Алиса Ганиева
Им подвластны все эмоции...
Фото Василия Зимина
Драматурги – люди из пограничного цеха. Они – свидетели превращения текста в театр и потому всегда держатся несколько в стороне от прочих литераторов, чаще дают интервью театральным изданиям, чем литературным. Поэтому общение с эрудиткой Ксенией СТЕПАНЫЧЕВОЙ, чьи пьесы с аншлагами идут на разных площадках по всей стране, – особая удача. О современном кино, кулисах и многом другом с ней побеседовала Алиса ГАНИЕВА.
– Ксения, расскажите, когда вы впервые попали в театр?
– У меня с театром с детства не сложилось. Я дочь офицера ракетных войск, мы жили в маленьких военных городках, и театров там, разумеется, не было. До 16 лет мои представления о театре ограничивались новогодними утренниками – впрочем, они мне очень нравились. Особенно подарки – кулечки с конфетами… В 16 лет, переехав в Саратов, я впервые попала в настоящий «взрослый» театр, но особого интереса он у меня не вызвал. Тем не менее мама, которая в юности была заядлой театралкой, вновь дорвавшись до театров, упорно продолжала таскать все наше семейство в академдраму, в ТЮЗ, в оперу… Но эти регулярные семейные походы в театр также оставляли меня равнодушной – а то и повергали в уныние. Но в 19 лет мне повезло: я случайно попала в существовавший тогда в Саратове маленький театр-студию АТХ (Академия театральных художеств), которым руководил Иван Верховых. Там я впервые увидела спектакли по Даниилу Хармсу, Гарсиа Лорке, Бродскому, современным российским драматургам, а также неклассические постановки классических авторов. Увиденное и услышанное понравилось мне настолько, что у меня возникло желание самой писать пьесы – чем я и занимаюсь до сих пор.
– Можно ли в вашем случае говорить о приверженности определенной драматургической школе?
– Мне кажется, нет. Хотя в силу языка, места рождения, культурной принадлежности и тому подобных исходных обстоятельств, которые нельзя изменить, я все-таки принадлежу к русской драматургической традиции. Не скажу, что это осознанный выбор, но Гоголь, Чехов, Островский… и поближе Шварц, Володин, Горин… они витают в воздухе, которым дышу, и от этого никуда не деться.
– Как вы относитесь к «новой драме»?
– Я как драматург к ней не принадлежу, а как сторонний наблюдатель отношусь вполне позитивно. Люди что-то делают вместе: пишут, ставят, устраивают читки, проводят фестивали… Можно только порадоваться такой активности значительной части молодых драматургов и примкнувших к ним режиссеров. Что же касается критики в адрес «новой драмы», то зачастую она несправедлива и является результатом заштампованного или предвзятого к ней отношения: мол, «новая драма» – это написанная исключительно матом чернуха про то, как три бомжа-гастарбайтера изнасиловали милиционера, больного СПИДом. Если бы все было так примитивно, «новая драма» не просуществовала бы столько лет. Мой совет: сходите, посмотрите, почитайте, разберитесь – сами, а не становитесь жертвой стереотипа.
– Тяжело ли в современном театре находить общий язык с режиссерами? Или случаются недопонимания?
– Я давно выработала для себя простой принцип, которому неукоснительно следую: «Творчески самовыразился – не мешай творчески самовыражаться другому». Я стараюсь не лезть в чужую работу. Моя работа – это черные буквы на белой бумаге. Когда текст написан и отдан в руки режиссеру – все, моя работа на этом закончена. Не говоря уже о том, что у меня нет специального режиссерского или актерского образования – так на основании чего я должна вмешиваться в работу профессионалов? Потому что они работают с моим текстом? Когда я сижу в зрительном зале, я не более чем квалифицированный зритель. Поинтересуются моим мнением – выскажу в корректной форме и, надеюсь, адекватно по содержанию. Не спросят – навязываться не буду.
– Что вы обычно ощущаете на премьерах?
