Дикая фраза

Во многом благодаря своему учителю – филологу-слависту Кейсу Верхейлу, другу Иосифа Бродского, Ирина Михайлова стала специалистом по голландской литературе. Сегодня она видит ее как на ладони и может сказать, кто в ней чего стоит. О магических и бытовых нюансах перевода с Ириной МИХАЙЛОВОЙ побеседовала Елена КАЛАШНИКОВА.

– Первый вопрос – про вашу семью и родителей. Чем они занимались?

– Отец мой был профессором музыковедения. Он окончил Петербургскую консерваторию в 1927 году, кстати, вступительные экзамены принимал у него Глазунов. Отец учился одновременно с Шостаковичем. Тот был чуть-чуть младше, но как вундеркинд шел с перескоком, и они пересекались. Папа знал все на свете. Когда мы с подругой готовились в университете к экзаменам по литературе, то, если чего-то не успевали прочитать, садились пить с ним чай, и он все нам рассказывал. 

– А что вы знаете о семье папы?

– Это была интеллигентская семья из «бывших», я бы сказала. Моя бабушка, папина мама, – немка. Много поколений ее предков жили в Петербурге. Дедушка – русский, по фамилии Михайлов. У него было юридическое образование, почему-то он долго работал по провинциальным городам, в частности в Тарту. Сидел в суде с золотой цепочкой как представитель власти, такой чиновник высокого уровня. Я не застала никого из бабушек–дедушек, знаю о них только по рассказам и фотографиям. Бабушка с маминой стороны была педагогом. У нее было маленькое имение в Воронежской губернии, а так она жила в Петербурге, держала здесь школу, которая называлась частным коммерческим училищем. Вращалась в высоких кругах. Дружила с сестрами Гиппиус. Моя тетя Зина была названа в честь Зинаиды Гиппиус, а Татьяна Гиппиус, художница, была крестной моей тети, ставшей художницей. Бабушка была идейной школьной деятельницей, считала, что реформа образования может изменить мир.

– Как в вашей жизни возник нидерландский язык?

– Мой крестный, Михаил Иванович Стеблин-Каменский, заведовал кафедрой германской филологии Ленинградского университета, и в тот год, когда я окончила школу, на ней как раз было основано голландское отделение. Ну и я туда пошла, тем более у нас есть и какие-то голландские корни. До этого я, естественно, про Голландию знала – по картинам в Эрмитаже, а еще раньше из «Тиля Уленшпигеля». Мне казалось высшим пилотажем знать все эти голландские, фламандские слова, вкрапленные в текст.

– А когда вы впервые оказались в Бельгии и Голландии, что вам больше запомнилось?

– Первой моей заграницей были Нидерланды. Это было лето 1984 года. Меня каким-то чудом выпустили туда на трехнедельные языковые курсы (к тому времени здесь я уже давно преподавала голландский). От той поездки у меня остались в основном цветовые впечатления. Если здесь все было более или менее серенькое, то там – яркое и цветное. Курсы проходили в замке за городом, мы повсюду ездили.

– Когда вы поняли, что вам интересно заниматься переводом?

– Нашим соседом по лестнице был Ананий Самойлович Бобович, переводчик. Он, в частности, Монтеня переводил, и Тацита, и Соссюра для зеленой серии «Литпамятников»… И вот он ходил к моему папе за консультациями. С детства у меня страх и ужас перед скрытыми цитатами, а все потому, что Ананий Самойлович приходил к папе с такими вопросами: «Я чувствую, что здесь скрытая цитата. Откуда она может быть?» И они вместе думали.

– Не помните конкретные случаи?

– Нет, я тогда была мала. В школьные годы я около года ходила в литературный кружок при Дворце пионеров, там было очень хорошо. Потом, когда я училась на филфаке, все родственники в один голос мне говорили: не занимайся литературой, потому что литература – это идеология, и надо будет петь под чужую дудку: борьба классов и так далее, занимайся только лингвистикой, потому что это вещь объективная и тут больше степеней свободы. Я и занималась лингвистикой, и диссертация у меня по лингвистике. А когда кончилась советская власть, меня как стрелу из лука понесло в литературу. В советское время мы ходили на семинар к Инне Павловне Стребловой. На этот семинар я ходила много лет, переводила там с немецкого, который плохо знаю. Перевод был производным от моего основного лингвистического образования и литературоведческих устремлений. Ну и он давал возможность самореализации, потому что пока переводишь, текст в тебе резонирует.

– Кого вы считаете своими учителями в области перевода?

