Соревноваться с Шекспиром

Кладбище – весьма подходящее место для размышлений о бренности всего сущего.
Эжен Делакруа. Гамлет и Горацио на кладбище. 1839. Лувр

Недавно Юрий Кувалдин отпраздновал 65-летний юбилей. В жизни ему довелось испробовать себя в самых различных ипостасях. Он работал фрезеровщиком, шофером такси, ассистентом телеоператора, младшим научным сотрудником. По случаю «полукруглой» даты о жизни и творчестве с Юрием КУВАЛДИНЫМ побеседовала поэтесса Людмила ОСОКИНА.

– Юрий Александрович, я знаю, что вы не любите, когда вам задают вопросы, считаете людей, которые разговаривают вопросами, не вполне нормальными. А как же быть с нашей беседой, ведь я вынуждена задавать вам вопросы?

– Ну, это совершенно другие вопросы! Человек, требующий постоянных объяснений того или иного события, образов, явлений, никогда не будет творческой личностью, ибо творчество начинается с показа без объяснений. Художник просто изображает и ничего не объясняет. Так, очень трудно бывает долгое время находиться с детьми, которые буквально засыпают тебя вопросами. Вот в таком детском неграмотном состоянии шествуют по жизни 99,9% людей. Они нарезают резьбу на токарном станке, они болтают по мобильникам, они пекут булки и летают на ракетах, то есть они уничтожают свою личность, растворяясь в безличии. История сохраняет имена только индивидуальностей, не шедших в ногу со временем, создававших в творчестве свои вселенные. Я не задаю вопрос, почему с неба падает на меня вода. Я просто изображаю падающую воду. Бездарность требует ответов, бездарность разговаривает вопросами. Вопросы задают в КГБ.

– И в МВД тоже. А вы ведь в юности занимались в театральной студии именно в клубе МВД на тогдашней улице Дзержинского, 13, ныне Большой Лубянке┘

– Это не протокол, а творческое дело! Вспомните, как это обставлено в замечательном фильме Эльдара Рязанова «Берегись автомобиля», где Олег Ефремов занимается в студии милиции с Иннокентием Смоктуновским, вернее, их персонажи там занимаются. А у нас Владимир Высоцкий с Геннадием Яловичем в начале 60-х годов создали театр со своей студией, в которую я и пришел из своего «Славянского базара», где я жил и в котором в свое время Станиславский с Немировичем-Данченко придумали художественный театр. Я страстно читал книгу Константина Станиславского «Моя жизнь в искусстве». Моя судьба противилась советской системе, подавлявшей личность. Меня увлекло не актерство, не исполнительство чужой воли, а, наоборот, навязывание своей воли исполнителям, читателям, создание миров моих. Многие авторы, писатели и актеры соревнуются с друзьями и коллегами, а соревноваться надо с Шекспиром, Достоевским, Кафкой, Чеховым. Кем я захотел стать в юности, тем и стал: писателем. С детства нужно читать Константина Станиславского.

– Константин Станиславский действует и в вашем романе «Родина», где собраны многие выдающиеся творческие люди от художника Саврасова до писателя Булгакова. Как вам удалось добиться эффекта присутствия великих исторических фигур рядом с вымышленными персонажами?

– Критик Эмиль Сокольский сказал, что «Родина» – едва ли не самая сложная из моих вещей. В ней действуют Достоевский, Булгаков, Порфирий Петрович, Пилат, Качалов, Чичиков, Саврасов, Юрий Левитан, Исаак Левитан, Воланд, Шукшин, Гоголь. Здесь оживают символы России. Я ни в коем случае не провожу параллель с примитивно-претенциозной живописной «публицистикой» Ильи Глазунова. Я освобождаю понятие «родина» от сусальной фальши и сочиняю новую, постмодернистскую религию. Мой постмодернизм – не «прикольная» мешанина из деятелей разных эпох. Это время, где люди, на которых держится культура, запросто общаются, общаются их персонажи. Это время, в котором литература не делится на эпохи. Я также рассуждаю о тех, кто слепо поклоняется идолам. Моя героиня – доцент кафедры истории КПСС старуха Щавелева, свихнувшаяся от этой самой истории, случайно убивает свою мать (Родину-мать) и, похоронив ее на Ваганьковском кладбище, остается фанатично преданной идеалам марксизма-ленинизма. Однако прожитая жизнь кажется ей бессмысленной: «Лишь один выдающийся половой акт с секретарем райкома на столе был в ее жизни настоящим событием. Но разве расскажешь об этом событии людям?» Весь роман – это некий бред, запредельность, это, если угодно, шизофрения, однако именно она двигает мир.

– «Родина» – очень сложный роман, который вряд ли будет по зубам широкой публике┘

– Серьезная художественная проза аналогична симфонической музыке. Писатель пишет для ценителей литературы, находя то, чего в не было в устной речи, потому что, на взгляд простых людей, «длинно и скучно». Это словосочетание в моей редакции употребил один способный автор, после чего я его сразу же попросил выйти. Навсегда. Неподготовленный читатель желает сразу получить понятный ответ. Он хочет знать: хороший этот персонаж или плохой, и, как в школе, стремится выставить оценки. Злейший враг литературы – оценочность, делающая из художественной литературы протокол. Нельзя писать: «Он был хороший человек». Нужно показать человека в движении, в молчании, в светотени. Начинающие авторы сплошь и рядом оценивают своих персонажей – «красивая женщина», «жаркий день», вместо того чтобы написать, что у женщины глаза отражали небо и губы пульсировали, как сердце, а про жаркий день написать то, как рубашка прилипла к позвоночнику.

– Я правильно поняла, что художественная проза отличается от оценочности главным образом тем, что показывает мир в развернутости пластической живописи?

