Бьем хвостами, как бобры

Его очеркам и стихам присуща сдержанно-страстная эмоциональность, а редакторской политике – требовательность и неангажированность. Слепухин – не только литератор-многостаночник, но и артистическая натура. О различных ипостасях поэта и о возглавляемом им альманахе «Белый ворон» с Сергеем СЛЕПУХИНЫМ побеседовал Борис КУТЕНКОВ.

– Можно пошутить, что физиология, живопись и поэзия суть «три источника и три составные части» моего творчества. Мария Степанова использовала слово «физиология» в названии одной из книг и подразумевала под этим «обычный прием для эротических вещей», отрицающий «ряд реальный» и утверждающий «ряд метафорический». Считается, что это цитата из Шкловского. Так ли – не знаю, однако настоящее определение весьма туманно для меня, выпускника медицинского вуза. Наш ректор, профессор Анатолий Ястребов не уставал повторять: «Физиология – это королевская наука, инструмент мышления, медицинская философия». Очень благодарен кафедре физиологии: приобретенные в те годы знания и умения по сей день помогают в работе. Поэт обязан уметь анализировать литературный текст, объединять разрозненное в единое целое, оценивать жизнеспособность написанного. В задачу писателя входит не эмоциональное вынесение приговора, а глубокое осмысление того, что создал он сам и его коллеги. Другое дело – живопись. Мои стихи называют живописными, а это, если вспомнить Бродского, отнюдь не комплимент. На самом деле трепет и волнение, которые испытывает художник, не похожи на чувства поэта. Мне кажется, стихотворение – всегда результат осмысленного, а картина – плод предчувствия и предвкушения невероятного. Смотреть на полотно – значит пытаться понять его, уловить смысл каждой формы. Живопись содержит в себе важнейшее противоречие между явным и наглядным, то есть знаками, между скрытым и потаенным, то есть смыслом. Очарование картины в том, что она ставит нас перед проблемой толкования смысла, замены видимого истинным. Отсюда рождается поток значений, который исходит от полотна. Но человеческий разум устроен так, что стремится избегать смутных и противоречивых ощущений, он хочет вывести картину за пределы недосказанности, пытается воспринять ее как вещь. Поэты, которые берутся написать о живописи в рифму, создают исключительно «описательные», «созерцательные» стихи. Лишь немногие понимают, что ирреализм – вот суть истинного искусства. Из реальности живопись берет лишь некоторые элементы, необходимые для создания своего призрачного мира. Искусство во все времена стремится приукрасить реальность. Попытки стихом воссоздать то, что не имеет и не может иметь аналога, всегда тщетны. Живопись – своего рода мистификация, иллюзия. Она, подобно фокуснику, ловко подменяет действительность, а большой художник сродни чародею. Поэтому во мне уживаются три разных человека: поэт, художник и философ. И втроем им не тесно.

– О «сером»? Хорошо. Во времени сосуществуют британская премия Booker Prize и «Русский Букер». Макьюэн, Кутзее, Этвуд, Кэри, Бэнвилл, Десаи, Джейкобсон, Барнс, Мэнтел. Четыре обладателя «Букера» – Голдинг, Гордимер, Найпол и Кутзее – лауреаты Нобелевской премии. Не хочу показаться непатриотичным, но, боюсь, «Русский Букер» не выставит в противовес столь блистательную команду. Об «общем». Несколько лет я собирал материал о Томасе Манне. Меня интересовало, как знаменитый средневековый «Танец смерти» из Любекской Мариенкирхе отразился на мышлении писателя. В детстве Томас постоянно бывал в соборе и видел эту жуткую макабрическую живопись. Я обнаружил большое количество литературоведческих работ у немцев, датчан и американцев и нулевой интерес к Томасу Манну у отечественных филологов. Почему-то «Смерть в Венеции» на английский переведена пять раз, а мы продолжаем довольствоваться плохим переводом, наспех сделанным к юбилею писателя. Главная тема – тема милосердия – для сегодняшней российской литературы так и остается неинтересной, я бы даже сказал, она запретна. Как и тема достоинства, тема уважения. Получается, все в прошлом. Бесланы и «Норд-Осты» прошли стороной. «Рядом с Чечней» – так один поэт назвал книгу. Вот-вот: все ходим вокруг да около Чечни… Есть ли сегодня «авторы, обладающие ярко выраженной индивидуальностью, оригинальные и необычные»? Есть, и мы их печатаем. Удалось ли опубликовать нечто грандиозное, подобное «Остатку дня» Исигуро или «Амстердаму» Макьюэна? Увы, пока нет. Но мы на верном пути. «Белый ворон» не поражен модными литературными болезнями. Мы не закрыты, рабски не зависим от частных спонсоров и государственных дотаций, не признаем журнального бартера, келейности, автоцензуры. Мы свободны, а это основное условие творчества. Большое количество брендов, что мы видим в «Журнальном зале», это фикция, новое платье короля. Журнал скончался несколько лет назад, а редакция пыжится и делает вид, что покойник жив-здоров. Мы, граждане РФ, как бы живем, эпоха наша называется «Псевдо», а в литературе – «псевдоренессанс». Но литература не стоит на месте. В перестроечные годы мое поколение отдало должное группе «Московское время», однако триумф не может длиться вечно. Сегодня неприкаянный герой-пофигист в потертых джинсах, поющий про «черный пистолет» и решившийся «устроиться на автобазу», увы, анахронизм. Другое время – не романтика «советского очкарика» Сергея Гандлевского, а бунтарская анархия Максима Кабира и его «Колыбельной для буржуазии».

