Крымские семантические войны

Легендарный вход в античный Аид. Фото Елены Семеновой

Александр Люсый разработал текстологическую концепцию русской культуры – культуры как суммы и системы локальных текстов, которая призвана стать способом социокультурной идентификации личности и российского общества. О понятии «крымский текст» и его топосах с Александром ЛЮСЫМ побеседовал Алексей НИЛОГОВ.

– Александр Павлович, введенный вами в научный оборот концепт «крымский текст» стал активно использоваться в различных монографиях, статьях, диссертациях. Как он возник и как стал обозначением одноименной концепции?

– Локальные тексты культуры имеют преимущественно филологическую базу, порой с географическими вкраплениями. В случае с «крымским текстом» не обошлось без журналистского катализатора. В 1985 году, когда я окончил Литературный институт и начал работать в издательстве «Таврия», крымское ведомство 4-го главка Минздрава СССР решило снести знаменитый Дом Ришелье в Гурзуфе, где Пушкин прожил «счастливейшие минуты жизни». Предложение исключить дом из списка памятников культуры обосновывалось тем, что он в результате размещения там хозяевами водолечебницы теперь «угрожает жизни людей», что подкреплялось «исторической» справкой насчет того, что «память о Пушкине в Гурзуфе не сохранилась». Этот вырванный из контекста вывод известного ученого Александра Бертье-Делагарда в книге «Память о Пушкине в Гурзуфе» стал поводом посеять сомнение: а жил ли тут Пушкин вообще? В уникальный и вряд ли когда-либо повторимый момент словесного цунами второй половины 1980-х годов инициированная вашим покорным слугой газетная кампания на данную тему, поддержанная собратьями по перу и видными деятелями культуры, сыграла созидательную роль. В итоге хозяевам дома не только пришлось отказаться от планов сноса, но за свой счет отреставрировать его и даже открыть там новый Музей Пушкина. Началась дискуссия, каким быть этому музею. Так по ходу дела мне пришлось переквалифицироваться в культуролога, подкрепляя филологические исследования архитектуроведческими: ведь это первое на Южном берегу Крыма сооружение европейского типа стало опытом органичного синтеза классицизма и местных традиций. Тут как раз подоспели публикации Владимира Топорова о «петербургском тексте», где, в частности, отмечалась значимость архитектурной вертикали для пушкинского поэтического взгляда. Стало очевидным сходство воздействия архитектурных петербургских и природных, с культурными вкраплениями, крымских вертикалей. Но сам термин «крымский текст» возник позже, в Москве, в ходе «мозгового штурма» темы моей диссертации совместно с Юрием Орлицким. Надо сказать, что первым поэтом Тавриды там был представлен не «наше все», а Семен Бобров, в лице которого крымская тема вошла в русскую литературу сразу в высшем своем выражении, если не исчерпывающем, что было принято далеко не всеми. Но Бобров ранее оказался среди тех авторов, которые, по наблюдению Льва Пумпянского, выработали петербургскую формулу учреждающего строительства «где… там», использованную Пушкиным в «запускающем» петербургский текст «Медном всаднике». Отсюда произошел вывод, что «крымский текст» в русской культуре как последовательное развитие темы на основе определенного набора признаков генетически был южным полюсом «петербургского текста».

– Как вписалась концепция в текстологическое поле и как она соотносится с другими аналогичными текстами?

