Исповедь cлавянофила

Почти патриархальный вид – славянофильская идиллия.
Фото Евгения Никитина

Уходящий год стал событийным для Андрея ШАЦКОВА в творческом и человеческом плане: у него вышла десятая – «юбилейная» – книга стихотворений «Лествица в небо», а на днях Андрей Владиславович отмечает круглую дату – 60 лет. Так что причин для беседы Валерия ДУДАРЕВА с поэтом оказалось достаточно.

– Андрей Владиславович, давайте поговорим о литературе. Точнее, о литературе в России. А еще точнее – о художественном слове на наших родных просторах…

– Думаю, если мы будем говорить о литературе, наш диалог оборвется через два–три предложения. Уловить какие-то общие тенденции в развитии художественного слова на мировых просторах сегодня практически невозможно. Хотя, например, в Европе проводится большое количество книжных ярмарок. Но картины это, в сущности, не меняет. Понять, кто мы и куда идем, нельзя. Не спасает и пресловутая Нобелевка – это же динамитные кровавые деньги! Об этом предупреждал еще в начале ХХ века крупнейший шведский писатель Август Стриндберг. Его призыв актуален и в наши дни: «Так давайте же избавимся от магистров, которые не понимают искусства, берясь судить о нем. А если нужно, давайте откажемся от нобелевских денег, динамитных денег, как их называют».

В рамках сегодняшней западной цивилизации об этом мало кто вспоминает. Обратите внимание, что ни Генрик Ибсен, ни Лев Толстой, ни Фрэнсис Скотт Фицджеральд, ни Франц Кафка, ни Марсель Пруст, ни Александр Куприн – список можно длить и длить – не получили Нобелевки. А о великом Льве Николаевиче секретарь Шведской академии Карл Вирсен, категорически отвергший кандидатуру Толстого, сказал, что тот «осудил все формы цивилизации и настаивал взамен них принять примитивный образ жизни, оторванный от всех установлений высокой культуры... Всякого, кто столкнется с такой косной жестокостью по отношению к любым формам цивилизации, одолеет сомнение. Никто не станет солидаризироваться с такими взглядами».

Вообще же судьба художника на Западе незавидна. Сердце кровью обливается, когда вспоминаешь о судьбах Эдгара По, Уолта Уитмена, Марка Твена… Сами западные творцы с горечью констатировали, что в рамках общества потребления западного типа человек не может быть художником! Такие мотивы и вывод можно найти и в «Гении» Теодора Драйзера, и в моем любимом произведении «Деньги пишут» Эптона Синклера.

– А если все-таки вернуться к отечественной литературе?

– Я не зря упоминаю о трагедии литературы западной. Россия пошла по западному пути, и мы теперь имеем полное право говорить о трагедии нашей родной словесности. Вся современная проза – это банальная игра в слова, в сюжеты, в ситуации. Нет характера! Вот эта неспособность создать характер меня просто удручает. Почему? Самый ясный ответ – дара нет. Все есть: пиар, раскрутки, большие деньги, упрощение русского языка, граничащее с унижением, – а дара ведь нет! Как-то забываем мы это. О Даре с большой буквы забываем! И о набоковском «Даре» забываем…

– Но это же чисто славянофильское восприятие литературы. Вы думаете, что и в наше время можно донести особую истину впавшим в ересь и атеизм европейским народам? Как видно из ваших стихов, с Запада мы можем лишь ждать «гнилую лихоманку»…

– С Запада ждать ничего не нужно, впрочем, как и с Востока. Нужно просто понять, что не нефтью и газом мы сильны, а великой русской литературой. Ведь многие доктора филологии сегодня полушепотом утверждают, что писатели второго ряда века двадцатого гораздо сильнее распиаренных нынешних дельцов от словесности. Нужно, чтобы все жители России знали наших писателей-классиков в лицо! Развешивать портреты Толстого, Достоевского, Леонида Андреева, Горького, Пильняка, Бабеля, Платонова, поэтов наших изумительных по всей стране. И начать необходимо с московского метро.

А европейским народам остается пожелать подлинного духовного освобождения. Ведь поэзия Запада после Киплинга практически не развивалась духовно. Какие, к примеру, открытия сделал любимый Бродским Роберт Фрост? Конечно, можно говорить об особом психологизме Фроста. Но давайте сравним лишь малые формы. Вот Фрост: «Пойду на луг теленка принести./ Не может он на ножках устоять,/ Когда его вылизывает мать./ Я там не задержусь. – Пойдем со мной». А вот пятнадцатилетний Сергей Есенин: «Там, где капустные грядки/ Красной водой поливает восход,/ Клененочек маленький матке/ Зеленое вымя сосет». Насколько ясна и стереоскопична есенинская картина. Есенинский психологизм – иного рода.

– Иван Киреевский считал, что общество можно и должно воспитывать. Человек должен жить верой, стремиться к цельности духа. Отсюда и тютчевское «в Россию можно только верить…» А ваша поэзия способна воспитать общество?

– У нас уже многократно обшутили тютчевскую строфу, но до глубинного смысла так и не дотянулись, а об истории создания этого стихотворения вообще молчат! Лишь напомню, что в 1866 году, когда Федор Иванович написал так проникновенно о России, отмечалось столетие Николая Карамзина. А вслед за Иваном Киреевским и Алексеем Хомяковым могу лишь подтвердить, что для развития личности необходим поворот в общественном сознании, а построение различных систем губительно для духовного развития человека.

Поэтому нужно воспитывать общество. Чем, собственно, и занимается моя поэзия. Последняя книга «Лествица в небо» особенно показательна в этом отношении. Воспитание проходит даже не через содержание как таковое, а через всю лексическую основу корпуса стихотворений на генетическом уровне. Вот мы произносим, к примеру, слово «соборность» – и все, скопленное когда-то нашими предками, в нас оживает. А если не оживает – значит, и предки наши дикими были, и о нашем личном развитии тут и речи быть не может!

