Елена Семенова
Многие художники и поэты ужасно любят посещать зоопарки.
Фото Валентина Иванова
В настоящее время Виктор Гоппе занимается скульптурой, работает с авторской книгой, активно участвует в выставочной деятельности. Среди работ, созданных в последние годы, – книга Льва Рубинштейна «То одно, то другое», Аркадия Штыпеля «Пароход современности», «Веселые слова» Игоря Холина, поэма Велимира Хлебникова «Я». О новом произведении «Российский гигиенический человек. Пушечное мясо», а также в целом о жизни и искусстве «книги художника» с Виктором ГОППЕ побеседовала Елена СЕМЕНОВА.
– Виктор, «книга художника» – искусство маргинальное, эстетское. Взять хотя бы тот момент, что каждая книга выходит маленьким тиражом. Когда вы начинали работать с книгой, вы чувствовали, что это «искусство для немногих»?
– Ощущение того, что это искусство для немногих, наверное, возникает в результате той ситуации, которая сложилась вокруг него в России. На самом деле в других странах оно не является элитарным. Просто сама трудоемкая техника создания книги художника предполагает маленький тираж – 20, 100 или 200 экземпляров. Здесь дело не в отношении, а в точке приложения: жанр считается уникальным, если все операции проделаны вручную с использованием сложных техник, таких как литография, ксилография, шелкография, офорт. Подобные работы просто нельзя поставить на большой тираж. Экземпляры, как правило, нумеруются, и это считают нормой.
– Что для вас заложено в основе «книги художника» – соревнование автора и художника, их ансамбль или тексты и картины, это повод для взаимного вдохновения?
– Безусловно, последнее. Если касаться моего случая, то у меня так выходит изначально, и я даже стремлюсь к этому. У меня два образования: по первому я скульптор, по второму – художник-график. После этого я пришел к печатной графике, к книге именно потому, что у меня были приятели, которые писали стихи, у которых в конце 80-х были проблемы с тем, чтобы издать книгу. Я им помогал в этом, еще даже не имея в виду никакого жанра.
– И вы ничего не знали про искусство livre d’artiste, родившееся в Париже?
– Да, я независимо от них открыл для себя это колесо. Гораздо позже на одной из выставок я познакомился с художником Леней Тишковым и узнал, что существует «самиздат» и можно вручную перепечатывать, переписывать литературные произведения. Информация о том, как издают книги художников за рубежом, к нам не проникала. В Советском Союзе все существовало на уровне кухонь, кружков шестидесятников, которые сами создавали формат направления. Вообще, я считаю, что жанр «книга художника» еще и сегодня не «опредметился». Это осознание пришло за годы моей активной работы по подготовке различных выставок. Дело в том, что жанр размыт в своей основе. И французская livre d’artiste, и американская book of the artist, и художественная книга, которой занимались в России начала XX века братья Бурлюки, Михаил Ларионов и Наталья Гончарова, и «футуристическая книга», и «книга-объект» – все это очень разные вещи. Как правило, то, что не похоже на книгу тиражную, относят или, я бы даже сказал, сваливают в раздел «книга художника». Когда сформируются законы жанра и сформируются ли вообще – я не могу сказать.
– У меня есть ощущение, что этот жанр незаметно, негромко, как бы исподволь существовал во все эпохи, трансформируясь в зависимости от культурной цивилизации.
– Конечно, в любую, даже самую древнюю эпоху художник или человек с художественными понятиями известным на то время способом фиксировал информацию, превращая ее в художественный объект, по сути даже еще не понимая этого. Это могли быть и древнекитайские свитки, и египетские папирусы, и древнерусская береста, и рукописи с рисунками и схемами Леонардо да Винчи. Все это, так или иначе, имеет отношение к явлению «книга художника».
– Интересно было бы узнать о вашем первом опыте работы с книгой?
