Боли бомбой

Переводить ли близко к оригиналу, создавать ли свою вещь на основе сюжета или даже не переводить вообще? Если бы доминировал последний вариант, вряд ли иностранная литература стала достоянием широкой аудитории. А ведь прикосновение к мудрости другого народа – это путь к мирному диалогу. На актуальную тему с Гали-Даной и Некодом ЗИНГЕР побеседовала Елена КАЛАШНИКОВА.

– Некод, Гали-Дана, что в переводе для вас самое интересное? Почему вы беретесь за тот или иной текст?

Некод Зингер: Многие моменты характерны для нас обоих, но я буду стараться говорить за себя – про переводы прозы. Первый мотив – это когда я чувствую, что если переведу этот текст, то русскому или ивритскому читателю он сообщит нечто новое. На уровне речи, стиля речи. Например, рассказ Сигизмунда Кржижановского, трактат Леонида Липавского или фрагмент «Странника» Александра Вельтмана. То есть это какой-то новый голос, и не обязательно самый современный. Второй мотив – это всегда вызов, когда я вижу что-то непереводимое. Например, какой-то другой язык. В этом отношении особенно сложными и увлекательными задачами были для меня переводы мидрашей (религиозных текстов начала нашей эры) и прозы Давида Шахара. Я перевел два романа: «Лето на улице Пророков» и «Путешествие в Ур Халдейский». К сожалению, на этом все и закончилось, хотя это серия из восьми романов, и первые пять перевести надо обязательно, там вся мифология и метафизика нового Иерусалима. По-моему, и я в этом мнении не одинок, речь идет о писателе уровня Агнона. Переводить Шахара интересно и с точки зрения языка. Я бился над этим переводом, потом со мной в качестве редактора билась Гали-Дана, после этого я снова над ним бился, и сейчас, годы спустя, я продолжаю в уме что-то переделывать. У Шахара самый «нерусский» иврит из всех, что существуют в современной литературе.

– Можете чуть подробнее на этом остановиться?

Н.З.: Это язык людей, у которых даже дедушка говорил на иврите, с элементами того, что давно ушло из языкового мейнстрима. Это совсем не то, с чем рождаются нынешние израильтяне. Современный иврит – гораздо более упрощенный и более западный, европейский язык, и переводить с него на русский куда проще. А еще язык Шахара очень индивидуальный, и сделать из этого индивидуальный русский – задача страшно интересная.

– И как же все это передать в другой культуре?

Н.З.: Кровью и потом… ну и, конечно, без вдохновения тоже невозможно.

Гали-Дана Зингер: Начинала я переводить, когда языка толком не знала, изучая его, читая. Больше всего я читала израильскую поэзию. Во-первых, по очень простой причине – поскольку эти тексты огласованы (система огласовки была разработана в VI–VII веках для сохранения правильного произношения Танаха – древнееврейского текста Ветхого Завета. – «НГ-EL»), то есть там не ошибешься, ты знаешь, какое слово читаешь, и даже если лезешь в словарь, знаешь, что ищешь. А во-вторых, язык поэзии мне доступнее, чем язык газеты. Изучение иврита и перевод шли параллельно. Вначале переводы не всегда даже записывались, это был скорее внутренний монолог, дубляж. Первые мои законченные переводы были заказной работой. Неожиданно мне предложили перевести на русский стихи одной израильской поэтессы. Переводить на иврит я стала тоже достаточно рано, едва ли не тогда же, когда и на русский.

– Иврит вы учили самостоятельно или с учителями?

Г-Д.З.: Пока мы жили в Риге, куда переехали из Ленинграда в надежде уехать оттуда в Израиль, то занимались с учителями, которые сменялись буквально из урока в урок. На протяжении трех лет было, наверное, уроков двадцать, а между ними огромные промежутки, которые заполнялись самостоятельными занятиями. Нашими учителями были старые «отказники», которых потихонечку начали выпускать. Здесь, в Иерусалиме, мы попали в замечательное место – ульпан «Эцион» (ульпан – школа по изучению иврита.  – «НГ-EL»), один из старейших местных ульпанов, и сразу в старший класс. А уже после началось настоящее изучение языка – чтение и перевод. Сейчас я предпочитаю переводить только то, что мне интересно. И это, как правило, то же, о чем говорил Некод, – то, чего, по моему ощущению, на иврите или на русском не хватает. Если говорить о переводе на русский, там все сложнее и, может быть, даже многообразнее, потому что мне иногда интересны совсем странные вещи. Например, я создавала тематические, жанровые антологии, допустим, жанр открыток или «ножиложкивилки» – антологию о столовых приборах в поэзии. Я не всегда берусь непременно за шедевры, в то же время у меня отчасти антологический подход – иногда по теме, иногда хочу дать читателю представление, допустим, о том, что происходит в поэзии сейчас, но в то же время подход мой и не вполне энциклопедический. Есть авторы, за которых я не берусь по самым разным причинам. Например, Давид Авидан. Я считаю, Авидан нашел идеального переводчика в лице такого замечательного поэта, как Савелий Гринберг, и конкурировать с ним мне совершенно не хочется. Когда я решаю, что переводить на иврит, то выбираю то, что еще не переводилось и что мне очень важно. Так я перевела некоторое количество «Разговоров» Введенского, стихи Заболоцкого, Елены Шварц, Рубинштейна, Волохонского, Бокштейна… Только что вышла книга моих переводов Савелия Гринберга на иврит с послесловием Некода. Для нас это очень важный совместный проект.

