Елена Семенова
Вера Павлова: на стихи меня подсадила бабуля. Фото Елизаветы Павловой
Поэзия Веры Павловой ворвалась в литературную жизнь Москвы конца XX века и породила множество, с одной стороны, восхищенных отзывов, с другой стороны – жесткой критики. Многие сочли, что Вера Павлова – мистификация, за которой кроется перо мужчины, настолько ярки, плотски и лексически раскованны были образы. Но мистификация раскрылась… еще большей мистификацией: Вера Павлова оказалась реальным человеком, причем автором, в произведениях которого акцентировано именно женское начало. Другое дело (и это играло не последнюю роль в эпатаже), что женская поэтическая сущность выражаема ею на пределе раскованности мысли и слова, на острие смыслов, когда плоть и дух почти уравновешены на чашах весов. В преддверии издания новой поэтической книги «18+» с Верой ПАВЛОВОЙ побеседовала Елена СЕМЕНОВА.
– Вера, вопрос, что называется, с места в карьер. Можно ли создать гениальное произведение в условиях внутреннего и внешнего комфорта или творческая энергия нуждается в бурях и катастрофах?
– Гениальное произведение нуждается во внутреннем и внешнем комфорте, как нуждается в нем беременная женщина: полноценный сон, здоровое питание, покой, свежий воздух… Без этого не выносить дитя, не написать стишок. А в крайних точках, на полюсах эмоций – на самом дне горя, на седьмом небе счастья – стихов нет. По крайней мере, таков мой опыт.
– Какое у вас было самое первое сильное поэтическое впечатление в жизни? Кто из поэтов минувших дней больше всего повлиял на поэтессу Веру Павлову?
– На стихи меня подсадила бабуля. С ее молоком я впитала множество стихов. Ее любимцами были Пушкин и Есенин. Которых она читала мне наизусть на прогулках. Которые я выучила с ее голоса (в пять лет декламировала на потеху пьяным гостям «Черного человека»). Которые трогали меня до слез. В особенности жалостливые: «Песнь о собаке», «Корова». Но если уж выбирать что-то одно, то – «Бесы». Повторяла их, пританцовывая, и когда доходила до строчек «Домового ли хоронят, /Ведьму ль замуж выдают», впадала в вакхический транс. Бабуля прожила 99 лет и 8 месяцев. У меня в айподе есть видео: девяностодевятилетняя бабушка Роза читает мне «Ты жива еще, моя старушка?» Наизусть. С трудом выговаривая слова. Целиком. Мало чем я дорожу так сильно, как этой записью… Что же до поэтов минувших дней, то вопрос это часто задаваемый и всегда напрягающий, поэтому у меня есть домашняя заготовка. Знаете, игра такая детская: стучишь мячом об асфальт и скандируешь: «Я знаю пять имен девочек – Вера раз, Таня два…» Главное, не сбиться и мяч не уронить. Так вот, стучу по мячу: «Мои любимые пять русских поэтов: Чуковский – раз, Шкапская – два, Кузмин – три, Заболоцкий – четыре, Ходасевич – пять». Вроде не сбилась.
– Критики отмечали, что в вашем творчестве больше чувствуется античное языческое мироощущение, чем какое-либо еще. И точно, я вас очень хорошо представляю в пеплосе на берегу Адриатического моря.
– Пеплос примеряла. Сделанный из простыни. У дочки в школе играли в Грецию, меня позвали побыть Сапфо. Могла ли я отказаться! А венок лавровый мне вырезали из картона, в который была упакована книга «Четвертый сон», за которую я через пару месяцев получила премию Аполлона Григорьева. Я восседала на Олимпе из поставленных друг на друга парт и задавала Лизиным одноклассникам вопросы по истории греческой литературы, после чего они убегали в физкультурный зал сражаться с Минотавром-физруком. Совсем уже под вечер ко мне на Олимп прибежала сияющая Лиза: «Мамочка, мы нашли Золотое руно!» Была и на Адриатическом море – на поэтическом фестивале на острове Тинос. Читала, между прочим, в древнем амфитеатре под открытым небом, под звездами, именно в этих краях, на этом языке получившими свои имена. Это было сильно! У мужа на тишотке был принт – мой стишок в его переводе на английский крупными буквами. И мы попросили зрителей прочитать его вслух. Стив выпятил грудь и втянул живот, я дирижировала, хор декламировал, звезды смеялись. Вышло очень антично.
– В одном из интервью вы говорили, что вам в поэзии важна смысловая точность выражения. Могли бы привести пример стихотворения, которое считаете законченным у себя?