– Я уже назвала Анания Самойловича Бобовича, который пробудил у меня пиетет к этому виду деятельности, Инну Павловну Стреблову, к которой ходила на семинары, но считаю, что реально научилась переводить благодаря Кейсу Верхейлу. Верхейл – связующее звено между голландской и русской литературой, друг Бродского, которому посвящено его стихотворение «Голландия есть плоская страна…». Когда Кейс захотел, чтобы его книги перевели на русский, он пошел в литературный Фонд в Амстердаме, посмотрел, чьи переводы там есть, и выбрал меня. Он сказал, что я еще многому должна научиться, но он сделает из меня переводчика. Кейс очень хорошо знает русский язык, и работа с ним стала для меня мощной школой. Когда я переводила его книги, а в них по 200–300 страниц, мы подолгу сидели с ним над каждой страницей. Благодаря такому опыту начинаешь ощущать вкус каждого слова и каждой синтаксической конструкции. Верхейл объяснял мне простые вещи, над которыми я раньше не задумывалась. Если, например, в оригинале дикая фраза, значит, и по-русски должна быть дикая фраза, а многие переводчики в таких случаях ее сглаживают, думая, что автор не смог написать нормально. Кейс всегда правил мои переводы карандашом, и мне казалось, что его карандаш – это волшебная палочка, по мановению которой бесцветный перевод на глазах превращается в нечто иное. Видите, у меня на пальце кольцо? Я специально сегодня его надела. Это «переводческое» кольцо подарил мне Кейс на 50-летие. На нем выгравировано слово «сиреневых». Когда в свое время он переводил Иннокентия Анненского, то на полученный гонорар заказал ювелиру это самое кольцо. У Анненского есть стихотворение «После концерта». Ювелир сказала: «Принесите стихотворение, я из него выберу слово нужной длины», так на кольце появилось слово «сиреневых». Кейс, вручая мне кольцо, сказал: «Носи, это тебе подарок, но если захочешь лет через 10–15–20 кому-нибудь его подарить – дари». И оно стало приносить мне удачу.

– Вы его носите каждый день?

– Нет, надеваю его, когда в тексте встречаются трудные места и нужна помощь волшебства. Буквально через месяц после того, как Кейс мне его подарил, я узнала, что голландцы дают мне премию. Вот такое прямое конкретное действие чудес. Сейчас я, пожалуй, присмотрела, кому это кольцо передать, но еще немножко подожду, ведь оно не портится, можно его еще поносить. Я считаю, это очень полезная вещь.

– Раз вы заговорили про магическую сторону бытия, были ли у вас случаи, когда в вашей жизни отражались события переводимого текста?

– Я перенимаю все болезни автора. Я, например, переводила поэта Леополда, который был глухой. Отит вовремя не вылечили, и Леополд постепенно стал терять слух. Когда я его переводила, у меня настолько болело левое ухо, что я даже ходила к врачам, но они сказали, что у меня все в порядке. Я спрашивала у голландских литературоведов, какое ухо болело у Леополда, но, как оказалось, история об этом умалчивает. Я считаю, что у него болело левое ухо. Потом эту историю я рассказала Кейсу, а он спросил: «А что у тебя болело, когда ты меня переводила?» Я сказала – не скажу, на что он ответил: «Правильно, правильно, у меня то же самое».

– Как у вас происходит процесс перевода? Надо ли вам сидеть перед компьютером или фрагмент произведения крутится в голове?

– Бывает по-всякому. В моей жизни полно беготни: тут преподаю, там-сям. Пока еду в метро, есть время подумать над трудными страничками (для таких случаев делаю ксероксы оригинала). В метро стихи хорошо переводятся. У меня есть любимая ручка, а есть – переводческая. Конечно, лучше всего переводить за компьютером. Что я всегда делаю принципиально не по правилам, так это не дочитываю книжку до конца, иначе неинтересно. И выбираю книгу исключительно по любви с первого взгляда. Вся голландская литература у меня в поле зрения, и я представляю, кто чего стоит. Вначале текст перевожу в первом приближении, а потом начинается самое интересное – это когда я знаю, чем все кончится, где что высветится.

– Сколько у вас обычно времени уходит на книгу?

– Тут я тоже делаю все не по правилам, и здесь у меня есть предшественник – Умберто Эко, автор книжки «Как написать дипломную работу». Всех людей, которые чего-то добиваются, он делит на однолюбов и многостаночников. Однолюбы доводят дело до конца, потом берутся за другое, а многостаночники делают разные дела одновременно. Я – типичный многостаночник, несколько переводов идут у меня один за другим, цепляются друг за друга. Сейчас, например, я перевожу детскую книжку, стихи, фрагменты и рассказы для голландского номера «Звезды» и доделываю учебник по голландской литературе.