Елена Семенова
Николай Александров: «Следя за сюжетом, опускаешь детали». Фото Елены Семеновой
В этом году Николай Александров прочел цикл лекций по комедии «Горе от ума» Александра Грибоедова, в которых применял метод так называемого медленного чтения, необходимый для глубокого погружения в произведение. О взаимодействии классической литературы с современностью с Николаем АЛЕКСАНДРОВЫМ беседовала Елена СЕМЕНОВА.
– Николай, есть ли книги, которые произвели на вас самое сильное впечатление в жизни – вплоть до переворота сознания?
– Конечно. Все они очень разные по значению. Понятно, что некоторые вещи хрестоматийны. Про Достоевского не буду говорить, хотя в свое время он очень сильно на меня повлиял. Это было в возрасте 12–15 лет. Дальше можно говорить о многих книжках, но я, пожалуй, ограничусь несколькими авторами. «Столп и утверждение истины» Павла Александровича Флоренского было для меня настоящим откровением, так же, как спустя некоторое время «Пути русского богословия» Георгия Флоровского. Это, с моей точки зрения, одна из лучших книжек, в частности, и по истории литературы. Затем, книги Алексея Федоровича Лосева. Мне даже трудно сказать, какая из них более для меня важна. Пожалуй, «Диалектика мифа». Вне всяких сомнений, Василий Васильевич Розанов. Тоже трудно сказать, какая из книг конкретно: наверное, «Уединенное» или «Опавшие листья». Это было сильное воздействие именно по способу мысли и способу построения текста. У него мысль связана со стилем, со способом подачи – никто так раньше себя не выражал, с такой свободой. Затем – Гершом Шолем «Еврейская мистика». Это тоже было сильное воздействие, потому что книга изменила взгляд на многие философские проблемы, на историю философии. Ну, и раз уж я заговорил о философии, то, конечно, не могу не упомянуть «Историю философии» Бертрана Рассела: в советское время это была одна из немногих переведенных на русский язык книг, которая изменяла взгляд на историю философии, отделяла ее от марксистской парадигмы. Из учебников, кстати, тоже довольно много. Вот, например, «История античной философии» Арсения Николаевича Чанышева – одного из замечательных преподавателей МГУ, поэта, близкого к смогистам – фантастического, сумасшедшего человека, который мог свои стихи включать в учебники философии. Он иллюстрировал свои философские мысли стихами. Например, его стихи «Ворона серотелая летает не спеша, твоя осиротелая в ней каркает душа» иллюстрируют идею метемпсихоза. Это двустишие, которое запоминается и столь органично вписывается в текст, что немногие из тех людей, которые Чанышева читали, подозревают, что на самом деле это его стихотворение, а не цитата из Платона. Вообще, сейчас прочитываю много разных книг, начиная с автора детективов Пьера Леметра до эссеистики Марии Степановой. Что касается современной поэзии, мне кажутся важными городские баллады Андрея Родионова, стихи Марии Степановой, Демьяна Кудрявцева. Обязательно читаю, когда появляются, новые стихи Сергея Гандлевского, Тимура Кибирова, Максима Амелина.
– Вы читаете циклы лекций по русской классике XIX века, но также хорошо ориентируетесь в современной прозе. Как вы думаете, кто из современных авторов может остаться в «золотом запасе» классики?
– Я могу привести, пожалуй, только три примера русских авторов, которые, с моей точки зрения, стали безусловными классиками. Это произошло у меня на глазах. Один из них – Венедикт Ерофеев, которого я хорошо помню как автора еще в ту пору, когда поэма «Москва–Петушки» ходила в рукописях. Я в то время учился в университете. Кстати, тогда, по первому впечатлению, не казалось, что это произведение станет классическим. Но прошло совсем немного времени (а прочел я книгу на рубеже 80-х годов), не более десяти лет – и Ерофеев стал гораздо более известным. Сегодня же он, безусловно, один из классиков. То же самое можно сказать о романе «Пушкинский дом» Андрея Георгиевича Битова. Судьба романа в каком-то смысле схожа с поэмой Ерофеева – хотя бы просто потому, что книга была опубликована спустя долгое время после написания. Сегодня она тоже читается как классика. Ну и, наконец, «Школа для дураков» также ныне здравствующего Саши Соколова. Если говорить об иностранцах, то многие вещи очевидны. Например, «Жестяной барабан» Гюнтера Грасса. Маркес стал безусловным классиком сразу после того, как появились его первые романы. Вне всяких сомнений, Айрис Мёрдок и ныне живущий Мишель Турнье. Из поэтов я, как и многие, назову Бродского. Иностранные поэты менее известны, но упомяну нобелевского лауреата по литературе Шеймуса Хини. Хотя с поэзией сложнее. Это особая проблема, она странно функционирует в современном мире.
– Вы широко известны как критик. А есть ли у вас произведения, относимые к «чистому искусству»?
– Нет, я быстро для себя решил, что художественная литература – это особый дар. Она никоим образом не связана с филологией. Здесь есть существенная иллюзия. Филологически подкованный человек не всегда может написать художественный текст. Его филологическая подкованность тем более уж никак не зависит от успеха художественного текста, если он вдруг таковой напишет. Так же, как и писатель, в общем, не обязан быть человеком, который разбирается в филологических проблемах. Хотя здесь, конечно, менее жесткая связь: филологическая подготовка может оказаться важной и нужной. Тем не менее восприятие художественного произведения и его создание – два совершенно разных механизма. Здесь можно привести простой пример: все в детстве любят разбирать игрушки – машинки, механизмы и прочее, чтобы посмотреть, как они сделаны. Не всегда происходит понимание, как они работают, но желание разобрать тем не менее сильнее желания сделать такую же. Меня, конечно, в первую очередь интересовало, как устроен текст или каким методом он может быть сделан.