– Полстолетия назад Ги-Эрнест Дебор издал фундаментальный труд «Общество спектакля». Под термином «спектакль» он понимал «общественно организованную видимость». «Все, что раньше переживалось непосредственно, отныне оттеснено в представление». Вот мы и превратились в «спектакулярный» социум, основа которого – коллективное ложное. Об этом в своих критических статьях не устает повторять Александр Кузьменков, мой старинный друг и коллега по «Белому ворону». «Отечественная словесность, в сущности, агонизирует, но строго блюдет видимость процветания. Достоинства текстов при этом отходят на второй план, первичным становится образ автора. Что вполне соответствует законам спектакулярной экономики, где 70% цены товара составляет бренд. Популярность и там, и сям обеспечена отнюдь не качеством товара, а маркетинговыми манипуляциями». Александр Кузьменков – прекрасный диагност. Другой вопрос: что в сухом остатке? Я мысленно надеваю белый халат, на бейджике «Оперирующий литературный критик». Пациентов полный коридор. Карбункулы, фурункулы, флегмоны. Стафилококки-стрептококки. Атипичность. «Стертость» симптомов. Ампутируем стопу, кисть руки. Там правую ногу, здесь – левую руку. Жив курилка? Надолго ли? Нет, батенька! Бактериемия, токсикоз, сепсис. Так ли все безнадежно? «Что делать?» – задается вопросом Кузьменков, и я мысленно спрашиваю себя о том же. Довлатов имел к Шкловскому идейные претензии, собеседник – защищался. «Да, я не говорю читателям всей правды. И не потому, что боюсь. Я старый человек. У меня было три инфаркта. Мне нечего бояться. Однако я действительно не говорю всей правды. Потому что это бессмысленно. Бессмысленно внушать представление об аромате дыни человеку, который годами жевал сапожные шнурки…» Я, Сергей Слепухин, поступаю ровным счетом наоборот. Не стремлюсь выставлять диагноз, сообщать читателю, что он «жует сапожные шнурки», а надеюсь, что эссе, мои поэтические рассуждения об «аромате дыни» найдут-таки отклик в чьей-то душе.