– Это была, наверное, самая настоящая книга художника, потому что она не имела тиража. Я люблю ходить в зоопарки и везде посещаю их по мере возможности. Так вот, гуляя как-то по зоопарку с блокнотом, я заполнил его рисунками животных, а на полях сделал записи своих заметок и наблюдений. Это была середина 80-х. Я попытался превратить этот блокнот в тиражную книжку, но на тот момент это была не литография, а цинкография (черно-белый вариант), и, конечно, она разительно отличалась от оригинала. Это был первый опыт, за которым последовало сразу много поэтических книжек. Найдя контакт с типографией, я нескольким приятелям выпустил книжки со своими рисунками. Сегодня они кажутся смешными, но тогда это был значительный этап и для меня, и для авторов. Кстати, сегодня мои призывы иллюстрировать современную поэзию часто оказываются бесполезными: многие коллеги считают, что настоящая «книга художника» – это когда художник сам все придумывает: и картинки, и текст. Когда был жив Дмитрий Пригов, я предлагал устроить большой проект – чтобы каждый из 20 художников сделал книгу по одному его стихотворению. К сожалению, меня никто не поддержал. А когда Пригова не стало, делать книгу было поздно, потому что в данном случае живое присутствие автора было одним из важнейших концептуальных условий.
– Судя по вашим работам, вы в стилевом отношении тяготеете к началу XX века (соцарт, коллаж). А вот последняя книга «Российский гигиенический человек. Пушечное мясо», как мне показалось, близка рок-эстетике 80-х. Я права?
– У многих возникало такое ощущение, и в первую очередь из-за материала – рентгеновских снимков. Сразу всем приходила на ум небезызвестная «музыка на костях». Мне даже предлагали на одном из снимков записать поэтическое выступление. Остановило только то, что сейчас мало у кого дома сохранились проигрыватели виниловых пластинок. Что же касается идеи книги, то она вовсе не связана с рок-музыкой. Мысль о ее создании у меня появилась после посещения первого митинга на Болотной площади. Несмотря на его протестный характер, меня не оставляло ощущение, что у народа отсутствует энергетический заряд, что все собрались просто потусоваться. Что вся эта толпа хочет водки и мяса. И больше ничего. Тогда у меня в голове возник образ «пушечного мяса». Собственно, тексты нынешних политизированных поэтов при их остроте – это тоже своего рода политическая рефлексия, умелая аранжировка, реально не будоражащая общество. Работы Александра Бренера (которого я тоже иллюстрировал), устраивавшего в 90-е художественные акции с Олегом Куликом, имели более сильный протестный поэтический язык. Когда у меня сформировалась идея книги, я понял, что наступило время для материала – рентгеновских снимков, этих листочков, которые принадлежат каждому человеку – как живое и мертвое. Они как бы являются носителями текстового материала, который повествует о настоящем. Ту же роль играют вырезки из журналов мод 1967 года, подчеркивающие интенцию «живое–мертвое»: фрагменты, разрывы, куски, руки и ноги. Одновременно работает тот факт, что 60-е ассоциируются у нас с событиями в Праге и Венгрии.
– Виктор, все-таки какой художественный стиль для вас органичен на сегодняшний день?
– Это, конечно, конструктивизм. Я же скульптор. Кроме конструктивистской книжки я делаю конструктивистскую скульптуру. У меня не так много времени, тем не менее я делаю скульптуру к каждой книге. Иногда автор ее видит, но чаще нет. В большинстве случаев ему доступна только видимая часть айсберга. То, что я не доиграл в графике, я доигрываю в пластике и, таким образом, ставлю точку – в первую очередь для себя.
– Вы в некотором смысле предвосхитили мой вопрос. Я хотела спросить, был ли у вас опыт синтеза скульптуры и «книги художника»?
