательный роман: с вечным риском, сменой мест и привычной среды. Помните Марину Абрамович, которая на площади где-то в Италии дала ножи и пистолеты прохожим, чтобы проверить, что же они захотят с ней сотворить? Застрелить или погладить птичьим пером по щеке? Это, конечно, экстрим, но куда-то в сторону «вечного перформанса» я и стремлюсь. А потом, записывая события, проверяю: есть ли гармония? Перелагаются ли события в складный сюжет? Если получается абы как и проза неинтересная – значит, и живу я неправильно. И тогда мои тексты – показатель того, что и жизнь надо менять.
– «НОС»: Новая Социальность, Новая Словесность. Насколько же так называемая новая социальность отражается в ваших текстах, в новой книге?
– Мне кажется, в России в термине «новая социальность» видят политику. Или ассоциируют социальность с социалкой: размером пенсий, временем, проводимым на почте, внезапным понижением цен на дешевую водку. Писатель якобы должен все это описывать... описывать быт. У Гоголя есть совершенно иная новая социальность. Акакию Акакиевичу тоже нужна эта потребительская корзина и пенсия, он тоже борется с бытом – но во главу угла поставлена его душа. Метафизическая сторона бытия. Которую не выразить в курсе рубля по отношению к доллару. Новой социальностью сейчас является человек и его возможности. Что он способен сделать в нынешнем мире, в котором блогер может выйти на публику и достичь заметкой в Facebook толпы людей. В России блогер с определенным количеством подписчиков теперь обязан зарегистрироваться; в Стамбуле активисты использовали Интернет, чтобы собираться на протестные митинги; в Саудовской Аравии блогера присудили к публичному избиению плетями... Один-единственный человек сейчас очень много может сделать для «сотрясения воздуха во всем мире». А мне при помощи текстов-экспериментов хочется узнать, каковы границы возможностей человека в современном оцифрованном мире... Вот в этом я и вижу новую социальность: человек без границ. Человек, при помощи социальных сетей видящий, что происходит в других странах, модифицирующий себя и становящийся глобализованным человеком будущего под рукоплескания или плети мирового сообщества.
– Вы говорите о некой условно фейсбучной иллюзии глобализации. Оцифрованный мир – пресловутое «чудище обло». Быть может, именно потому в текстах ваших «случаются» исключительно ментальные конструкции – идущая от ума красота, не питающая нечто другое?
– Ментальные конструкции не должны противопоставляться искусству. И супрематизм – скорее всего «от ума». «Серийность» в музыке – тоже. Кому-то нравится теплая и уютная антропологическая избушка на курьих ножках, а кому-то – скульптуры Ричарда Серры, которые еще нужно осмыслить. Мне близка «нулевая степень письма», шутки без смеха.
– Текст «Сervix» из книги «Вместе со всеми» вошел в финал конкурса «Нонконформизм-поступок» (2013). Должен ли нонконформизм явиться частью новой социальности?
– Новая социальность – это новые веяния и одновременно проблема противостояния: «века нынешнего и века минувшего». Любой ушедший вперед человек – как Чацкий – всегда нонконформист. Так что если общество ставит значок «18+» на все более или менее выходящее из общепринятых рамок, нонконформист, наоборот, должен это утрировать: впускать в свои тексты «поклонничество перед Западом», живую русскую речь (мат), ересь (борьба против «попов земли»), подробные физиологические описания, нетрадиционные отношения, убирать любую самоцензуру. В Америке смерть запихали в дальний угол – а Тобиас Шнеебаум писал, как в каких-то племенах дети катали черепа предков по земляному полу прямо в середине землянки. Это и любовь к предкам, и избавление от страха смерти. У нас сейчас везде – не разлагающиеся клетки, а пластик, засоряющий окружающую среду, который переживет нас всех. Замазать кремом старость, припудрить смерть. Значит, надо идти в морг, идти в дома престарелых – и сунуть обществу в нос мертвецов и стариков! Почему мне и запомнился текст Габриэлы Витткоп «Смерть C». Или тексты Эрве Гибера про то, какие штуки проделывает с телом СПИД.
– Иногда о вас пишут как о физиологичном авторе. Эротизированном, хотя это очень спорно. Но в новелле «Linea Nigra» перечисляются анатомические детали, подробно выписаны ощущения беременной: сама жизнь, сама любовь. Параллельной реальностью выступают сухость, сценарность другого пласта текстов: логика, расчет, статика, смерть. Совместимы ли влага и механика? Вот это был бы микс, только подумайте…
– Этот микс обычно надлитературен, ведь мы создаем не только тексты – мы создаем мифы, в том числе о себе. Есть текст Хармса о старухах, вылетающих из окна, а есть миф о Хармсе, не очень добром, возможно, по отношению к своей жене Марине Дурново; франте, непонятном человеке, жившем в Питере, который в блокаду сидел в тюрьме и там от истощения умер. Теперь в Питере даже будет автобусная остановка имени Хармса (маршрут 177). И вот этот миф о человеке – это тоже своеобразный текст; история жизни Хармса принадлежит литературе в той же степени, что и собственно тексты, которые он произвел. Пересечения влаги и механики – это «Архипелаг
ГУЛАГ» Солженицына, текст-документ со статистикой смертей во время репресий, и «Один день Ивана Денисовича», где эта статистика романтизирована. Но объединяет эту статистику и влагу сам Солженицын – с мифом своих преданных жен и талантливых сыновей, с мифом о преодолении рака. И я совокупностью жизни и текстов создаю «миф Меклиной», тем самым преодолевая границы и выходя за рамки «собственно человека». Становясь чем-то другим…
– На ваших ботинках пыль многих стран: вам интересно писать о себе «в интерьере», вы во многом считываемы. Но вы не автор травелогов: разностранье – лишь декорации, в которых вы «вивисекствуете» свои чувства, чувства других людей, а потом чувства букв. Что для вас все эти перемещения по шарику? Только ли «подпитка прозы»?.. Ведь есть что-то большее, нежели дневник.
– Путем смены стран я пытаюсь оторваться от корней, от традиций, от своего языка. Ведь все говорят о духовности, потусторонности, стремлению куда-то наверх. Не к праязыку – а к постязыку. Чем дальше от того, что привязывает нас к земле и родине, тем ближе к иным, более совершенным мирам. Наверное, душа человека после смерти не знает границ. А путем путешествий я раздвигаю эти границы.
– «Тоска по родине – давно разоблаченная морока», ОК.