– О цеховой и географической принадлежности? Пожалуйста. Десять лет назад ваш предшественник в «НГ-Ex Libris»  написал о моей подборке: «Замечательные, с истинно ленинградским юмором стихи. Не разухабисто, но жестоко. Не разгульно, но цинично». Ленинградская школа? Да, я многому научился у Геннадия Комарова, Алексея Пурина, Владимира Гандельсмана, но все-таки считаю, что школа моя – мамина, а сам я – Сережа Слепухин. Существует ли на свете уральская поэтическая школа? Думаю, что да. Виталий Кальпиди – титаническая личность для Урала. Но он не один. Мой добрый знакомый, прекрасный поэт Андрей Санников, педагог по призванию, как и его друг Евгений Туренко. Семь лет Андрей руководит литературным клубом, ученики Санникова не только жители Екатеринбурга и Тагила. Челябинцы, пермяки, уфимцы, поэты Тюмени, Ижевска, Тобольска, Омска – я наблюдаю постоянную миграцию поэтической молодежи из города в город. Уральская школа? Общность, во всяком случае. Но есть и школа. Мне не нравится слово «культуртрегер». Страшно, что этот трегер вдруг нажмет на триггер и окажется обыкновенным фюрером. Поэтому по отношению к Александру Петрушкину я употреблю слово «организатор». Поэт живет в Кыштыме, а это город на озере. Петрушкин – фигура, объединяющая поэтов тех мест. Как-то Саша гостил в Екатеринбурге и рассказывал о планируемом фестивале. Берег, волна, палатки, стихи. Мы с женой в шутку назвали общество кыштымско-каслинских поэтов «Озерной школой». Вы улыбнетесь, но название прижилось! Отрекаюсь ли от УПШ? Нет! Сам факт, что жаркие (а подчас гневные!) дискуссии на тему об уральской поэтической школе не прекращаются, подтверждает, что предмет для этих дискуссий есть. Недавно мне на глаза попался вердикт Дмитрия Быкова, написанный во времена издания второго тома Уральской антологии, в начале нулевых. Оцените изящный образец столичного шовинизма: «Жители мрачных уральских промышленных городов с их черными сугробами и тяжелой экологией с редким постоянством дуют в одну и ту же дуду: их поэзия – странный гибрид из несчастного, вновь и вновь выныривающего Бродского (но что делать, этот сильный демон наложил-таки свою лапу на все следующее поколение), из Ивана Жданова и Еременко (гибрид которых представляет собою прославленный, насквозь вторичный, чрезвычайно пафосный Кальпиди), из Цоя и Башлачева, – и все это, как на шампур, насажено на культ саморазрушения, который в значительной степени создал всю энергетику свердловского рока и отчасти – логику свердловского обкомовца». Вот и сижу я в этом «обществе мертвых поэтов». По правую руку – Кормильцев с Башлачевым, по левую – президент-«обкомовец», «логику» которого так и не понял поэт-гражданин. Сидим мы, «безнадежные и уныло вторичные», «смакуем» «культ саморазрушения» «в черных сугробах». Как бобры, со злости бьем широкими хвостами по экологически грязной земле и грызем деревянные вольеры. Почему вольеры, спросите? А что остается? Скормил миляга Дмитрий Львович в своем стихотворении наше урало-сибирское богатство – лес: «Кинозал, в котором вы вместе грызли кедрач,/ И ссыпали к тебе в карман скорлупу орехов./ О деталь, какой позавидовал бы и врач/, Садовод при пенсне, таганрогский выходец Чехов!» Дорогой куплетист, мастерства от вас не требуется, но неплохо бы иногда извлекать богоравное тело из утесов диванных подушек и совершать «блуд труда». Вдруг обнаружите в толковом словаре, что кедрач – это не мелкие орешки, а «лес, состоящий из кедров».

– Есть такое страшное слово «дожиточный». Кто-то определил для тебя и меня время жизни, но в последнюю минуту расщедрился и добавил пару-тройку годков! Человек, о котором мои стихи, изо всех сил пытается быть, остаться, удержать «дожиточный воздух в пробитой груди». В тишине, не отличимой от смерти, он вынужден наблюдать «царствие оргий, резни и безумий». Может быть, ему и повезет, он сумеет увидеть пустоты, проходы между быстро бегущими днями. «Погасших «я» торжественный флешмоб», аппаратчики в черных костюмах, поддельные люди, мертвые души. Сад земных наслаждений закрыт на уборку, а за углом – распродажа средств индивидуальной защиты. Это изощренное наказание – заставить видеть насквозь. Для многих гораздо проще согласиться пополнить пляску смерти теней, которые когда-то хотели быть тобой.  Стать человеком без лица – значит обречь себя на послесвеченье, унылое тление фосфоресцирующей гнилушки, свет которой не сможет никогда никого обогреть. До конца дней продолжать быть ярким пламенем – значит совершать духовный подвиг. Это истина, которая к концу жизни открывается не каждому. «Только зрячим видно, как полое вес обретает, свет за изнанку пряча».