– Конечно, у меня много работ, обнаруживающих эту взаимосвязь. Как раз сейчас мне готовят личный сайт, где все это можно будет увидеть. Для того чтобы объяснить, как книга переходит в скульптуру и скульптура в книгу, лучше всего взять понятие «библиостас» (по аналогии с иконостасом). Организованное рабочее пространство художника книги, которым чаще всего является короб, разбивается на секции в виде несимметричной решетки, и в эти секции раскладываются различные предметы, одухотворяющие замысел. Такие библиостасы я делаю к каждой книге. Это очень интересно, иногда я показываю их на выставках, и для них даже находится специальный покупатель. Не так давно я сделал книгу и библиостас Осипа Мандельштама. Идеей создания послужила знаменитая теория «Лестницы Ламарка» (замечательно описанная им в стихах), по которой развитие человечества давно идет не вверх, а вниз – к земноводным, к светящимся существам. Для книги я подобрал стихи Мандельштама (в том числе те, за которые его покарали) и подготовил специальные светящиеся литографии. Я не хвастаюсь, но получилась очень удачная книжка. В библиостас в качестве инструментария я заложил предметы того времени, найденные в антикварных магазинах: одного из семи слоников, две курительные трубочки (потому что он держал дома трубочки и потому что от трубочки пострадал), модель книги с оригинальными иллюстрациями и несколько хрупких предметов, как бы символизирующих то, что поэт бережет и старается не разбить. Еще был случай, когда я в 2008 году открыл сборник Ильи Эренбурга на стихотворении «В зоопарке Лондона» и обнаружил, что стихотворению исполнилось 50 лет. В нем говорится о том, что люди в отличие от животных умеют улыбаться («А дело здесь в особой мышце»), но когда поэт прогуливался по лондонскому зоопарку, там не улыбались ни люди, ни звери. Улыбнулся только один маленький слоненок: «Быть может, сдуру иль спросонок,/ Взглянув на дамские убранства,/ На грустное, пустое чванство,/ Наивен будучи и робок,/ Слегка приподнял тонкий хобот,/ И словно от природы высшей,/ И словно одарен он мышцей,/ К слонихе быстро повернулся,/ Не выдержал и улыбнулся». Я сделал по этому стихотворению книгу и библиостас «Инструментарий служителя лондонского зоопарка», в который вошли секундомер, метр, шрифт для маркировки животных, пистолет, мыло, хлыст и другие предметы.
– Из того, что мне довелось посмотреть, вы в основном работаете с поэтами. Были ли случаи оформления прозы?
– Безусловно, это было сотрудничество с Владимиром Тучковым, Светланой Василенко, Игорем Яркевичем. Прошлой весной я делал его книгу «Временное правительство». Но вообще-то меня лично больше привлекает поэзия, поскольку ее конструкция, подразумевающая строфику и размер, более удобна для работы. Я могу оперировать страничным материалом, создавая ритм. Проза – это чаще история более длинная, требующая серьезного фундаментального раскрытия. В случае с Яркевичем это было найдено.
– Некоторые ваши иллюстрации мне представились стилизованными виньетками, переросшими в картину. Вы когда-нибудь имели дело с каллиграфией?
– Перенесение скульптурного рисунка в книгу так или иначе происходило с помощью каллиграфии. Я делал много собственных экспериментов – искал свой язык, свою передачу, которая, конечно, не была единообразной. Сейчас у меня период конструктивизма, а раньше мою графическую теорию называли орнаментальным экспрессионизмом. Что касается шрифта, если вы обратили внимание, футуристы начала XX века переносили рукописный текст в книгу через стеклограф и литографию. Я не делал прямых реминисценций этого приема, потому что авторы, с которыми я сотрудничаю, – разные люди и даже очень красивый прием не всякому подходит. Но для некоторых авторов просто необходим усиливающий момент, заставляющий брать перо. Была, к примеру, в прошлом году книга Игоря Холина «Веселые слова», где в литографию входил рукописный шрифт. Этот прием не входит в набор высокой печати: я просто рисую картинку, пишу своей рукой текст – получается картинка-рассказ.
– Я слышала, вы вообще много работали с лианозовцами. Расскажите об этом сотрудничестве.
– Важный момент нашей совместной работы был в том, что они давали мне тексты, которые не были изданы на то время. Это меня очень радовало как издателя. А некоторые моменты, касающиеся Холина, – до сих пор для меня загадка. Я часто приходил к нему на Сухаревку, приносил подписывать тираж. Он подписывал, получал авторские экземпляры и давал мне новый неизданный текст. Мне это было приятно, тем более что Холин говорил, что я один из немногих, с которого он как с издателя не берет ничего, кроме книг. Прошло время, Холина не стало, и вдруг ко мне стали обращаться люди и спрашивать: «А вот вы делали книгу «Степь» (это поэма о шестидесятнике Василии Яковлевиче Ситникове)? Мы не находим ее ни в Интернете, ни в двухтомнике Михайловской». Меня это удивило, я стал смотреть и понял, что поэмы действительно нигде нет, и еще примерно пяти-шести вещей, который Холин мне давал для издания. Честно говоря, я не знаю, почему он так поступил, но предполагаю, что это был с его стороны некий особо доверительный жест или даже комплимент по отношению к моему творчеству.
