Анна Зернова
Москва – вечная стройплощадка: в XIX веке храм Христа Спасителя строили 70 лет.
Николай Маковский. Замоскворечье. 1873. Новгородский государственный объединенный музей-заповедник
Москва – это город, о котором можно бесконечно говорить и писать, как писали Иван Забелин, Михаил Пыляев и Владимир Гиляровский. И это подтверждено новыми штудиями и открытиями. О меняющейся во времени столице и книге «Московские градоначальники XIX века» с писателем-москвоведом Александром ВАСЬКИНЫМ беседовала Анна ЗЕРНОВА.
– Сегодня о градоначальниках и прочих бюрократах пишут такое, что поневоле задаешься вопросом: неужели и среди них бывают замечательные люди?
– Ну, если считать, что слово «замечательный» произошло от слова «замечать», то, конечно, есть. Еще незабвенный Гоголевский городничий говорил: «Чем больше ломки, тем больше означает деятельности градоправителя». Иными словами, если хочешь стать заметным, то начни какую-нибудь стройку. Москва – это вечная стройплощадка. И сегодня, и в XIX веке. Тогда, правда, началось все с пожара, принявшего ужасающие размеры благодаря первому герою этой книги – графу Федору Ростопчину. До конца своих дней он остался человеком павловской эпохи. Сложная была фигура, я бы не стал рисовать его одной краской. Все его «сменщики» впоследствии только тем и занимались, что поднимали Первопрестольную из руин. И светлейший князь Дмитрий Голицын, талантливый полководец, отмеченный Суворовым и Кутузовым, до конца жизни говоривший с французским акцентом, и граф Арсений Закревский, побывавший до назначения в Москву и генерал-губернатором Финляндии, и министром внутренних дел, не знавший иного языка, кроме русского, и, наконец, князь Владимир Долгоруков, по улице имени которого мы сегодня ходим. Он, кстати, стал единственным почетным гражданином Москвы из всех ее генерал-губернаторов.
– А это было так трудно сделать?
– Дело не в трудностях. Все надо делать вовремя, и не тогда, когда генерал-губернатора отправляют в отставку, а когда он еще сидит в своем особняке на Тверской улице, внимая подобострастным речам чиновников. Долгоруков стал почетным гражданином в 1875 году, к тому времени прослужив генерал-губернатором 10 лет. После этого он просидел в Москве еще 15. Никто еще не перекрыл его рекорда – 25 лет. Но! Когда князя неожиданно отправили в отставку после грандиозно отпразднованного юбилея его градоначальства, то он даже расплакался. И все спрашивал: «Неужели после отставки и часовых от моего дома уберут?» И ведь убрали. Умер он через несколько месяцев в Париже, не вынеся разлуки с Москвой.
– Значит, Лужкова никогда не изберут почетным гражданином?
– Думаю, нет. Вот если бы этот вопрос был поднят году в 2000-м, то портрет его уже давно висел бы в ряду почетных граждан.
– Это за что же?
– Да повод любой можно найти, не обязательно конкретный (тут ведь важно желание самого градоначальника). Например, восстановление храма Христа Спасителя. Вы знаете, сколько времени ушло на воплощение проекта в XIX веке? Более 70 лет! Сначала деньги разворовали, потом новое место долго искали, затем опять в финансирование все уперлось – казна в час по чайной ложке денег выделяла. Лишь благодаря настойчивости Владимира Долгорукова удалось освятить храм в 1883 году.
– Но вернемся к вашим героям. По-моему, более одиозной фигуры, чем Арсений Закревский, среди московских генерал-губернаторов не было.
