Мария Скрягина
Женщины выбрасывают старые шаблоны. Фото Владимира Захарина
О булгаковской Москве, исламских догмах, побеге с родины, магии слова и феминизации с Сурур КАСМАЙ беседовала Мария СКРЯГИНА.
– Сурур, вы автор двух романов – «Стеклянное кладбище» и «Долина орлов» (к сожалению, у нас они не изданы). Расскажите, как вы начали писать прозу? О чем вы должны были непременно сказать в ваших книгах?
– Обе мои книги должны были печататься в России, в литературных журналах «Звезда» и «Октябрь», но почему-то каждый раз не получалось... Я начала писать свой первый роман как раз в Москве в 1987 году. В те годы в России произошли большие изменения: конец одной и начало другой эпохи. Слово как раз освободилось от гнета властей, и люди вдруг стали говорить, писать о какой-то другой правде, о которой раньше было запрещено говорить или писать. Какая-то бурная жизнь шла тогда в сфере искусства. Я практически перестала ходить на занятия в институт – то, что происходило в театрах, на выставках, на литературных вечерах, было намного важнее и интереснее, даже с точки зрения обучения русскому языку. Эта художественная атмосфера так на меня подействовала, что я стала писать «Стеклянное кладбище», роман, который давно во мне сидел, но не находил выражения. Главная тема, о которой я пишу, касается иранской революции, побега и изгнания, через которые я сама прошла.
– В 1979 году в Иране произошла исламская революция, к власти пришел Рухолла Мусави Хомейни. Спустя два года вам пришлось изменить вашу жизнь, бежать во Францию. Оказавшись в Париже, вы начали учить русский язык. Что повлияло на ваш выбор? И не пытались ли вы писать прозу на русском?
– Моя бабушка знала русский язык и часто напевала мне русские песни. Несколько лет спустя, когда я слышала русскую речь, она для меня звучала как музыка. А еще я с молодых лет любила русскую литературу и чувствовала большое сходство между ее персонажами и теми людьми, которые меня окружали. Приехав в Париж после долгого и рискованного пути, по которому я бежала из Ирана, я была захвачена только одной мыслью: поступить в университет и учиться день и ночь, чтобы забыть произошедшее. Тогда я себе представляла два направления: либо драматический театр, либо русская литература. Но после побега с родины, через горы, у меня не было с собой ни одного официального документа: ни паспорта, ни аттестата зрелости. А без аттестата я никуда не могла поступить. Так что я решила пока работать билетершей в театре, чтобы иметь возможность хотя бы находиться в театральной среде. Театральный темный зал приютил меня, защитил от событий внешнего мира, рассказал мне древние человеческие истории, безвыходные трагичные судьбы, по сравнению с которыми моя была далеко не самая страшная. Спустя некоторое время папу пришел навещать его бывший ученик, преподававший русский язык на факультете восточных языков Парижа (да, в Париже русский язык считается восточным). Когда он узнал, что я желаю учить русский язык и изучать русскую литературу, он предложил мне поступить на первый курс, но с одним условием: учиться на пятерки, иначе мне не пройти на второй курс. Таким образом, я поступила, а через несколько месяцев одному моему родственнику, который работал в министерстве просвещения Ирана, удалось получить мой аттестат зрелости, и моя ситуация в итоге нормализовалась. Сегодня, в зависимости от сюжета, я пишу свои тексты то по-французски, то по-персидски, на оба эти языка могу переводить с русского, но это в основном устный перевод и чаще всего в театре и в опере.
– Как переводчик вы сотрудничали с театральным режиссером Львом Додиным, прекрасно знакомым с творчеством Чехова, Булгакова. Чем вам близок русский театр? В чем, на ваш взгляд, его уникальность?
– Булгакова я впервые прочитала в Москве. Один из моих тогдашних друзей, Марк Шатуновский, поэт и писатель, дал мне «Мастера и Маргариту». Мой русский язык тогда не позволял мне все понимать, и я мучилась с книгой. Увидев мое расстройство, он предложил показать мне Москву. Я недавно приехала из Парижа и еще не знала город, так что с радостью приняла его предложение, думая, что мы будем ходить по историческим и туристическим местам. Потом выяснилось, что я ошибалась. На самом деле он водил меня по булгаковским местам, чтобы поощрять к чтению романа. Таким образом, мы гуляли на Патриарших прудах, останавливались на углу Ермолаевского и Бронной, где Берлиоз поскользнулся на подсолнечном масле и попал под трамвай, ходили во двор, в котором Булгаков жил, определяли окно той квартиры, где состоялся великий бал у Сатаны, посещали расписанную лестницу дома... Так, постепенно роман превратился в нечто живое, что происходило в разных реальных местах города. До сих пор Москва для меня тесно связана с этим романом. Потом я читала и «Белую гвардию», и «Бег», которые мне очень близки, поскольку я тоже прошла через революцию и пережила подобные эпизоды. А Чехова я читала с молодых лет, потому что в Иране он очень популярен. Но только последние годы я стала его по-настоящему понимать. И то благодаря русскому театру, вернее, благодаря Додину и Малому драматическому театру, который предложил несколько чеховских постановок. Уникальность этого театра, на мой взгляд, в том, что он продолжает традицию художественного репертуарного театра, которая на Западе практически (за исключением театра Ариан Мнушкин) исчезла. Этот театр имеет труппу прекрасных артистов, которые работают с Додиным с давних пор, играют множество замечательных спектаклей. В 2009 году в честь 25-летия создания додинского репертуара в Париже состоялся фестиваль, где были представлены его самые выдающиеся постановки.
