Без обоймы

Вилли Брайнин-Пассек: музыка вышибала слезы, стихи вызывали желание подражать. Фото Виктора Фридмана. 1997

Поэтическая одаренность,  музыкальный и педагогический талант, глубокое знание живописи – поистине уникальное сочетание в масштабе одной личности. Оно позволяет сравнить  Вилли Брайнина-Пассека с деятелями искусства эпохи Возрождения и, безусловно, делает его интереснейшим собеседником. С Вилли БРАЙНИНОМ-ПАССЕКОМ беседовала Надя ДЕЛАЛАНД.

– Вилли, скажите, пожалуйста, музыка и поэзия – что раньше? Чего больше? Что сильнее?

– Музыка и поэзия – почти одновременно и в равной степени. Первый «лирический» стишок я сочинил в детском саду. И тогда же, в пять лет, впервые услышал в грамзаписи сонату, меня поразившую. Это была 8-я, «Патетическая» Бетховена. Чем поразила меня «соната», я, конечно, понять не мог. А вот чем поражали меня стихи, которые я запоминал мгновенно и в большом количестве, я уже тогда понимал. Музыка вышибала из меня слезы, стихи же вызывали восхищение и желание подражать. А восхищало меня то, как обыденная речь превращалась в музыкальную, меня завораживали размер и рифма. И я начал сочинять: а) о природе и б) юмористическое. Эти два жанра мирно сосуществовали несколько лет, пока «природа» не победила. И по сей день мне нравятся точные описательные стихи о природе, хотя, конечно, мои вкусы глобализировались, оставшись в то же время довольно консервативными. Так, отдав в свое время долг верлибрам и насочиняв их много, я интерес к ним утратил. А любовь к музыке привела меня на факультет композиции. Моей любимой стилистикой был классический модерн, и я сочинял квартеты, симфонии и т.п. Однако из-за «нетусовочности» я не мог реализовать исполнение большинства своих сочинений. А вследствие чувства исчерпанности этого языка и равнодушия к авангардным техникам, которым я был обучен и с некоторыми знаменитыми представителями которых водил дружбу, из «большого стиля» я ушел, но продолжаю сочинять педагогический репертуар для детей.

– У меня сложилось впечатление, что современники вас как поэта недооценили. Возможно, только из-за того, что вы не спешите в зону их внимания, ничего не предпринимаете, чтобы очутиться в русле литературного процесса. Все дело в вашей скромности? Гордыне? Лени? Немедийность – это принципиальная позиция? «Быть знаменитым некрасиво»?

– Я не могу сказать, что обделен вниманием современников. Мне повезло на дружбу с Арсением Александровичем Тарковским, которого я считаю своим учителем. Он оставил письменный отзыв, который мне удалось получить в оригинале из редакции «Литгазеты» и который я сохранил. В ранние годы я дружил с Анастасией Ивановной Цветаевой и с замечательным, хотя и малоизвестным поэтом Евгенией Филипповной Куниной. Обе благожелательно отнеслись к моим тогдашним писаниям. Из ныне живущих мне посчастливилось общаться с Александром Кушнером. В одну из наших встреч Кушнер выступил на моем вечере в Доме Ахматовой в Петербурге. Его выступление было записано на видео. Кушнер авторизовал текст своего выступления и разрешил его опубликовать. Евтушенко доброжелательно откликнулся в своих «Строфах века» на мою публикацию в «Огоньке». Мне время от времени передают отзывы о моих стихах от известных поэтов, с которыми я лично не был знаком. В 

80-е я был членом московского клуба «Поэзия» и участвовал в совместных выступлениях со многими поэтами, которые нынче известнее меня. С 1990-х я живу в основном в Германии, и хотя продолжал публиковаться в «толстых» журналах, мои прежние контакты завяли по объективным причинам. С появлением сети Facebook они возобновились, но, к сожалению, почти исключительно в виртуальной форме. Мы оказались разбросаны по миру, да и возраст не способствует легкости передвижения. В прошлые времена известность достигалась публикациями в «толстых» журналах и выходом книжек. Сегодня это не так. Литературная репутация сегодня зависит от качества текстов лишь отчасти. Куда важнее медийность, тусовочность, частота появления в статусных кампаниях. У меня всего этого нет.

Мне кажется, я довольно адекватно отношусь к своей «недооцененности». Полагаю, я оценен (употребляю ваше слово) ровно настолько, насколько этого заслуживаю. Я издал одну-единственную книжку, да к тому же поставил условием составителю (Михаилу Безродному) отобрать для книжки ровно 50 стихотворений, то есть примерно одно из десятка написанных. И я считаю, что отбор получился вполне пристойным, мне за него не стыдно. Кое-что из того, что не попало в книжку, я отдаю время от времени для публикации. Но это единичные случаи. И как при таком скромном количестве обнародованного рассчитывать на известность? Есть и еще причины справедливого отношения публики к моим сочинениям. Я никогда не посылал свои стихи в журналы, всегда ждал предложений. Это не гордыня, но трезвое понимание ситуации. В советское время это было бессмысленно. Автор без имени не имел никаких шансов, и я рано это понял. Даже моя первая, еще юношеская публикация в журнале «Костер» при поддержке Льва Лосева и с подачи Льва Мочалова состоялась не по моей инициативе. И впоследствии либо инициаторами публикаций были доброжелатели, близкие к редакциям, либо, когда у меня уже появилось небольшое имя, начались приглашения, исходящие от заведующих отделами поэзии журналов («Огонек», «Дружба народов», «Новый мир», «Знамя» и т.п.). Эти редкие публикации известности не способствовали. И другая причина: я разлюбил устные выступления со стихами. Я – внимательный и в силу даже только возраста опытный читатель. Так вот, я мало что понимаю на публичных чтениях, попросту не успеваю реагировать. Из чего делаю вывод, что и мои стихи, читанные мной со сцены, поняты не будут. А выступать только ради того, чтобы быть в обойме, мне не интересно. «Красиво» или нет «быть знаменитым»? Не знаю. Мне кажется – ни то, ни другое. В молодости «известность» и «знаменитость» могли сопровождаться преференциями если не в виде денег, то как минимум в виде внимания барышень. Но – проехали.

– Мне показалось, что в вас чудесным образом соединены взаимоисключающие черты (педантичность и разгильдяйство, сентиментальность и трезвый расчет). И синергетика, которая возникает от их сосуществования, с одной стороны, составляет суть вашей жизни, с другой – отнимает силы. Как бы вы сами себя описали? 

– Человеку нечасто удается естественность. Одни считают публичную естественность неразумной и стремятся подретушировать свое поведение. Другие, напротив, естественностью бравируют, и не всегда с удачным для себя результатом. Вы описали в своем вопросе противоречивую личность. Однако мне не кажется, что ваше описание выделяет меня из общего ряда. Человек вообще противоречив и разнообразен – как в развитии, так и единомоментно. Но обыкновенно людям свойственно не афишировать свою противоречивость, ограничивать себя в общении с другими той стороной своей личности, которая, как кажется, показывает человека с наиболее благоприятной стороны. То, что вы во мне отметили (не факт, что я таков), есть, возможно, проявление некой ненаигранной естественности. И коль скоро это действительно так выглядит, то, по размышлении, я мог бы объяснить это только моей ленью. Мне лень лицедействовать. Отсюда не следует, что я вообще не лицедействую, но только, что делать это мне лень.