С пронзительностью инсайдера

В конце 2013 года в Доме русского зарубежья имени А.И. Солженицына презентовали «Антологию русской поэзии XVII–XXI веков» (от Симеона Полоцкого до Иосифа Бродского), составителем и автором вступительного слова к которой является Александр Петров. Первое издание книги вышло в Белграде в 1977 году, второе, дополненное, издание «Антология русской поэзии XVII–XXI веков» (от Симеона Полоцкого до Веры Полозковой) вышло в 2011-м. О русских корнях, дружбе и разрыве с Иосифом Бродским, истории и принципах создания «Антологии русской поэзии» с Александром ПЕТРОВЫМ побеседовала Юлия ГОРЯЧЕВА.

– Александр, вы родились и большую часть жизни прожили в Югославии, с 90-х живете в США… С кем вы себя идентифицируете?

– В Сербии я всегда говорил, что я русский, а после моего переезда в США, когда началась американская критика сербов, утверждал, что я и серб. Мы с женой, известным переводчиком, специалистом по культуре сефардов Кринкой Видакович-Петров, послом Сербии в Израиле в 2001–2006 годах, сознательно остались гражданами Сербии.

– У вашей семьи насыщенная родовая история. Правда ли, что ваш родственник – прообраз одного из главных героев в тургеневском романе «Накануне»?

– Совершенно верно! Моя мама происходит из старинного рода Каратеевых. Мама училась в Смольном институте благородных девиц. После Февральской революции практически весь институт перебазировался в Белград, а потом в Новый Бечей. Там мама встретилась с моим отцом, офицером-артиллеристом, отступившим в составе Белой армии. История семьи показательна для России. Родственник матери Михаил Каратеев, автор шести романов о семье Каратеевых, умер в Уругвае. Брат моего отца, полковник Красной армии, был репрессирован по  «делу Тухачевского». Отец в юности работал истопником в Министерстве иностранных дел Югославии, стал юристом, университетским профессором и написал десяток книг по финансовым вопросам.

– Презентацию вашего российского поэтического сборника «Пятая сторона света» вместе с «Антологией русской поэзии» провел Дом русского зарубежья имени А.И. Солженицына. Как вы оцениваете его деятельность?

– Дом русского зарубежья – почти святое место. На чужбине рука русского эмигранта (эмигрантки) бросила в море бутылку с рукописью, и бутылка доплыла до родного берега. Ее нашли! Сейчас эти заветные рукописи хранятся в Доме имени Солженицына. Это место встречи двух Россий. Одной, страдавшей здесь, и другой, страдавшей там. Послереволюционной зарубежной России уже нет, но она воскресла в Доме русского зарубежья – здесь.

– Как протекало ваше общение с советскими коллегами?

– Близко дружил с Булатом Окуджавой, Андреем Вознесенским, Владимиром Буричем… Но противостояние и споры с советскими писателями тоже были. С председателем Союза писателей Георгием Марковым одно время сильно конфликтовал. Он был против того, чтобы русские писатели, печатающиеся в самиздате, участвовали в писательских встречах на межгосударственном уровне. Я убедил его уступить.

– Как и когда родилась идея двуязычной «Антологии русской поэзии»?

– Идея родилась у меня в 15 лет. Да-да! Именно тогда, будучи гимназистом, я издал полное собрание сочинений Александра Петрова. Десять стихотворений! И тогда же задумался, по каким критериям выбирать стихи. Это-то и предопределило мой жизненный путь как филолога. А дальнейшее решил счастливый случай: знакомство в 1965 году в Словении на международном конгрессе ПЕН-клуба с поэтом Алексеем Сурковым, в ту пору главой СП СССР. Сурков предложил позвонить ему, если мне, когда я буду в Советском Союзе, понадобится его помощь. В 1967 году, после того как в Ленинграде я месяца три-четыре от руки переписывал стихи в знаменитой Публичной библиотеке имени М.Е. Салтыкова-Шедрина, я при личной встрече попросил Суркова организовать мне покупку книг из серии «Библиотека поэта». Благодаря ему я купил больше 100 книг. В 1973 году я снова побывал в России, на этот раз официально, как внештатный редактор издательства «Вук Караджич». Это была для меня важная возможность встретиться помимо Виктора Шкловского и Михаила Бахтина с поэтом Генрихом Сапгиром. Сапгир снабдил меня избранными самиздатовскими книгами.

– Как вам приходилось отстаивать право на творческое самовыражение?

– Пример тому – белградская «Антология русской поэзии» 1977 года и отношение к ней советской власти. Осужденная советскими коммунистами и невольно терпимая югославскими после упомянутых реакций (впоследствии мне было сказано, что Брежнев даже стучал кулаком по столу, но Броз напомнил ему, что он находится не в лагерной столице) «Антология русской поэзии» все же стала событием и для Сербии, и для представленных в ней поэтов, и для их русских читателей, к которым она неизвестными путями доходила, минуя железный занавес. В то время она была серьезной поддержкой для тех русских поэтов, которые были в немилости у власти. Любой из них, приехав в Сербию, чувствовал себя как дома, прежде всего благодаря сербским любителям русской поэзии.