– Переломным оказался 2006 год, когда состоялось сразу два международных научных мероприятия, в той или иной мере посвященных «крымскому тексту»: конференция «Крымский текст в русской культуре» в Петербурге, на которую приехали представители Сорбонны, и Международная летняя школа в Крыму, задавшаяся вопросом «Существует ли «крымский текст»?», с участием Института Лотмана при Бохумском университете (Германия). Поскольку эти мероприятия находились в состоянии некоторой полемичности друг к другу, я в шутку позволил себе назвать такое противостояние «Первой мировой Крымской семантической войной». Пытаясь дать «крымскому тексту» большую определенность, известный исследователь локальных текстов из Твери Михаил Строганов низвергнул с корабля филологической современности капитана Боброва и попытался свести этот текст к преимущественно курортной составляющей. Но ведь такую позицию взгляда на местность опроверг еще Волошин, хотя, между прочим, элизийский текст русской литературы интересно концептуализирован филологом из Екатеринбурга Еленой Приказчиковой. У поэтического Колумба Крыма – Семена Боброва – Таврида не только рай, здесь «Сто сажень только разделяют/ Полночный мрак с полдневным светом». Имеется в виду не только мрак пещер, но и выпавшие на долю этой местности уже к тому времени исторические испытания. Для Пушкина это место было не только земным Элизиумом, но и желаемым посмертным местом существования («мой дух к Юрзуфу полетит»). Загадкой на все времена остается, почему он на полях рукописи «Евгения Онегина», напротив того места, где идет речь о демонической сущности героя, оставил рисунок, весьма точно воспроизводящий очертания Золотых ворот Карадага, места, где находился легендарный вход в античный Аид. Позже в «Солнце мертвых» Иван Шмелев развернет масштабную панораму исторического ада среди природного рая. Днепропетровские филологи Валентина Нарвинская и Анна Степанова, развивая более масштабную, не только курортную перспективу «крымского текста», подтвердили его петербургскую «полярность». Отразившийся в «Солнце мертвых» процесс переживания в себе Крыма аналогичен моменту «допущения города до себя и себя до города», что Топоров определил по отношению к Петербургу. Перефразируя тезис Топорова о высокой трагедийной сущности Петербурга, они приходят к выводу, что бесчеловечность апокалипсического Крыма в «Солнце мертвых» оказывается органически связанной с отраженным в творчестве Шмелева тем высшим для России и почти религиозным типом человечности, который только и может осознать бесчеловечность, навсегда запомнить ее и на этом знании и памяти строить новый духовный идеал.

– Расскажите немного о слагаемых «крымского текста», так называемых топосах.

– Идея «крымского текста» заключает в себе целую сферу смыслов, продуцируемых разными его топосами, оказавшимися его слагаемыми, – Гурзуф, Бахчисарай и Таврида у Пушкина, Киммерия у Волошина, помнящая листригонов Балаклава у Куприна, Херсонес и Бахчисарай у Ахматовой, преображенные в Гринландию Севастополь и Феодосия у Александра Грина, Тарханкут в заслуживающем особого разговора романе Бориса Цытовича «Праздник побежденных». А у Шмелева это образы природного ландшафта в районе Алушты (горы – Чатыр-Даг, Бабуган, Яйла, Кастель, Демерджи, Судакские горы; горные леса, скалы, Черное море, звездное небо, воздух), с которыми связаны мотивы животворящей жизни, смерти и вечности, любви и страданий, эпохального коллапса и вселенской гармонии, исторической ретроспективы. Образ античного амфитеатра, заключенного в каменном кольце гор, становится сценой, где разыгрывалась текущая «божественная трагедия», с моментом обращения в первобытность: «Звери, люди – все одинаковы, с лицами человечьими, бьются, смеются, плачут. Выдерутся из камня – опять в камень». «Крымский текст» Шмелева – предмет постоянного внимания на ежегодных Шмелевских чтениях в Музее Шмелева в Алуште. А с 2013 года особые чтения по «крымскому тексту» и мифологии стали составной частью ежегодных международных научных симпозиумов «Русский вектор в мировой литературе: крымский контекст» в Крыму. Не ослабевает внимание и за рубежом. Славистка из Гамбурга Дагмар Буркхарт в своей статье «Путешествия Осипа Мандельштама в Крым: поэтическая медиализация», как там написано, «вопреки Люзый» сделала заявку на глобальный «крымский текст», выразив желание охватить более обширную, чем у меня, целостность – от античных мифов об Артемиде и Ифигении до фильма Алексея Попогребского и Бориса Хлебникова «Коктебель». Конечно, я с нетерпением жду воплощения столь грандиозного замысла.