Он еще и программист

Писатели-эмигранты, тем более люди технических профессий, продолжая писать на русском и публиковаться на родине, как будто преодолевают дополнительное сопротивление, испытывают двойное внутреннее расщепление. Так это или не так? Об этом, а также о «морзянках» и потопах с Александром МИЛЬШТЕЙНОМ побеседовала Алиса ГАНИЕВА.

– К современной литературе русской, наверно, не изменилось. Она мне как была интересна, так и осталась. В последнее время я стал, правда, меньше ее читать – из-за того, что стал меньше ездить в Москву и Харьков. Раньше я каждый раз привозил столько книг, что до следующей поездки хватало, при этом я до сих пор еще не перешел на электронные. Поэтому читаю на русском как-то плохо, в Интернете, больше «надкусываю», а бумажная книга все время с собой, но на каком-то другом языке. Я думаю, не сегодня-завтра это закончится периодом нового погружения в современную русскую литературу – как только перейду на е-книгу. Это о чтении, а что касается писательства... То тут так, наверно: отношение в итоге на сегодняшний день тоже не изменилось, хотя за эти годы менялось не раз. Начать с того, что я ехал в Германию этаким писателем cо стажем, но без книги, то есть книга была, но ждала своей участи уже шестой год к тому времени, лежа в издательстве, у нее был давно и ISBN, и все, как полагается, и три раза менялось ее оформление. К тому же она там росла – я ее несколько раз пополнял очередными рассказами. Потом, когда она утонула при потопе на типографии, случившемся как раз после того, как ее наконец напечатали, остаток от нее попробовал зажить совсем другой жизнью, вспомнил вдруг, что окончил мехмат, стал работать в лучшей на тот момент компьютерной компании в Мюнхене, где к тому же оказалась лучшая в моей жизни компания людей-коллег – человек 25, каждый из которых был и физиком, и музыкантом (половина окончила параллельно с университетом консерваторию), ну и еще мы «немножко программировали», вроде бы пошла какая-то другая жизнь – вполне цивилизованная, но... в какой-то момент прошлое накатило темной волной, вернулось и настоящее стало казаться бессмысленным без превращения его в письмо, которое для меня возможно только на русском. Ну еще один и тот же день, что был вчера, и еще... дурная бесконечность, чувство знакомое, я думаю, каждому, кто болен этой болезнью, и вот после этого – совмещение письма с программированием, даже в таком приятном месте, как та компания, оказалось для меня не по силам, я ушел оттуда, стал часто ездить в Харьков, начал снова писать, сначала ругая себя за это крайне несовременное и несвоевременное занятие, но потом как-то смирился... Это такое чисто личное отношение, никаких обобщений на его основании я не могу делать, как вы понимаете.

– Самым важным – последний, то есть только что написанный роман под названием «Аналоговые машины». Я знаю, что такое «гипноз последней вещи», знаю, все-таки это не первый мой текст, но даже осознавая это, могу только так сказать. А переломным... Нет, этого я не осознаю пока.

– Они у меня появились впервые в повести «Дважды один» (она вошла недавно в книгу «Кодекс парашютиста»), это я вот сейчас четко вспомнил, потому что, отдавая мне тогда журнал с этим текстом, мой очень внимательный читатель заметил, что у меня стало, с его точки зрения, слишком много многоточий, я кивнул и сказал, что впредь постараюсь это учесть, но... Наверно, прорывающееся бессознательное, как вы сказали... И еще: некто Ли Син в своей статье в «Русском журнале» действительно так подробно останавливается на моих многоточиях, что мне, честно говоря, даже нечего добавить к его словам – прочитав их, я нашел для себя объяснение моего дефекта письменной речи, который, впрочем, по мнению Ли Сина, в моем случае не является дефектом. Да я и сам понимаю, что нахожусь уже в том возрасте, когда недостатки пора выдавать за достоинства. Скажу еще только, что я не один такой! Посмотрите прекрасный роман Владимира Аристова «Предсказания очевидца» – я думаю, там многоточий на порядок, если не на два порядка, больше, чем у меня. Я это заметил, потому что подсознательно, наверно, чувство вины у меня все-таки есть... и я, изредка встречая книги, где так же, как у меня, много многоточий, или даже больше (чаще немецкие, чем английские), как-то обращаю на это внимание, ну что не я один такой «заика». Тут можно долго говорить: конечно, бессознательное, эллипсы, экспрессия, попытка записать мысли непосредственно... В моей первой книге «Школа кибернетики» – я вот сейчас специально смотрел, их нет совсем, значит, если это все-таки и дефект речи, то не врожденный по крайней мере, а если это в то же время и стилистический прием, то, «отработав» свое, он когда-то, надо полагать, уйдет, и многоточий снова будет не больше, чем в первой книге. Но пока что в дописанном новом романе этой «морзянки» (там к тому же огромное множество тире) во всяком случае не меньше, чем в «Конторе Кука».

