Штурм башни из слоновой кости

Поэтическое творчество выплескивалось из добротной философии Владимира Соловьева.
Иван Крамской. Портрет философа Владимира Сергеевича Соловьева, 1885. Государственный Русский музей

В 1990-х Николай Розов организовал первый в мире международный интернет-форум по философии истории на английском языке, а затем исследовательскую сеть Macrohistorical Dynamics в рамках Ассоциации социальных наук и истории, был научным редактором и составителем альманаха «Время мира: Альманах современных исследований по теоретической истории, макросоциологии, геополитике, анализу мировых систем и цивилизаций». В прошлом году вышла его новая книга «Колея и перевал: макросоциологические основания стратегий России в современном мире». О проблемах современного интеллектуализма с профессором Николаем РОЗОВЫМ побеседовал Алексей НИЛОГОВ.

– Николай Сергеевич, как вы считаете, достаточно ли у современной философии интеллектуальных сил для влияния на умы элит?

– После 1960-х годов мировая философия находится в глубоком упадке. Последние славные и действительно значительные имена – это Жан-Поль Сартр и Карл Поппер. Постмодернизм скорее выжигает способности к творческому мышлению. За 30–40 лет его доминирования ничего, кроме «деконструкций» и «симулякров», не появилось. Хуже того, то позорище, которое творится как в массовой культуре, так и в политике, в общественной жизни теперь как бы легитимировано несложными постмодернистскими установками типа того, что «все равно всё вокруг – сплошные симулякры». Надежды сторонников серьезной и честной философии на аналитическую традицию (преимущественно англо-американскую и финскую) также не оправдались. Фиксация не на бытии, мире, сути вещей, сущности человека, общества, истории, а лишь на нюансах словоупотребления и логики высказываний способна бесконечно порождать рафинированные тексты по все более узким и специализированным темам, но никакого значимого продвижения в философском мышлении не дает. А что с остальными направлениями? Здесь уже парадокс совсем печальный. Философских направлений, обществ, журналов, книг – пруд пруди. Казалось бы, расцветают все – от платоников, томистов, гегельянцев, кантианцев и марксистов до феноменологов, экзистенциалистов и теософов. Однако нет ни центра внимания, ни принципиальных дискуссий, ни ярких идей и книг с долговременной значимостью, ни тем более новых славных имен. Отсюда следует однозначно отрицательный ответ на поставленный вопрос. Я не помню, чтобы общественные и политические лидеры в последние десятилетия апеллировали к философии, особенно к идеям современных философов. Но даже если такое и случалось, то скорее это был сиюминутный риторический прием, поскольку в ином случае направление с выросшей общественной значимостью поднималось бы, расцветало, получало авторитет и известность. А этого нет и в помине. Ситуация усугубляется тем, что в XX веке мощное развитие получили социальные науки, особенно такие, как социология, экономика, политология. Соответствующие эксперты полностью вытеснили философов с позиций, «влияющих на умы элиты», причем приходится с грустью признать, что во многом это заслуженно. От знающего эмпирический материал и владеющего теорией социолога и политолога мы вполне можем ожидать услышать что-то новое, полезное, значимое, меняющее наш взгляд на те или иные вещи. А теперь, допустим: появляется философ на кафедре или на телеэкране. Положа руку на сердце, ожидаем ли мы услышать что-то помимо давно стершихся, захватанных и замусоленных высокопарных слов и мыслей?..

– Что вы можете сказать о современной русской философии? Какие имена бы назвали?

– Современная философия в России переживает тот же затяжной упадок, провальный период, что и мировая философия, но еще со многими отягощениями: не изжиты последствия советской эпохи, когда «единственно верная» философия принудительно вдалбливалась во всех школах и вузах. Марксисты-ленинцы почти повсеместно перековались в православных патриотов-державников, политологов и культурологов, что уже дискредитировало в общественном сознании как патриотизм, так и соответствующие дисциплины.

– Можно ли считать русскую философию избыточным продуктом русской литературы?

– Один из потоков русской философии действительно рождался и жил в более широком потоке русской литературы и литературной критики. Главными фигурами здесь являются Достоевский и Толстой. Но к этому ряду принадлежат также Погодин, Писарев, Белинский, Добролюбов, Герцен, Чернышевский, Мережковский, Розанов, Бахтин, Пастернак, Солженицын, несмотря на огромные различия в идейной направленности, масштабе дарований. Конечно, дело здесь не в «избыточности», а в слабости и полузапрещенности философской деятельности, вплоть до откровенных репрессий по отношению к свободной мысли как в царское, так и советское время. В этих условиях литература была главным каналом разговора с публикой об общественных, нравственных, мировоззренческих вопросах. Наряду с этим развивалась, но со своими остановками и провалами академическая профессорская философия. До сих пор самой яркой фигурой здесь остается Владимир Соловьев. Он был не чужд литературе, писал стихи, но здесь скорее поэтом, поэтическое творчество как бы выплескивалось из его мощной и добротной философии (при том что я почти по всем пунктам с ним не согласен). Несмотря на репрессивность и удушающий режим советской эпохи, в академической традиции появлялись такие крупные фигуры, как Лосев, Асмус, Копнин, Ильенков, Мамардашвили. Никакой включенности в литературный процесс здесь уже не было.

– Как следует относиться к такому феномену, как популяризация философии в рамках массовой культуры?