– Я тоже так полагал, пока не взялся за его жизнеописание. Да, он был убежденный крепостник, типичный николаевский самодур до мозга костей, еще больший педант, чем сам Николай I. Московской интеллигенции от него досталось: и бороду славянофилам приказал сбрить, а кое-кого из литераторов в Сибирь отправил. А как дрожали при упоминании его имени купцы, боясь употреблять имя графа даже при прислуге! Но оказывается, что Закревский, еще будучи министром внутренних дел, решил судьбу юного студента 14-го класса Николая Гоголь-Яновского, определив его на службу по своему ведомству. Я этот документ с резолюцией Закревского «Употребить на испытание» привожу в книге. А ведь еще Фаддей Булгарин в 1854 году смел утверждать, будто Гоголь по приезде в Петербург «явился к одному петербургскому журналисту» (то есть к самому Булгарину), который, «тронутый его беспомощностью», устроил ему место в канцелярии Третьего отделения. Эта версия была принята большинством биографов великого писателя. Лишь публикацией текста прошения Гоголя на имя Закревского служба его именно по Министерству внутренних дел, а не в Третьем отделении в конце 1829 – начале 1830 годов была подтверждена документально. Вряд ли Закревский предполагал, что письмо это сохранится и попадет в научный оборот не в связи с тем, что написано на его министерское имя, а по причине того, что автор послания – будущий великий русский писатель. Но даже если бы Арсению Андреевичу сказали, чью судьбу он решает, – ни один мускул на его лице не дрогнул бы. Сам Закревский не раз говорил, что Гоголя не читал. Он и на отпевание писателя в феврале 1852 года в храме Св. Татьяны при Московском университете приехал не выразить свое соболезнование, а чтобы предотвратить возможные беспорядки. А еще Закревский выступил инициатором создания в России публичных губернских библиотек. А в 1851 году при нем открыли первый вокзал в Москве.
– А булку с изюмом Закревский придумал?
– Он не придумал, а случайно обнаружил в утреннем калаче непонятный черный комочек. И тут же приказал доставить к нему булочника Филиппова. «Это что такое?» – задал он булочнику всего лишь один вопрос. «Так изюм, Ваше превосходительство!» – «Тогда ешь!» И съел! А куда было деваться. Зато в этот день родилась булочка с изюмом. Я бы ее назвал сегодня «плюшка по-закревски».
– А Гиляровский был москвоведом?
– Гиляровский был по большей части не москвоведом, а классным журналистом, отличным криминальным репортером. Одно описание кошмаров Хитровки чего стоит! Если бы Гиляровский писал сегодня, его сюжеты не сходили бы с телеэкранов. Но его «Москва и москвичи» – книга неповторимая, несмотря на предпринимавшиеся уже в наше время попытки пойти по его стопам. Посмотрите на рейтинги продаж книжных магазинов: «Москва и москвичи» постоянно переиздается и продается лучше всяких других книг о Москве.
– Зачем же тогда писать новые книги о Москве?
– А затем, что целые поколения выросли уже в другой Москве, после Гиляровского. А некоторые и вовсе родились не в столице, но живут здесь, и с каждым годом число таких людей растет. Сменились эпохи, возникла иная Москва, а уж о том, каким неузнаваемым стало лицо Москвы (и в прямом, и в переносном смысле), и говорить не приходится. Выйдите на улицу и все поймете.
– Почему вы ушли от привычной и весьма распространенной схемы написания книг о Москве, когда автор берет улицу и идет по ней от дома к дому?
– Были у меня такие книги – «От Волхонки до Знаменки», «От снесенного Военторга до сгоревшего Манежа» и т.д. Но затем мне стало все труднее держать себя в столь жестких рамках: только вперед, строго по маршруту. Все хотелось перейти улицу, затеряться в переулке, заглянуть в иное, если хотите, измерение. Так у меня появились книги о высотных зданиях, о московских вокзалах, о монастырях Первопрестольной. Здесь и масштаб побольше, но и работы прибавилось. Зато какие озарения посетили меня во время работы над той или иной книгой, какие открытия. Например, писал я книгу «Спасти Пушкинскую площадь». Сидел в архиве и нашел поразительный документ, ранее не публиковавшийся, – отчет о переносе памятника Пушкину в 1950 году. Вот где дыхание времени. Мне вдруг Владимир Муравьев позвонил, старейший наш москвовед, который знает о Москве все, сказав: «Как же вам удалось это найти, даже я этого не знал!»
– Кстати, а памятник Пушкину надо обратно перенести?
– Конечно, давно пора. Сегодня Пушкин стоит не на своем месте. Мне кажется, что лучше всех необходимость присутствия бронзового Пушкина на Тверском бульваре обосновала еще Марина Цветаева в своем очерке «Мой Пушкин». Советую почитать, если кто не знает.
– Но вернемся к книге, есть ли какие-то озарения в этот раз?