– А помогает ли вам то, что автору можно показать переводы, задать вопросы?

Н.З.: Когда переводишь романы, неизбежно возникают сложные моменты. При жизни Шахара я перевел всего один его рассказ. Работая над романами, я спрашивал его вдову о нескольких деталях, но большой помощи не получил, она, как правило, отвечала так: «А это, наверное, Давид перепутал. С ним случалось».

Г-Д.З.: Бывает, необходимы конкретные консультации. Речь, естественно, не идет о тех подробностях, которые можно найти в словарях. Так было, когда Некод работал над переводом Дэнниса Силка. Дэннис Силк – английский поэт и писатель, создатель театра вещей, который жил в Иерусалиме с начала 1960-х годов и до самой смерти в 1998 году. В одном из текстов, который переводил Некод – «Молинью и Костиган», речь шла о Мальте, где мы никогда не были. Когда в тексте встречаются незнакомые реалии, здорово, если удается спросить про них самого автора или кого-то, кто был к нему близок. И тут нам очень помог друг и душеприказчик Силка – поэт Гавриэль Левин. Он совершил путешествие по следам Дэнниса, был на Мальте и понимал, о чем говорится в тексте. У Силка очень конденсированная метафорическая проза, со странным синтаксисом, и переводить ее непросто, даже если понимаешь, о чем речь, а уж когда не понимаешь… Недавно наша подруга – Михаль Говрин, замечательная писательница, рассказывала, как она сейчас работает с переводчицей своих текстов на английский язык. Михаль читает ей кусок, та его переводит и читает то, что у нее получилось. Для меня такой метод совершенно немыслим. Вытаскивание перевода во внешнюю жизнь в процессе работы для меня убийственно. Я должна погрузиться,  почувствовать, что результат достигнут и что-то завершено, – и все, дальше мне уже неинтересно. То есть интересно на уровне личного общения с автором, но общие беседы на тему «Что ты хотел сказать?» отвечают запросам какого-то другого темперамента. И у тебя, Некод, мне кажется, похоже. Конечно, изредка встречается какая-то конкретная деталь, когда не понимаешь, о чем речь, тут уж без консультации не обойтись.

– Приступая к новой работе, представляете ли вы результат?

Г-Д.З.: Я даже не знаю, будет ли результат, потому что в какой-то момент могу почувствовать, что дело не идет, и бросить или отложить работу на неопределенное время.

Н.З.: У нас дома попадаются книжки с закладками, где есть черновики поэтических переводов Гали-Даны. Решение может проклюнуться через несколько лет, и тогда перевод состоится, а может и не проклюнуться.

Г-Д.З.: Завораживает именно полная непредсказуемость. И радуют больше всего неожиданные дополнительные смыслы, которые буквально взрываются при переводе стихотворения. Например, представьте себе сюрреалистическое занятие – перевод поэмы «Книга Исайи» канадского поэта Анн Карсон на иврит. Или вообразите, как читает израильтянин строчки Елены Шварц из «Лестницы на пустыре»: «Боли бомбой человек/ До времени себе пасется,/ А подожгут фитиль –/ Она взорвется/ Тоскою черною, черней инферна,/ И покатишься головой Олоферна –/ В боль». Особенно если их перевели во время второй интифады, когда бомбы взрывались в Иерусалиме по два-три раза в неделю.

Н.З.: При любом возможном результате самое важное, чтоб перевод стал фактом той литературы, на языке которой он сделан. Нельзя рассчитывать, что читатель станет делать скидки на то, что это перевод. Образно говоря, для того чтоб читатель мог получить пресловутое бартовское «удовольствие от чтения», нужно, чтоб мудрецы Талмуда заговорили по-русски, но при этом оставались мудрецами Талмуда, а не притворялись русскими семинаристами.