– Кто из современных авторов, по-вашему, совершил массовый переворот сознания у людей?
– Некоторые примеры абсолютно очевидны и банальны. Я могу назвать по крайней мере двух авторов, которые произвели переворот почти в мировом масштабе. Это, во-первых, Джоан Роулинг с Гарри Поттером. А во-вторых, Стиг Ларрсон с его «Миллениумом». Произошло изменение во взглядах на то, какой может быть книга, предназначенная для широкого читателя, когда детектив превращается в нечто большее. От жанра в целом мало что зависит. Если мы говорим о Роулинг, мы видим, что Гарри Поттер – это не одна книжка, а целая серия. Мало кому вообще удавалось держать такое количество читателей в напряжении на протяжении долгого времени. Если говорить о Стиге Ларрсоне, то это тоже не один роман, а серия. Не буду говорить «трилогия», потому что тут другой случай – писатель не дожил до успеха своего произведения. В этом нет ничего удивительного, просто форма произведения очень важна. Произведение, адаптированное к большому количеству читателей по определению может на них повлиять. И здесь дело не в художественной ценности текста. Ведь в истории литературы часто эти книги отходят на второй план, как, например, романы Фенимора Купера. Это воздействие важно, может быть, даже в большей степени с точки зрения истории, хотя и с литературоведческой точки зрения в них тоже можно найти важные открытия. А если мы будем говорить о текстах, знаковых для литературы, то очень часто они не воздействуют на большое количество читателей, а остаются в тени и затем возникают как общее место, как знак литературного достижения. Хорошие примеры – Пруст и Джойс. Все знают, что такие авторы существуют, что они великие художники, но реальное их влияние на аудиторию не так уж велико.
– А в чем, по-вашему, литературная «новость» цикла Джоан Роулинг?
– Это, в общем, понятно. Сама по себе ситуация двоемирия – жизни в параллельных мирах – хорошо известна с эпохи романтизма, не говоря уже о непосредственных предшественниках Роулинг, таких как Клайв Льюис с его «Хрониками Нарнии». Но во-первых, такой нетривиальной связи между двумя мирами, которые выстроила Роулинг, действительно не было в литературе. Во-вторых, это, безусловно, главный герой и, в-третьих, это ситуация школы, которая как бы и не школа, а, с другой стороны – школа со всеми своими притягательными и отталкивающими сторонами. Вот это странное соединение, условно говоря, Сэлинджера и Льюиса, «Хроник Нарнии» и «Над пропастью во ржи», с моей точки зрения, определило притягательность этого произведения.
– У вас прошел цикл лекций по медленному чтению комедии «Горе от ума». Что вы вкладываете в понятие «медленное чтение»?
– Мы читаем по-разному. Часто схватываем текст целиком, можем пересказать сюжет. И, следя в первую очередь за сюжетом, опускаем детали, которые не являются, с нашей точки зрения, сюжетообразующими. Текст может быть «замылен» школьным изучением: мы оказываемся в плену идеологических влияний. Медленное чтение позволяет взглянуть на текст иначе, увидеть то, что ускользало при беглом или ангажированном чтении, где играло роль предубеждение или навязанное мнение. Примеров довольно много. Долгое время, например, советские школьники были убеждены, что стихотворение Пушкина «Пророк» непосредственно связано с декабристами и с революционными идеями; все сводилось к последним строчкам: «И, обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей». А что же было до этого? О чем вообще говорится в «Пророке»? Это на уроках литературы не обсуждали. Не говорили ни о библейских источниках, ни о его реальном смысле. Это пример, когда идеологическое прочтение заслоняет текст, редуцирует его и искажает.
– Откуда вообще термин «медленное чтение»?
– Если говорить о том, что на меня оказало воздействие, то я могу указать на одну книгу, которая, с моей точки зрения, абсолютно гениальна и должна была бы быть включена в школьную программу. Это книга Георгия Андреевича Мейера «Свет в ночи. (Опыт медленного чтения)» – о романе Достоевского «Преступление и наказание». Опыт медленного прочтения романа начинается с описания эмигрантского вечера, где читали стихотворение и обсуждали строчку поэта, которая звучала так «И Раскольников старуху зарубает топором». Обсуждали, насколько это удачно звучит. Но Мейера поразило иное – то, что строка противоречит тексту Достоевского. Потому что Раскольников не зарубает старуху топором – он ее бьет обухом. И для Достоевского это принципиально важная деталь, подмена которой приводит к искажению смысла. Вот такой пристальный взгляд, который Мейер выразил совершенно фантастически, меня очень привлекал.
– А есть ли связь комедии с современностью?
– Безусловно. Это связано с проблемой понимания других людей. Часто наше понимание других – всего лишь отражение наших мыслей. Идеи и мысли, которые мы как бы вчитываем в действительность, мешают нам понять, что происходит на самое деле. У человека есть свое представление «что должно быть хорошо». И это «что должно быть хорошо» он накладывает на действительность. Софье кажется, что хороший муж – это тихий добродетельный человек, для которого важны семья, любовь. В этом смысле ее привлекает Молчалин – скромный, не злой, ни над кем не насмехается, сосредоточен на предмете своей любви. Но, увидев, как ей кажется, человека, который соответствует ее идеалу, она не видит истины. Часто наше восприятие мира – это не попытка разобраться в том, что есть на самом деле, а навязывание нашей точки зрения, проекция на действительность. Здесь важно желание правильно услышать, что хочет сказать собеседник.