– Панику. Ужас. Хочется спрятаться под кресло и чтобы никто не знал, что я – автор. Это происходит каждый раз и не зависит от художественного результата, о котором можно судить еще накануне премьеры, после последнего прогона спектакля. Подготовиться, расслабиться или изменить свое отношение к этому – невозможно. И это при том, что я уравновешенный, выдержанный и совершенно несклонный к истерикам человек. Впрочем, у профессии «драматург» есть и свои плюсы. Когда ты сидишь в зале, а на сцене актриса произносит реплику, которую ты написала, и 600 человек зрителей вокруг тебя взрываются хохотом, переходящим в аплодисменты… да, в этот момент ты чувствуешь, что оно того стоит – все эти волнения, переживания...
– Вы автор успешных комедий. Почему выбрали именно этот жанр?
– Скорее он меня выбрал. Мне кажется, это чистая физиология: мой организм вырабатывает юмора больше, чем я могу израсходовать в быту для повседневной жизни. Надо как-то от него избавляться, чтобы он не мешал, – поэтому приходится вкладывать излишки юмора в комедии.
– А какая у вас любимая комедия?
– Пожалуй, «Двенадцатая ночь» Шекспира. Такие яркие персонажи, так лихо закручен сюжет! И любовные, и комические линии прекрасно выстроены, сдобрены едкой сатирой и весьма остроумной философией… А формой всему этому служит прекрасная шекспировская поэзия. Что может быть лучше?
– А кинокомедия?
– Я обожаю Чаплина. Очень люблю фильмы Вуди Аллена, Эльдара Рязанова, Георгия Данелии… Мне близок юмор Феллини. Трудно выбрать какую-то одну картину. Последнее, над чем смеялась в голос, – «Самая красивая» Лукино Висконти. Это трагикомедия, в финале которой великая Анна Маньяни включает всю свою трагическую мощь – но в первой половине фильма она безумно смешная. И, кстати, эта история про сумасшедшую мамашу, которая хочет сделать из своей маленькой нелепой дочурки кинозвезду, нисколько не устарела.
– А что интереснее: пьесы или киносценарии? В прошлом году вышел фильм Станислава Говорухина «В стиле Jazz» по вашему сценарию. Что вам дал этот опыт?
– Это было увлекательное и непростое творческое приключение. У театра и кино много общего – но различий еще больше, и надо было, решая художественные задачи, одновременно осваивать новые для меня навыки и приемы сценарного ремесла. Это мой первый сценарий, и без неизбежных трудностей и ошибок не обошлось.
– Считается, что с российским кино все плохо не только потому, что вместо режиссеров-художников его делают бизнесмены-продюсеры, но еще из-за того, что нет хороших сценаристов. Вы с этим согласны?
– Прежде всего я не согласна с утверждением, на котором строится ваш вопрос. Почему это «с российским кино все плохо»? В сравнении с каким периодом? Или – в сравнении с каким кинематографом? «Все плохо» – это безапелляционное и поверхностное оценочное суждение. Не бывает «все плохо» или «все хорошо». Современное российское кино ЕСТЬ, оно создается и развивается – и, учитывая, в каких условиях оно существует, надо радоваться тому факту, что оно хотя бы есть. Не говоря уже о том, что ни один национальный кинематограф не может выдавать один за другим сплошные шедевры. И гении, в том числе гении кинематографа, посылаются Господом Богом на нашу планету в ограниченном количестве и распределяются во времени и пространстве, как правило, точечно. Когда в пику современному российскому кино восхваляют советский кинематограф, называя имена великих режиссеров и созданные ими шедевры, хочется, чтобы их пересчитали в соотношении относительно 70 лет существования советского кино. Получится, что не так-то уж и много и не так-то уж и густо. Российскому кинематографу всего-то 20 лет, причем почти все первое десятилетие своего существования он провел буквально в разрухе и нищете. И тем не менее уже сейчас у нас есть фильмы, которым можно радоваться – было бы желание. А если без конца твердить, как мантру: «Все плохо, все плохо!» – все точно будет плохо. И обвинять в этом можно кого угодно – сценаристов, режиссеров, продюсеров… и даже – зрителей.
– Есть ли какая-то российская кинопремьера, которую вы особенно ждете?
– Есть. Вместе со всем прогрессивным киночеловечеством жду, когда же уже наконец выйдет новый фильм Германа по «Трудно быть богом» Стругацких. Кажется, ждать осталось недолго – года полтора-два…
– Не возникает ли у вас желания попробовать себя в категорически новом жанре? И если да, то в каком?