– «Классическая» русская женщина, решившая посвятить себя творчеству, в моем понимании – это такой сверхчеловек. Потому что занимается этим обычно сверх работы, воспитания детей, ведения домашнего хозяйства и другой деятельности. И для меня загадка, откуда у нее берутся на это силы и время. Вы родились в Иране, учились в Москве, живете в Париже. Если представить себе рейтинг творческой самореализации женщины, то на каком месте оказалась бы каждая страна? Типичная французская художница или иранская писательница отличаются от русских?
– Очень трудно определить точную долю каждой из этих культур во мне. Это как пытаться определить у ребенка, какие черты от мамы, а какие от папы. Тем не менее я могу сказать, что, наверное, иранская культура составляет более значительную часть моего сознания, но без русской и французской культур я бы и не достигла этого сознания. В моем возрасте мои разные культуры так уже смешаны, что они больше не разные, а просто части моей собственной личности. Ситуация женщин похожа во всем мире, но я должна признаться, что, на мой взгляд, русская женщина – самая независимая и свободная из всех женщин, с которыми я общалась. Это, наверное, объясняется отчасти опытом войны, когда в отсутствии мужчин русской женщине пришлось рассчитывать только на себя и брать ответственность за семью, детей и работу. Такие исторические опыты вписываются в ДНК человека и передаются из поколения в поколение. Я не знаю, что такое «типичная» французская художница и чем она отличается от «типичной» иранской писательницы и от «классической» русской артистки. Все эти категории всегда вызывают у меня подозрение. Эти прилагательные означают скорее всего «банальная», «ординарная», а если человек в искусстве, значит, он не воспринимает мир, как все, а пытается создавать какой-то свой, иной мир. На самом деле такой человек очень одинок даже среди своих.
– Любая современная женщина испытывает социальное давление. Общество ждет от нее реализации ей навязанной, часто представляемой как «естественной», роли. Она должна быть матерью (иначе она неполноценна), женой (незамужняя женщина – это аутсайдер, а уж разведенная – тем более), уметь содержать дом в порядке (она же хозяйка от природы), прекрасно готовить, успешно осуществлять профессиональную деятельность, она должна выглядеть определенным образом (соответствовать стандартам красоты, моды), вести себя по определенным правилам и представлениям. В какой стране (Иран, Франция, Россия), по вашему мнению, это социальное давление наиболее сильно?
– Безусловно, в Иране, в стране, в которой религия не отделена от политической власти. Поэтому государство хочет все решить за всех: как женщине одеваться, на кого учиться, кем работать и т. д. Оно просто забывает, что еще задолго до революции 1979 года у иранской женщины был ряд гражданских и конституционных прав, которые ей позволяли занимать очень важное место в жизни общества. Индустриализация и развитие технологии требовали реформ в разных сферах общественной жизни, вызывая некоторую демократизацию обычаев. Я имею в виду в основном среди городского населения, элиты и среднего класса. Процесс этой демократизации, к сожалению, не был достаточно регулярным, смелым и глубоким, вот отчасти почему случилась революция, которая вначале вовсе не была исламской. Сегодня вопреки всеобщему давлению на иранскую женщину Исламской Республике не удалось изолировать женскую часть населения. Достаточно напомнить, что 60 процентов всех студентов в Иране – это девушки; первую Нобелевскую премию в Иране получила женщина. Можно, конечно, много таких цифр предъявить… Я хочу просто сказать, что иранки не сдались и за последние 30 лет боролись с обскурантизмом, чтобы сохранить те достижения, которые имели, и добиться новых. Самое большое препятствие для этого, как я уже говорила, – это религия, с точки зрения которой женщина – половина мужчины, и тому подобные высказывания, а это, к сожалению, касается не только ислама.
– Французский психоаналитик Жак Лакан сказал: «Женщина не существует». Речь о том, что женщина принципиально не представлена в культурном опыте человечества, она не существует в культуре, точнее говоря, существует, но сквозь призму мужского взгляда, мужской оценки. Согласны ли вы с этим? Как мы можем изменить ситуацию к лучшему, что необходимо сделать для реального равноправия женщин?
– Я не очень люблю такие формулы. Они часто сужают и доводят до абсурда мысль того, кто их сочинил. Кто может представить себе культурный опыт человека без женщин? А любовь, а соблазн, а секс? Мужчина без женщины не представим. Я думаю, чтобы улучшить ситуацию, надо работать, творить, писать, не бояться выражаться со всеми своими специфическими оттенками. Только так можно обогащать общий культурный опыт. Вот почему я очень оптимистически смотрю на будущее, на роль, которую иранские женщины будут играть в процессе демократизации моей родины.
– Кого вы считаете выдающейся мировой писательницей? Какие перспективы у женщин в литературе и искусстве в целом?
– Перспективы зависят от нас самих. Можно привести пример: во Франции сегодня столько же писательниц, сколько писателей, в то время как 30 или 40 лет назад из 10 или 20 писателей только одна была женщиной. То же самое в Иране: после революции и ее антиженских законов число женщин, которые пишут и печатаются, удесятерилось. Как будто чем больше исламское государство старается закрыть женщинам рот и заставляет их сидеть дома, тем более активными они становятся. В мировой литературе я, конечно, читаю не только женщин. Но из числа современных писательниц, которые сильно меня впечатляют, можно назвать следующих: Тони Моррисон, Людмила Улицкая, Арундати Рой, Элиф Шафак, Софи Оксанен…