– Вопрос непростой. С одной стороны, у каждого профессионального философа не может не вызывать раздражение жонглирование сакральными для нас именами мыслителей, фамильярное бравирование упоминанием дорогих для нас понятий и категорий. Вообще такова типичная, ожидаемая и социологически объясняемая реакция сидящих в башне из слоновой кости представителей абстрактного и высоколобого рода занятий на то, что башню эту вдруг стали ломать, а редкие и бережно хранимые священные реликвии пустили в расход на рекламу, пиар и дешевое позерство – хоть на телеэкране, хоть в личном блоге. С другой стороны, «дух веет, где хочет». Мировоззренческие, нравственные, экзистенциальные проблемы никуда не пропали, они волнуют, пусть по-новому, каждое приходящее поколение. Кто-то пропустит мимо ушей отвлеченные идеи и незнакомые имена, а кто-то залезет в Википедию, потом, глядишь, возьмется за серьезную статью, книгу, поступит на философский факультет. Не нужно исключать и действия социальных закономерностей: массовая культура всегда рождает и контрдвижение – против всего расхожего, низкопробного, против попсы и прочего. В соответствующих сообществах, например кружках молодежи, символом престижа и членства нередко становится чтение необычных, малоизвестных книг, в том числе и философских. А бывает и так, что, взявшись за книгу вначале ради личного самоутверждения, молодой человек втягивается и уже начинает всерьез интересоваться философией. Поэтому, коротко, ответ таков. Массовая культура захватывает, перемалывает и выплевывает все без исключения. Никакие запреты (помимо значащихся в законах о печати и СМИ) здесь и не возможны, и не нужны. Относиться к такой «популяризации» философии следует снисходительно – без раздражения.

– Как вам кажется, правомерно ли применять коллинзовскую методологию оценки интеллектуальных достижений той или иной нации к русской философии? Или для каждой национальной философии требуется аутентичная ей методология исследования и оценки?

– Вопрос странный. Если внимательно прочесть «Социологию философий» Коллинза, то можно легко убедиться: данная методология прекрасно работает как для интеллектуалов Древней Греции и Китая, для немецких идеалистов, французских просветителей и экзистенциалистов, так и для таких экзотических для нас философских традиций, как японская, арабская и еврейская. С чего бы это вдруг для России она перестала работать? Может быть, для российских философов не имеют значения эмоционально насыщенные ритуалы (дискуссии)? Личные знакомства? Разделение на фракции? Стремления к достижению высокой репутации? Связи учитель–ученик? Перестройки интеллектуальных сетей? Сдвиги в организационной основе философского творчества (кто, где и за что получает заработную плату)? Обнаружение глубоких затруднений? Все это, бесспорно, имеет место быть и в наших палестинах, а значит, и подход Коллинза вполне релевантен. Попытки его применить уже делались, но, к сожалению, пока без достаточной систематичности и основательности.

– Довольны ли вы реакцией российских интеллектуалов на выход вашей книги «Колея и перевал: макросоциологические основания стратегий России в XXI веке»?

– Скажу так: уровень моего довольства средний, но с оптимистическим взглядом на судьбу книги в будущем. Большим громким событием в интеллектуальной жизни России книга не стала – никаких иллюзий по этому поводу быть не может. При этом в ведущих интеллектуальных центрах Москвы о книге, о результатах исследования российских циклов, о стратегиях преодоления этой «колеи» я рассказывал в Институте философии РАН, в Высшей школе экономики (в фонде «Либеральная миссия», на семинаре по сравнительному анализу развития постсоциалистических обществ и на социологическом факультете), на философском факультете МГУ, в ИНИОНе, Шанинке, РГГУ. Также были лекции, доклады, диспуты на Полит.ру, в Школе культурной политики, в «Библио-Глобусе», в Клубе политических блогеров им. И.Канта, на Радио «Свобода», в Независимом информационном центре, в московском бюро РосБалта. В Санкт-Петербурге я выступал с докладами в Институте социологии, в Леонтьевском центре, в Географическом обществе, на Днях философии в ЛГУ, на местном телевидении. Также было несколько выступлений в Институте истории и археологии Екатеринбурга, в университетах Красноярска, Омска, Новосибирска, Горно-Алтайска. Все обсуждения без исключения были живые и яркие. Разумеется, многие были не согласны с моими идеями, иногда даже запальчиво спорили, но было видно, что никто не оставался равнодушным. Книга явно заинтересовала. А это уже большая радость для автора – годы работы потрачены не зря. Дальше книга будет жить своей жизнью. У меня есть серьезные основания ожидать роста ее значимости, неуклонного расширения интереса к ней. Все дело в том, что российские циклы отнюдь не закончились. При каждом последующем витке эта цикличность будет все больше и больше волновать исследователей. Непременно будут вестись поиски, исследования внутреннего механизма циклов. А где эти вопросы были рассмотрены наиболее систематично, на фундаменте социальной онтологии и наиболее конструктивных моделей исторической динамики? Именно в книге «Колея и перевал». Разумеется, с книгой будут спорить, результаты будут опровергать – без этого никак нельзя. Но обращаться к ней будут непременно, а может быть, и изучать в университетах. Кстати, ко-где процесс уже начался. Так что, несмотря на негромкое вхождение книги в современное интеллектуальное пространство России, на ее будущую судьбу я смотрю с оптимизмом.