– Как тут не вспомнить упомянутого вами прекрасного поэта и философа Алексея Степановича Хомякова, который послужил Отечеству и в кирасирском полку, и поучаствовал в русско-турецкой войне… А как вы послужили Отечеству?

– Мне приходилось держать духовную оборону! В первую очередь – оберегать нашу родную словесность. Благодаря моим усилиям ежегодно в марте в Министерстве культуры проходил Всероссийский день поэзии, на который приглашались лучшие поэты страны. Сейчас, к сожалению, такая традиция утрачена.

– У Хомякова всегда было стремление понять историческую миссию народа. До сих пор можно с упоением перечитывать его историческую драму «Ермак». А способны ли вы создать историческую драму, и будет ли она востребована?

– Историческая драма – мой любимый жанр! А любимый драматург – Софокл, а герои любимые – Креонт и Антигона. Мною было создано несколько исторических драм. Некоторые московские театры просто жаждали их принять на свои подмостки. Но я все это сжег. Единственное свое историческое произведение, которое я считаю достойным читателя, – это цикл «На поле Куликовом». В нем я не послушный продолжатель блоковской традиции, а новатор-систематизатор нашей истории.

– Что вы думаете о дорогом для Хомякова понятии «сельская община»? Ведь в поэзии вашей часто встречаются сельские мотивы: «Я Рузское поле забыть – до конца не смогу:/ Кладбищенский взгорок, лощину и ленту реки./ Церквушку в известке на дальнем крутом берегу./ И ласточек стаю, вспорхнувшую из-под стрехи…»

– Прекрасно замечено еще Николаем Бердяевым, что «Хомяков, как и все славянофилы, понимал общество как организм, а не как механизм. Есть органическая общественная соборность, коллективизм органический, а не механический, за которым скрыта соборность церковная». Эту цитату можно взять эпиграфом к важному и долгому разговору о сельской общине. Люблю мысли на эту тему у Павла Флоренского, у Александра Солженицына… Но, к сожалению, крестьянский быт ушел! У того же Бердяева изумительно сказано об этом: «Славянофильская идеология всегда была чужда русской власти. Эта власть никогда не была смиренной, она полна была гордости и самоутверждения».

– Стихи ваши замешаны на «лихорадке горя». Чувствуется, что автор пережил уже главную трагедию в жизни. И душевное состояние ваше можно охарактеризовать, как любовь, идущую на убыль: «Дно все ближе, ближе и чернее./ Все тусклее угасанья свет./ Расставаться может быть честнее,/ Чем молить любовь на склоне лет…» Так ли это?

– Любовь на убыль пойти не может! Если это любовь, конечно. Трагедий пережил много. Но не жалуюсь, а часто пью горькую, как простой уставший от страдания вселенского русский человек. Тут я хочу напомнить читателю-ханже об эстетическом имморализме Константина Леонтьева: «Все хорошо, если красиво и сильно, а будь то святость или разврат, реакционность или революционность – не имеет значения». В этом высказывании вся полнота жизни!

– Несмотря на приглушенный интерес читающей публики к «толстым» журналам, публикация в таких изданиях остается принципиально важной – как с профессиональной, так и с позиционной точек зрения. Ваши стихи публиковались и в «Нашем современнике», и в «Дружбе народов», и в «Неве». Это всеядность? С кем вы, господин Шацков?

– Я с Хомяковым, с братьями Киреевскими, с Константином Леонтьевым, с Бердяевым, с Тютчевым, наконец. А еще я с моей любимой собакой Алисой породы «лайка».

– Читатель привык к вашему стилю. Даже последняя книга «Лествица в небо» серьезна, но ожидаема и на лексическом, и на синтаксическом уровне. А вот ваш любимый поэт Алексей Константинович Толстой, например, стал одним из создателей Козьмы Пруткова. Способны ли вы на игровую поэзию, увидим ли мы когда-нибудь том юмористических стихотворений Шацкова?

– Трилогию Алексея Константиновича «Смерть Иоанна Грозного» перечитываю ежегодно. Над его великими стихами, ставшими романсом «Средь шумного бала…» плачу. Что касается юмора… Настоящего искрометного юмора времен Аверченко и Тэффи сегодня нет. До их уровня мне не подняться. Поэтому – даже пробовать не стану.

– А не хотелось ли вам славы Ивана Баркова, которого, кстати (а, может, некстати), в литературу ввел Михайло Ломоносов? Представляете, ваши эротические стихи переписываются, нашептываются на ушко! Возможно ли такое? У вас ведь много стихов о женщинах, один из сборников даже озаглавлен «Осенняя женщина»…

– Я преклоняюсь перед каждой женщиной! Перед женщиной вообще! И всю жизнь ищу свою единственную и неповторимую. Но путем Баркова я пойти не смогу. По моему мнению, он лишь теоретик. Поэтому эротические стишки не по мне.

– Ко всему прочему, вы главный редактор альманаха «День поэзии», который выходит по давней традиции раз в год. Как вы думаете, что раньше погибнет – Россия или ее поэзия?

– Если и суждено погибнуть России, то только одновременно с русской поэзией. Хотя потомки нашу поэзию все равно подберут из любого безвременья.

– Когда-то Сергей Есенин напутствовал: «Обретешь Родину – станешь поэтом!» Андрей Шацков обрел? Стал?

– Пусть обо мне как о поэте скажут читатели… А лучше читательницы… А Родину я обретаю с каждым мгновеньем жизни. И несу в сердце всю прелесть удивления!