– Каков главный принцип антологии?

– Первой моей мыслью при составлении было то, что это не просто обычный сборник наиболее любимых или выше других ценимых стихов. Исследователи литературы знают, что поэзия существует во времени и что время состоит из перемен: сегодня что-либо превозносится как поэтическая ценность, а завтра низвергается; сегодня известное поэтическое достоинство признается по одним, а вчера, возможно, оценивалось по иным критериям. Но не время является предметом истории и антологии, а произведение. По этому поводу Борис Эйхенбаум говорил, что история – наука о «постоянном, неизменном, неподвижном, хотя и имеет дело с изменением, с движением», и что она может быть наукой, «только если ей удается превратить реальное движение в чертеж». И антология – своего рода чертеж, но предметом этого чертежа является не «реальное движение», а, говоря словами Томаса Элиота, «идеальный порядок». Антология есть чертеж своеобразного движения вне времени, посредством которого поэтическое целое (традиция), я бы даже сказал, виды целого, благодаря отдельным произведениям преображается и отдельные произведения сообразуются (своей новизной) с видами целого. Но не следует упускать из виду, что данный чертеж создается с позиции, которая, по сути, является лишь точкой в «реальном движении». Вот почему антология, тяготеющая к абсолюту, не может быть абсолютной; она не единственно возможная, не идеальная, не Священное Писание.

– Кто был вашим проводником в мир российской словесности?

– Первые русские поэты. Создавая в XII веке «Слово о полку Игореве», неизвестный автор – и сам поэт! – не только упомянет имя своего предшественника, но и опишет, как Боян пел свои песни. Но поэт XII века задаст в самом начале своего «Слова» и весьма существенный для поэзии вопрос: «Не пристало ли нам, братья, начать старыми словами печальные повести о походе Игоревом, Игоря Святославича?» И его ответ будет ответом настоящего поэта: «Начать эту песню надо, следуя былям сего времени, а не по замышлению Бояна». Когда Пушкин спустя семь столетий задаст себе вопрос, какие стихи можно назвать романтическими, его ответ, в сущности, будет тождественен ответу далекого предшественника: «Те, что были не известны старым, и те, в которых ранние формы изменены и заменены другими».

– Кто ваш любимый российский поэт?

– Из классиков ХХ века – Мандельштам. Не случайно я столь много места его стихам отвел в антологии и обыграл в предисловии принципы его творчества. Помните, что я написал: «Мандельштам в свое время писал Тынянову, что он верит, что его поэзия вскоре «сольется» с русской поэзией, «изменив кое-что в ее строении и составе». Слова Мандельштама, близкие по духу словам других поэтов и критиков этого века, могли бы стать эпиграфом и этой антологии.

– А из современных стихотворцев?

– У меня во втором издании, вышедшем в Белграде в 2011 году, после Бродского 47 поэтов. Любимые: Елена Шварц, Ольга Седакова, Инна Кабыш, Вера Павлова, Вера Полозкова, Мария Степанова, Сергей Гандлевский. Очень ценю Евгения Бунимовича. И вовсе не потому, что он предисловие к моему российскому сборнику написал. Из современных эмигрантов высоко ценю Владимира Гандельсмана и Бахыта Кенжеева.

– Известно, что об антологии высоко отзывался Иосиф Бродский. В частности, он говорил, что это самая лучшая антология русской поэзии, и подчеркивал, что составитель подошел к делу «с пронзительностью инсайдера». Как вы познакомились с Бродским?

– Американский поэт, эссеист, переводчик и мой друг Марк Стренд, будучи в Белграде, купил мою антологию и привез ее Бродскому. Когда я после этого очутился в Америке, в Айове, в 1972 году, мы с Иосифом очень подружились. Потом Бродский написал послесловие к моему поэтическому сборнику, вышедшему на испанском. Я не раз бывал у Бродского дома. Любопытная деталь: внутри возле двери, которая выходила в садик из его подвальчика, всегда стоял топор. Знаете ли вы, что один раз мы с ним и Чеславом Милошем, нобелевским лауреатом по литературе 1990 года, практически 30 часов подряд проговорили о поэзии?! Знаете ли вы, что самый лучший поэтический вечер Бродского был сделан именно мною, в Белграде в 1986 году? В Югославском драматическом театре собрались 2 тысячи человек. Он читал стихи по-русски, говорил и отвечал на вопросы по-английски. Кринка, моя жена, переводила на сербский. Почему по-английски?! Как же иначе? Там было много народу из американского посольства.... А расстались мы из-за разногласий в вопросах американо-сербской политики.

– Кстати, а с чем вы связываете  трагические бомбардировки Сербии? С претензией на мировое господство или «издержками» современной глобализации? Как вы, кстати, к ней относитесь?

 – Считаю, что в этой глобализации есть и антирусские черты. И современной России нужно уметь с помощью стабильной экономики и сильной армии защищать себя от идей той же Мадлен Олбрайт, которая говорит, что у русских слишком много ресурсов и что это, мол, несправедливо (вроде нужно забрать). Знайте, люди будут вас уважать всегда, если будут понимать, что с вами шутить нельзя.