Мелкие тени перевода

Петр Криксунов: перевод как овладение новой вселенной. Фото Елены Калашниковой

На протяжении последней четверти века Петр Криксунов занимается переводами художественной литературы с русского на иврит (изредка в обратную сторону). Кроме того, работая в редколлегии поэтического журнала на иврите «Кармель», он проводил семинары по поэтическому переводу. С Петром КРИКСУНОВЫМ побеседовала Елена КАЛАШНИКОВА.

– Петр, из всех переведенных вами текстов и авторов кто или что на сегодняшний день вам ближе всего?

– Из давно ушедших – Мандельштам, а из совсем недавно – Майя Каганская. И эти темы связаны, потому я и принес вам кое-какие тексты. Это ведь вопрос не только произведений, которые я переводил, но и людей, с которыми я имел дело. С Майей Каганской я познакомился в Киеве на почве Мандельштама, которого для себя случайно открыл примерно в 15-летнем возрасте и немножечко с ума сошел от него, а потом он меня привел в Израиль. Еще мне чрезвычайно близок Жаботинский, и он был близок Майе. Сейчас это основное мое занятие. Сначала был «Самсон», и по его следам появился вот этот текст – «Загадки  «Самсона назорея» сначала на иврите, потом на русском. Тут я пишу о совершенно потрясающем, по крайней мере для меня, открытии – сильном структурном сходстве между «Самсоном назореем» и иерусалимскими главами из «Мастера и Маргариты» Булгакова. Параллельно это сходство заметил еще один исследователь Жаботинского Михаил Вайскопф. Но он выделил только одну точку, а это целый комплекс ассоциаций и связей, очень удивительный.

– Что для вас в переводе самое интересное? Почему вы беретесь за тот или иной текст?

– Давайте вернемся к предыдущему вашему вопросу, так легче конкретно ответить. Когда я прочел у Мандельштама «Какая боль – искать потерянное слово,/ Больные веки поднимать/ И, с известью в крови, для племени чужого/ Ночные травы собирать», в Израиле шла война Судного дня, и я понял, что надо учить иврит и переводить Мандельштама на иврит, потому что у его русских стихов есть некий непроявленный, непрописанный оригинал. Такая попытка была сделана, и в 1990-м появился сборник под названием «Аи» с параллельным текстом. С этого все и началось. К сожалению, задача перевести Мандельштама слишком громадна, одного перевода недостаточно, в книжку должен быть вплетен комментарий. Если не знать российской истории, то и не понять культурной ситуации и того, что с Мандельштамом происходило. Здесь, в Израиле, мы неизвестно где – ни на Западе, ни на Востоке. В какой-то степени это похоже на положение России, на определение Блока – ни то и ни другое, похоже и непохоже. Но здесь еще нечто третье. Тут переводилась первая книжка воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам и выходила даже не одним тиражом. Но этого недостаточно. Прозу Мандельштама я бы тоже хотел перевести. Кстати, в эту первую книжку «Аи» вошли несколько эссе, но это, по-моему, просто вглухую невозможно пробить, потому что перевод его прозы (даже больше, чем стихов) требует какого-то искажения языковых стандартов, а с этим здесь до сих пор очень трудно. То есть такое встречается в оригинальных текстах, но переводчику никаких искажений и фокусов не прощают.

– А по какому принципу вы отбирали стихи для сборника «Аи»? Задумка была составить избранное?

– Ну, конечно, как избранное разных периодов.

– Наверное, очень сложно его переводить, особенно стихи последнего периода?

– На самом деле проще, чем многих других. Вот Пастернак мне никогда не давался.

– А что вы хотели перевести из Пастернака?

– Конечно, ранние его стихи. Я перевел «Доктора Живаго», а там 50 стихов, безумное количество – сборник целый! С ними тоже была жуткая спешка, из них по-человечески переведены два, или три, или четыре, а остальные не так, как хотелось бы. Поздний Пастернак – да, допустим, переводим, но я же хотел переводить «Сестру мою – жизнь» или «Поверх барьеров», что-то написанное до начала 1930-х – самое его фантастическое и потрясающее. Перевести это почти невозможно, почти невероятно, так же как и Цветаеву. Из Цветаевой я перевел одно или два, может быть, стихотворения.