– Я не публикую стихотворение, если оно кажется мне недостаточно точным. Так что – любое. Ну, почти… В пример же приведу три «сезонных», рождественских стишка, просто чтобы не разглагольствовать всухомятку. И поздравить милых читателей с Рождеством.
* * *
Молочная луна в дымке
катается, как сыр в масле.
Помолимся без запинки,
положим малыша в ясли.
Поклонятся ему козы
и примутся за свой силос.
Но знают кое-что звезды,
что астрономам не снилось.
* * *
Уходят волхвы на восток.
Иосиф вещи пакует.
Младенец целует сосок,
не знающий поцелуев
мужчины. И девочка-мать
не может снести без стона
нечаянную благодать,
заполонившую лоно.
* * *
Не сердись, что молитвы те
колыбельною кажутся песней, –
я люблю Тебя на кресте,
но в пеленках Ты мне любезней,
я такому Тебе молюсь,
возношу ектеньи и осанны –
засыпающему, малю-
сенькому, у груди, после ванны.
– Как вы относитесь к усложненному языку, неудобному синтаксису, отсылающему к Державину и Тредиаковскому (концепция Максима Амелина)? Вообще, что нужно в поэзии – усложнять, упрощать или... Что нужно делать?
– Каждому своё. Амелин – отличный поэт, очень его люблю. Я, когда пишу, ищу простоты, но той, что наступает после сложности, – белоклавишный до мажор, но после прохождения всего квинтового круга.
– Вы в интервью рассказывали, что дали литературное воспитание детям, которые почти стали для вас родными. Возможно ли, проводя индивидуальное эстетическое образование, преуменьшить экстремистские тенденции в обществе?
– Пожалуй…
– Боитесь ли вы периодов творческой немоты, есть ли какие-то рецепты борьбы с этим «недугом»?
– Боюсь. Рецепты? Плакать. Гулять по лесу. Писать письма. Любить ближних. Вести дневник.
– Вера, традиционный вопрос. Хотелось бы узнать ваши творческие планы. Что прочтут читатели в Сети либо на бумаге? Когда в ближайшее время мы услышим голос Веры Павловой в Москве?
– Готовлю новую книжку. Она – девятнадцатая по счету. Поэтому я не могу упустить возможность и не назвать ее «18+»: она кровно связана с восемнадцатой, «Либретто», она – для взрослых, да и парочка запрещенных словечек в ней найдется. Что же касается голоса, то он будет звучат весь декабрь и часть января в телефонной трубке. А также в Питере – 24 декабря и в Москве – 4 января в
15. 00 в «Гнезде глухаря». Увидимся. А если не увидимся, то – с наступающим! Пусть вам живется полегче.
– Не могли бы в заключение почитать немного стихов из новой книги?
– Да, конечно.
* * *
И для меня настанет пора
утечки, усушки, утруски.
Лишь бы последняя медсестра
со мной говорила по-русски.
Датчики, трубочки, провода,
белье с голубыми цветами…
Правда, сегодня полегче? – Да, –
безмолвно, одними глазами.
* * *
Холодная весна.
Замерзли лужи.
Холодная война
тепла и стужи.
Я знаю, чья возьмет.
Еще немножко.
Трещи, проклятый лед,
под босоножкой.
+
Обонянью – медоносы,
осязанью – травы.
Любодействуют стрекозы
на груди – на правой.
Не раздета – не одета,
Афродита, Ева,
я – твоя должница, лето.
О – уже на левой.
+
Мой горе-город, благодарствую
за то, что детство не мертво,
пускай который год кадаврствую
в мертвецких твоего метро,
но вверх бегу по эскалатору,
но выхожу из-под земли
в Измайлово – и дух захватывает
от запаха цветущей ли-
+
Отваливаются куски
штукатурки. Краны текут.
Тут живут старики.
Мои старики живут.
В чайнике накипи карст.
Фарфор в многолетней пыли.
И целый шкафчик лекарств,
которые не помогли.
+
Не горевать. Не горячиться.
На то и сумерки даны,
чтоб порыжевшие страницы
листать при свете седины.
Зажгу ночник. Задерну шторы.
Протру очки. И потружусь
понять простой стишок, который
с пеленок знаю наизусть.
+
Дорогие друзья – по всему свету.
Дорогие гробы – только России.
Дорогие мои, я скоро приеду.
Все слова любви остаются в силе.
Под землей отдыхаете, на курортах?
Спите в тихих комнатах,
в долгих комах?
Не делю людей на живых и мертвых,
только на любимых и незнакомых.
