История – это кладбище элит

Павел Гуревич – специалист в сфере философской антропологии, современной западной философии, философии культуры, клинической психологии и психоанализа, трансперсональной психологии. Он – практикующий психоаналитик, исследователь нетрадиционных религий и культов. О технике антропологического анализа и трансгуманизме с Павлом ГУРЕВИЧЕМ побеседовал Алексей НИЛОГОВ.

– Павел Семенович, что вы можете сказать о современной русской философии? Каких наиболее авторитетных представителей можете назвать?

– Позволю себе выделить трех философов, которые, как мне кажется, внесли значительный вклад в обогащение русской философии, – Владимир Вениаминович Бибихин, Валерий Александрович Подорога и Григорий Соломонович Померанц. Когда десять лет назад скончался Бибихин, я решил написать некролог. Оказалось, что ни в одном справочнике о нем нет ни слова. Это был скромный человек, не входивший ни в какие советы, не сидевший в президиумах. Сейчас, после его кончины, издательства выпускают книгу за книгой, которые характеризуют его как выдающегося русского философа. Мы привыкли связывать с этим именем переводы работ Мартина Хайдеггера. Но ведь Владимир Бибихин в свое время был литературным секретарем Алексея Лосева. Он, как известно, в 1990-е годы издал свои беседы с этим великим мыслителем. Несомненно, Бибихин – яркий представитель лосевской школы. Именно ему мы обязаны тем, что читаем по-русски переводы философов-досократиков, основные богословские тексты Святого Григория Паламы, Боэция Дакийского, Николая Кузанского. Прекрасно помню 1990-е годы, когда опубликовали его статьи о русских мыслителях. Его анализ творчества Константина Леонтьева, Василия Розанова заслуживает самой высокой оценки. В 1990-е годы Владимир Бибихин издал сразу целую серию книг: «Язык философии», «Мир», «Новый Ренессанс», «Слово и событие» и «Узнай себя». В последней из этого списка работе он размышляет о работе Николая Бердяева «Судьба России». Бибихин отмечает, что бердяевское понятие «космической общественности» могло бы служить путеводной нитью в теме узнавания себя. Он подчеркивает, что наша мысль бьется в припадке и не выдерживает невыносимого вызова. Здесь же, в этой книге, об ужасе, в который оглядываются одинаково Гоголь и Достоевский, поразительная по своей глубине трактовка подвига Бориса и Глеба, который через жертвенность не раз спасал Россию. В книге «Другое начало» Владимир Вениаминович затронул вопросы почвы и культуры, российского византизма, безотцовщины и возвращения отцов. Он сделал попытку разобрать непроясненную основу русской государственности, поставил проблему православия. Отдельные главы трактуют самобытность пушкинского поэтического мира, пушкинскую трактовку эпохи Петра I, отношение русской поэзии к деспотической власти. Бибихин обратил особое внимание на историософские анализы и пророчества Гоголя, Чаадаева, Леонтьева, Достоевского, Соловьева. 

Книга Валерия Подороги «Мимезис», казалось бы, не связана напрямую с обычной исследовательской работой в области русской философии. Однако уже с середины 1980-х годов философ подбирается к тщательному анализу русской и советской художественной классики. Подорога пытается проверить, можно ли сколько-нибудь удачно применить технику антропологического анализа к явлениям литературы и искусства. К концу 1990-х годов, как отмечает сам Подорога, сформировалась цель – на материале одной из ведущих традиций русской литературы XIX–XX веков (Гоголь, Достоевский, Платонов, Белый, Хармс и Введенский), которую он определил как другую, или экспериментальную, отделяя от так называемой придворно-дворянской, или классицистской литературы, литературы образца, проследить становление идеи произведения (литературного). Речь идет о конфликте между двумя доминирующими формами мимезиса (а если шире, то двумя видениями мира). Характерно, что Подорога не ставит под сомнение эффективность тех методов исследования, которые использовались прежде. Однако нельзя не отметить существенный вклад в феноменологию русской философии, который осуществлен Валерием Подорогой. Он показал, что антропологический подход позволил обнаружить следы порядка там, где как будто утверждался хаос и беспорядок. Философ, в частности, показал, что ни сатира Просвещения, ни мягкая и умная ирония немецких романтиков, их философичная рефлексивность несопоставимы с гоголевской доктриной «всеобщего смеха». Таких глубинных открытий в книге «Мимезис» полно. 