– А почему вы стали переводить на иврит? Вы ведь начали учить его в довольно взрослом возрасте.

– Да, в 20 лет.

– Считается, что переводить надо на родной язык, потому что чувствуешь его лучше, чем выученный. Конечно, у всех тут свой опыт. В общем, как сложилось, что вы стали переводить на иврит?

– Это ведь потрясающее духовное, интеллектуальное – какое угодно – путешествие.

– Но вы же могли переводить на русский – с того же иврита, с английского?..

– Это самый легкий путь – переводить на родной язык, там все известно, а тут овладеваешь новой вселенной, это гораздо интереснее.

– Язык вы самостоятельно учили? В Киеве еще?

– Да, я учил язык в Киеве самостоятельно. Я был «в отказе» – была такая формула – года полтора. Изучение иврита было в те времена совершенно нелегальным, за это могли посадить на несколько лет в лагерь. А я еще немножко иврит преподавал в маленькой группе. Времени у меня было много, потому что я ушел из института, где в то время учился, Политехнического, поэтому в основном только изучением языка и занимался. И сразу попытался переводить Мандельштама: c ходу это было ужасно.

– А что это были за тексты?

– Что-то легкое из «Камня», где он на Тютчева сильно похож – там его можно перевести. Тютчев переводу почти не поддается, несмотря на то что в его стихах все понятно, и он, как и Мандельштам, «смысловик» и вообще философ. Почему Мандельштам переводим относительно легко? Он сам говорил, что рифма – не главное, в смысле оригинальных рифм он звезд с неба не хватает, это не Пастернак, или виртуозный Бродский, или Цветаева... Мандельштам писал смыслами, он говорил о себе: «Мы – смысловики».

– Библиография ваших переводов довольно большая. А какими своими работами вы гордитесь?

– Их две. На самом деле я все делаю очень медленно и стараюсь, чтобы халтуры не было, хотя это трудно – всегда надо спешить. Первая работа, которой я горжусь, – конечно, «Мастер и Маргарита», потому что эта книга не сходит с прилавков. Когда впервые вышел мой перевод? Да, в 1995-м. И по израильским масштабам это бестселлер. Думаю, количество проданных экземпляров уже зашкаливает за 80 тысяч.

– То есть первая ассоциация у читателя: Петр Криксунов – это переводчик «Мастера и Маргариты»?

– Да, именно так. Тем более в книге еще и довольно большое мое послесловие, страниц на 20. Это тоже такая форма удовольствия, Сизифова довольно, потому что сначала надо преодолеть гору, а там, на вершине, можно уже что-нибудь свое изобразить. Я жутко люблю писать комментарии, примечания – точечные или более расширенные. А вторая вещь, которой горжусь, – «Счастливая Москва» Платонова. Я даже удивился, что на этот перевод было столько разных реакций по Израилю – штук 10.

– Реакций в смысле рецензий?

– Да. Это ведь совершенно эзотерическая вещь, тем не менее читателя зацепило. Я старался сохранить платоновский язык, чего до меня никто не пытался сделать. Еще я горд текстом, который называется «Платонов, Сталин и тьма». Процентов на 20–30 это совместная с Майей Каганской работа, он есть в ее книге «Апология жанра», он не о моем переводе, а о «Счастливой Москве». Горжусь я и работой последних двух или уже даже двух с половиной лет над статьями Жаботинского, где у меня всегда наличествует так называемый научный редактор. Но по общесистемной глупости эти научные редакторы, как правило, не знают русского языка. Переводить Жаботинского потрясающе интересно, потому что он обладал какими-то не всегда литературными формами гениальности, невероятным и культурным историческим чутьем. Статьи у него короткие, очень интенсивные, пишет он жутко экономно, и в его текстах встречаются довольно мелкие какие-то тени. Но если читатель не понимает, в чем дело, он не будет знать, зачем вообще так написано. Наслаждение я получаю не только от самого процесса перевода, но и от разгадок таких вот теневых явлений.

– Как вы определяете, хороший перед вами перевод или нет? Нужен ли вам для этого оригинал?

– Должно быть ощущение цельности. Если перевод меня захватывает, поглощает, живет сам по себе и я не спрашиваю себя, что же там в оригинале, откуда взялось то ли иное слово или образ, который мне не нравится, если я уже не помню, перевод это или оригинал, тогда все нормально.