– Да, это такой оксюморон, конечно, причем не только пространственный (то есть вместо «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись» там имеет место как бы «восточный запад»), но и временной. В том смысле, что он отражает еще и парадоксальные формы течения времени – видение двух его встречных потоков, которые открываются взору Паши Шестопалова – одного из героев романа, в момент некого «инсайта». Хотя у него это не историческое время, это видится ему в чисто «физической плоскости», что касается исторического, то его созерцанием периодически занимается как раз второй – старший герой, Лев Ширин. Название романа, вызывающее в памяти детское стихотворение Маршака «Мистер Твистер», мне кажется, еще больше усиливает «остальгическую» ноту, которую иногда можно различить в монологах этого персонажа. И это, в общем, понятно – «что пройдет, то будет мило...» Тогда как у Паши Шестопалова нет ни «остальгии» (вообще-то, строго говоря, это слово, вы знаете, означает тоску восточных немцев по ГДР), ни ностальгии по прошлому, и это тоже нетрудно понять, его юность пришлась на другое время, к тому же прорывающиеся в его реальность тени из недалекого прошлого еще более способствуют отсутствию ностальгии. По крайней мере Паша ее совсем не чувствует, пока не попадает в первый раз за долгие годы на родину, где на него вдруг накатывает... осознание вымороченности своей жизни за эти годы. То есть такая расщепленность, еще большая, наверно, чем вы правильно предположили – картина мира рвется сразу по нескольким линиям, по правде говоря, это тяжело объяснить вкратце, не хочется вместо прояснения напускать еще больше тумана над собственным произведением... Недавно я прочел в Facebook филолога Ильи Кукулина описание такого мысленного эксперимента: действие все того же стихотворения Маршака перенесено в наши дни, владелец газет-пароходов живет в России и едет в обратном направлении, то есть из России, скажем, в Нью-Йорк, где в гостинице с ним начинают происходить те же самые вещи, что в стихотворении Маршака. Это не имеет никакого отношения к моему роману, просто, к слову, мне тоже иногда кажется, что направления «Восток» и «Запад» сейчас как будто попали на флюгер и периодически меняются местами, как и многое другое. При этом внешне география романа довольно проста и траектории его персонажей почти не выходят за пределы города Мюнхена, только две короткие «вылазки» совершаются в Лондон и Москву.

– Тут некоторое преувеличение: с украинского я перевел до сих пор только одного автора, да и того совсем немного. Несколько стихотворений Сергея Жадана. С немецкого несколько больше, но я давно уже ничего не переводил и с немецкого. А было так: однажды, очень много лет назад, одна хорошая знакомая дала мне, провожая, почитать в дороге книгу Юдит Герман, тогда еще только что вышедшую, и я прочел ее всю в воздухе, книжечка была очень тонкой – всего девять коротких рассказов. И, читая один из них, я вдруг понял, что мне почему-то хочется узнать, как бы это звучало по-русски. Прилетев в Москву или уже добравшись оттуда до Харькова, я в тот же день сел и перевел этот рассказ одним махом – это был первый перевод в моей жизни, и уже на следующий день я читал его вслух в кругу друзей-художников, безошибочно узнавших, как я и предполагал, в персонажах самих себя. Ну а потом я перевел еще один рассказ из того же сборника – потому что в журнал, куда я предложил один, мне сказали, что хорошо бы хотя бы два, а лучше бы и три... И так я вошел во вкус и перевел весь ее первый сборник. Как ни странно, но с Жаданом получилось точно так же: я прочел книгу («Марадона»), подаренную им в Харькове, прочел опять-таки в самолете, но только наоборот – по пути из Москвы в Мюнхен, а прилетев, понял, что просто не могу не попробовать перевести хотя бы парочку стихотворений оттуда. Просто чтобы показать их знакомым, не знающим украинский.

Да, еще я когда-то перевел пару-тройку немецких авторов, рассказы Кристиана Крахта, Уве Копфа и Юлии Франк. Вот и все, по-моему. Этих троих я прочел не в самолете, но примерно тогда же и на той же волне... То есть переведя Герман, мне хотелось по инерции еще чего-нибудь перевести, а у нее больше ничего не было лет этак пять, потом, когда вышел ее новый сборник рассказов, я оттуда перевел еще один рассказ – «Любовь к Ари Оскарссону», добавил его к девяти из первого сборника, и в таком виде книга наконец и вышла – там же, где мой роман «Серпантин» перед этим в ОГИ. В общем, возможно, причина моего «переводческого застоя» в том, что я мало летаю самолетами – Жадана я прочел как раз во время последнего своего полета. Да, и я чуть не забыл одного малоизвестного, но немаловажного для меня немецкого писателя, конечно. Это Йенс Айгнер, автор романа, который я переводил частично не с немецкого, а с какого-то более древнего языка, назовем его visual basic, не путать с языком программирования... Моя «книга Йенса» вышла в Харькове в 2008 году под названием «Пиноктико».

– Нет, я не участвую в литературной жизни ни здесь, ни там. Русскоязычных авторов встречаю очень редко. Общаюсь в основном со здешними художниками, как-то так вышло. Трудность, пожалуй, только одна: если к слову «писатель» приставляют слово «эмигрант», это звучит почти как «писатель-деревенщик», например, или «поп-писатель», здесь вот такой есть ярлык (сейчас реже употребляемый, к счастью), который кого-то подтолкнет купить книгу, кого-то оттолкнет... но самому писателю всегда хочется быть простым писателем без всяких дополнений. Преимущество – тишина.