– Я живу с этим желанием, оно у меня никогда и никуда не пропадает – и я следую ему по мере сил. Кроме комедий, о которых мы уже говорили, я пишу и вполне серьезные пьесы. Для меня лично самым важным текстом из всех, что я написала, является пьеса «Дни победы». Она состоит из монологов людей, мужчин и женщин, взрослых и подростков, переживших Великую Отечественную войну – кто на фронте, кто в тылу. За каждым героем стоит реальный прототип, историю которого я постаралась рассказать максимально точно и честно. Это была очень объемная и тяжелая работа – как творчески, так и физически. Я работала над пьесой больше года, а материалы собирала года два.
– А почему такая неожиданная для современной молодой женщины тема – пьеса о войне?
– Для меня здесь нет ничего неожиданного. Я всегда знала, что однажды напишу пьесу о войне. Я успела побыть советским ребенком и советским подростком – я выросла на песнях Высоцкого и Окуджавы, книгах и фильмах о войне, среди людей, помнящих войну, и поэтому она является частью моего сознания, частью меня.
– И что было для вас главным в работе над этой пьесой? Чего вы хотели добиться?
– Эта пьеса – кусок коллективной памяти моего народа, который я обработала и сохранила. Он не исчезнет, не уйдет вместе с ними. В этом я видела мою главную задачу. И прежде всего мне хотелось правды. При всех понятных оговорках о ее относительности и т.п. мне хотелось художественной правды, в основу которой положена правда документальная. Люди, пережившие ту войну, уходят и растворяются в сумерках – это естественный и необратимый процесс. Очень скоро никого не останется, и сквозь туман времени к ним будет не пробиться. Но пока они еще здесь, с нами, и я хочу, чтобы их услышали.
– То есть эта пьеса написана на документальной основе?
– Да. Для меня это попытка написать групповой портрет поколения. А портреты, как известно, пишутся с конкретных людей, и цель портрета – максимально точно отобразить внешность и внутренний мир вот этого вот здесь и сейчас сидящего перед тобой живого человека. Именно поэтому я впервые в жизни обратилась к документальности как основе художественного текста.
– Если вернуться к вопросу о жанрах – в каких еще жанрах вы, как драматург, себя реализуете?
– Я люблю писать для детей – меня это веселит и развлекает. Я выросла на прекрасной детской литературе – и если посчитать, то получается, что из моих 33 лет целых 12 лет, с 3 до 15, мне читали или я сама читала книги для детей и подростков. Почти полжизни! Они никуда не делись, эти истории и их герои, они наполняют мое сознание – и, конечно, мне, уже выросшей, хочется придумать свои истории и своих героев и рассказать про них другим. Поэтому я и пишу детские пьесы, причем разные: скажем, сказка для самых маленьких «Розовый бантик» очень сильно отличается от пьесы «Казачьи сказы», написанной по мотивам казачьего фольклора. А недавно я сочинила даже историю в жанре фэнтези: про королей, битвы, интриги и любовь – но это скорее сценарий, а не пьеса.
– Если пофантазировать, то автором какой пьесы и какого сценария вы бы хотели быть?
– Пьеса… даже не знаю. Но, чтобы далеко не ходить, выберу ранее упомянутую в нашем разговоре «Двенадцатую ночь». А сценарий… ну, пусть будет «Касабланка». Я ее на днях пересматривала. Хотя в сюжете есть некоторые «натяжки», зато великолепные диалоги. «Последний раз мы виделись, когда немцы входили в Париж». – «О, да, я прекрасно помню этот день. Немцы были в сером, ты была в голубом…» И, кстати, в этом фильме очень ясно, просто и доступно говорится о проблеме выбора – морального, личностного, человеческого. Проблема выбора актуальна всегда, во все времена – и вдвойне актуальна для современной России. Сейчас, когда идет безумный средневековый процесс над Pussy Riot, когда власти судят участников митингов за беспорядки, спровоцированные самими властями, эта проблема обострилась до предела. И каждый должен выбирать, что ему делать: подпевать оккупантам – или петь протестную Марсельезу; наживаться на черном рынке – или уйти в Сопротивление; защищать свои моральные – или свои материальные ценности. Как в «Касабланке»…