Григорий Померанц определял свое творчество как религиозную философию, философию всеединства. Хотя он был автором диссертации о Достоевском, изъятой в свое время органами власти, стиль его исследований далек от привычного академизма. Частности не привлекали его внимания. Он полагал, что это сфера науки. Философия же – цельное знание. Поэтому, стремясь к завершенности, Померанц писал о двух моделях познания, о трех уровнях бытия. Но полное знание нелегко выразить в форме рациональной рефлексии. Поэтому он чаще всего пишет эссе, тяготеет к мифо-поэтической структуре своих работ. Достоевский как писатель и философ был спутником Померанца на протяжении многих десятилетий. Григорий Соломонович отмечал, что воображение Достоевского непременно переселялось в мучителя и жертву, и этот страшный мир художника был невыносим. То, что мучило Достоевского, позже было поименовано научно – амбивалентность человеческих чувств. Но писатель путем наития нашел пример чистого добра и воплотил его в князе Мышкине. У нас много специалистов по Достоевскому. Но в монографии Померанца «Открытость бездне. Встречи с Достоевским» внутренний свет пробивается сквозь точки безумия героя Достоевского. В колебаниях между «идеалом Мадонны» и «идеалом содомским» обнажается внутренний строй единого ненаписанного романа.

– Как вы считаете, достаточно ли у современной философии интеллектуальных сил для влияния на умы элит?

– Считаю, что философия сегодня обладает внушительной силой, влияющей на общественное сознание. Но вот ее возможности диалога с элитой ничтожны. Мне кажется, что даже фундаментальная идея веберианской социологии о том, что общественная динамика обеспечивается элитой, теряет свое значение. Во-первых, о мысли Вильфредо Парето, который считал, что история – это кладбище элит. Современная элита – практически несменяема. Новая элита не рождается путем назначения. Классики социологии (Вильфредо Парето, Карл Манхейм, Макс Вебер) рассматривали появление новой элиты как чрезвычайно сложный и противоречивый глубинный социальный процесс. Как-то неловко снова разъяснять, одним из самых мощнейших факторов общественного развития является мобильность, сменяемость элит. «Декаданс» элиты, – писал Парето, – находится в прямой зависимости от социальной мобильности, в которой она нуждается для своего обновления. Устойчивость социального свойства имеет в случае элиты тенденцию к ослаблению». Но можно ли называть элитой хунты или олигархические кланы? От элиты зависит уровень компетентности, социальной ответственности. Но сегодня экспертное знание не востребовано. Решения принимаются исходя из политической целесообразности. Можно провести различие между правящей кликой и профессиональной элитой, которая выключена из процесса принятия решений. Говоря об элите, некоторые современные исследователи называют ее «социальной средой». Разумеется, это абсолютно неверно, поскольку искажает самый смысл понятия. Недавно власть продемонстрировала готовность к консервативному курсу, к возрождению утраченных ценностей. Но можно ли реализовать этот курс, выхватив из обширного наследия Бердяева изолированную мысль о ценности консерватизма? Русский мыслитель толкует не просто о консерватизме, а о двух совершенно разных его вариантах. Политический курс, лишенный мировоззренческой оснастки, превращается в смену лозунгов. Когда современная власть призывает возродить идеологию, она менее всего рассчитывает на ученые умы. В идеологии она скорее всего усматривает возможность укрепления власти, поддержания единомыслия, порядка. Но, разумеется, в моих словах нет идеализации современной гуманитарной элиты. Нетрудно представить, что общий призыв к идеологизации масс при всех благих и оправданных намерениях может обернуться черносотенными или неоязыческими манифестациями, религиозным фанатизмом, идейной неразборчивостью. «Развязывание» языков и инспирация умов неоднократно приводили к расшатыванию власти, к идейному разброду.

– Разделяете ли вы современную философию трансгуманизма? Какие опасности влечет за собой увлечение философемой «смерти человека»?

– Не разделяю. Само представление о том, что в нынешней философии есть традиционалисты и инновационисты, считаю ошибочным. Предполагается, что все многообразие философских позиций можно свести к этой контроверзе. Это непозволительно. Сам сюжет о радикальном преображении человеческой природы является расхожим для философии. В мистической духовной традиции речь шла о радикальном изменении человека как особого рода сущего. Отмечалась пластичность человеческой природы, выявлялись возможности его возвышения. Мисты даже полагали, что человек приговорен к преображению. Ему не избежать этой участи. Но при этом речь шла о духовном просветлении человека, об устремлении к истоку человеческого существования. Этот процесс мыслился как акт нравственного напряжения, предельной духовной концентрации. Другой путь к подъему до уровня божественного просто не трактовался. Даже освобождение от грешной плоти представлялось не как событие внешнего воздействия, а как наведение мостов между земным и небесным. Но в современном трансгуманизме во главу угла ставится не духовность, а комфортность человеческого существования, его отпадение от божественной природы. Трансгуманизм – это не философия, а технологический проект. Для обоснования своей правомочности как философской идеи трансгуманисты используют материал, который по своему смыслу расходится с самим проектом. Сила философии – в мощи ее остережений. Весь опыт философской рефлексии учит: не все, что возможно, должно быть воплощено.