– Есть, и немало. Я много думаю над тем, почему сгорела Москва в 1812 году. Видите ли, Александр I не любил Ростопчина, но все-таки назначил его в Москву, причем всего за месяц до начала войны. И вот что мне пришло в голову: не спроецировалась ли давняя неприязнь к Ростопчину на отношение Александра к Москве, сданной французам без боя? Ведь Ростопчин своих планов не скрывал, он задолго до Бородина сказал, что в случае чего Москву сожжет. Это был человек эмоций, большой актер, а по своим режиссерским способностям он дал бы фору многим сегодняшним деятелям театра. И понимал ли Александр I, что, доверяя Ростопчину Первопрестольную, он провоцирует того на проявление отнюдь не дружеских чувств по отношению к тем же иностранцам, которыми была наполнена Москва? И что за действия Ростопчина предстоит отвечать тем же москвичам, наиболее видных представителей которых Наполеон впоследствии, в сентябре 1812 года, прикажет взять в заложники, добиваясь возвращения из ссылки московских французов, отправленных за Можай именно графом? Все эти вопросы вряд ли волновали тогда царя, не предполагавшего, что французы дойдут до Москвы. Надо сказать и другое: Александр относился к назначению Ростопчина скорее как к вопросу краткосрочному, а не стратегическому. А потому и все возможные последствия этого кадрового решения не просчитал.
– «Московские градоначальники» – это вновь попытка уйти в другое измерение?
– Нет, просто мне захотелось написать историю Москвы XIX века через призму биографий ее руководителей, или, проще говоря, хозяев. Ведь Москва того времени – город оппозиционный, город старых взяточников и вечно всем недовольных отставных чиновников. Так писало в своих отчетах Третье отделение. А потому распустившуюся Москву приходилось периодически «встряхивать» путем назначения более строгого, как думали в Санкт-Петербурге, генерал-губернатора. А вообще все властители Первопрестольной были в чем-то похожи друг на друга. Каждый из них, и Ростопчин с Закревским, и Голицын с Долгоруковым, въезжая в резиденцию на Тверской, обещали одно и то же: прекратить взяточничество чиновников, наконец-то устроить нормальные дороги, уволить из полиции коррупционеров и прочих мздоимцев, поднажать на купцов, чтобы цены не слишком повышали.
– А что нового вы открыли для себя, работая над этой книгой?
– Я открыл и прочитал множество интереснейших книг. Эпоха XIX века поистине завораживает своей неповторимой атмосферой. Ведь как заметил в свое время Юрий Лотман, в наше время главной целью для людей является жизнь, а тогда главным было сохранить честь. Совсем другие были люди. Как писали! Какой слог! Вообще, изложение своих мыслей красивым и правильным языком являлось обычным делом независимо от того, кем был человек – генералом ли, штатским чиновником или государем императором. Вот и я, часами просиживая в библиотеке, читал забытые нынче произведения двухсотлетней давности: «Историческое известие о пребывании в Москве французов» Петра Шаликова 1813 года, «Правда о пожаре Москвы» Федора Ростопчина, написанную в 1823 году. А сколько интересного хранят письма Голицына и Закревского! Незабываемые впечатления!
– Москва – красивый город?
– Хороший город. Таких больше нет, об этом и пишу. Хотя его не миновала участь других европейских столиц. Старый Лондон, например, изрядно потрепан всякого рода новоделами из стекла и бетона. А Париж так вообще потерял свое лицо еще в середине XIX века, при бароне Османе, застроившем город однотипными светло-серыми зданиями: с мансардами, с одинаковыми крышами и окнами, подъездами и лестницами. Попробуйте-ка выйти ночью из парижского метро где-нибудь на площади Звезды, и вы поймете, о чем я говорю. А у нас посмотрите, как оригинальны и не похожи друг на друга Пречистенка и Остоженка, Солянка и Маросейка хоть днем, хоть ночью. Хотя спальные районы везде лишены какой-либо подлинности. Вы что думаете, в Париже нет спальных районов, похожих друг на друга, нет этого панельного однообразия? Есть, да еще как! А некоторые пригороды французской столицы напоминают мне все то же Орехово-Борисово или Тушино. Иногда даже уразуметь не могу, где нахожусь. И никак не пойму – хорошо это или плохо?