– Конечно. Вкус вырабатывается с детства на классической литературе, серьезной музыке, живописи, театре. Когда у человека прекрасный вкус, он больше всего доверяет сам себе. Люди, доверяющие себе, не беспокоятся о том, любят их или не любят. У них нет времени задумываться над этим, потому что они всецело поглощены творчеством. Вера в себя есть основа творчества и основа жизни во всем ее разнообразии.

– Но в жизни много людей с хорошим вкусом, но ничего из себя не представляющих в творческом плане. Они прекрасно поддерживают беседу, но в итоге бесследно исчезают с лица земли. В чем тут дело?

– Я много раз встречался с довольно умными людьми по части ведения застольных разговоров.Проходило время, и эти умные люди куда-то пропадали. Один такой умный с очень хорошей зарплатой, с рыжим портфелем ходил ко мне в гости в 70-х. Он не просто выглядел как доктор экономических наук – он был им: лысый, в очках с модной тогда тяжелой роговой оправой, при галстуке, в дорогом твидовом клетчатом пиджаке. Разговаривал он чуть надменно и лениво и, когда я читал что-либо из своей прозы, старался найти в ней слабину, чтобы прицепиться и покритиковать. Потом он перестал ко мне ходить, и позже я узнал, что он заболел и умер.

– Вы замечательный писатель, директор собственного издательства «Книжный сад», главный редактор своего журнала «Наша улица». Как вам удается везде успевать?

– Мое издательство и журнал, который теперь выходит только в Интернете, – это я сам, без помощников. Я писатель, издающий книги. Сам пишу, редактирую, верстаю, решаю производственные вопросы. Издательская деятельность – это вспомогательная часть моего писательского творчества. А в творчестве принцип «ни дня без строчки» возведен мной в идеал. Я каждый день работаю с утра до ночи. Все остальное – отринуто.

– В прошлом году в «НГ-Ex Libris» был напечатан ваш рассказ «Новоконная площадь», в котором вам удалось провести меня по такой Москве, которую я никогда не знала, но после рассказа узнала и полюбила.

– Как-то я перечитал этот рассказ, и меня потянуло на могилу Роберта Фалька. Я зашел на кладбище с Малой Калитниковской улицы. Солнце висело вертикально прямо над головой, как люстра. Кладбище напоминало парк южного города, со светом и тенью в буйстве зелени. Из зеленой массы кое-где выглядывали огромные черные памятники купцам XIX века. Я помнил, что тогда наткнулся на могилу Роберта Фалька случайно, ища на кладбище кого-нибудь из знаменитостей. Это и послужило идеей написания рассказа. Теперь «Красная мебель» Фалька стояла у меня перед глазами, когда я пытался найти могилу художника. Сквозь сплошную зеленую стену я пробрался к черной ограде, где среди травы в человеческий рост едва проглядывала мраморная табличка с именем Фалька. Я поставил портфель и принялся рвать с корнем траву. Дикое солнце лежало на моей голове. Пот лил ручьями, но я, как вьетнамец, пропалывающий рис, не разгибаясь, работал полчаса, пока ни одной травинки в ограде не осталось. В цветнике за табличкой росла рябина. Грозди ее были цвета «Красной мебели».

– Почему вы, Юрий Александрович, не симпатизируете людям, вступающим в спор? Вы рекомендуете вообще никогда не спорить?

– Малокультурные люди всегда вступают в спор, тогда как надо смиренно опускать руки и молчать. Дурак всегда хочет встать на одну доску с мудрецом и придать себе статус силы.

– Сила отступает с развитием интеллекта и культуры?

– Не нужно иметь слишком возвышенной души, чтобы понять, что в этом мире нет ничего постоянного, что все стремления к постоянству только суета, что наши бедствия бесконечны, что смерть, ежеминутно нам угрожающая, должна неотвратимо привести к страшной необходимости или исчезнуть, или вечно быть несчастными.

– Юрий Александрович, первая ваша книга называлась «Улица Мандельштама». В ней собрано несколько повестей, в том числе повесть о стихах, которая дала название книге. Как складывалась ее издательская судьба?

– Теперь, оглядываясь назад, я чувствую, что успокоилось мое сердце, страсти приглушились, а книга, вот она – живая, в моих руках, я листаю ее, читаю. Книга писалась в 60–70-е годы, и после рукопись ее побывала чуть ли не во всех московских издательствах. Насквозь коррумпированные, они печатали только своих, допущенных к кормушке, которые делились с редакторами чуть ли не половиной гонорара, как бы сказали сейчас, «откатывали» нужную сумму. Везде мою книгу «зарубали». И только в «Московском рабочем» книга зацепилась в конце 70-х годов и лежала лет 10 до своего издания, когда рухнули оковы тоталитаризма. Кстати говоря, на «Улице Мандельштама» в 1989 году прекратила существование цензура. «Вам повезло, – сказала рыжеволосая уполномоченная главлита, – что нас упразднили, иначе ваша книга еще долго бы не вышла», – и симпатично рассмеялась.

– Немудрено, ведь советские издательства были удавкой на горле свободного художника...

– Именно так. Нужно быть абсолютно уверенным в своей правоте, чтобы десятилетиями писать в стол. Свободой творчества пронизана вся моя жизнь, и книга «Улица Мандельштама» идет в авангарде этой свободы, поскольку Осип Эмильевич победил «век-волкодав»! Тело бренно, слово бессмертно. Это я уяснил в юности, когда начал писать и когда вдруг понял, что смерть поджидает и меня, пусть в отдаленном будущем, но она неминуема. И вот тогда один умный человек, бывший священник, подсказал: «Пиши. Слово не умирает, потому что Слово есть Бог!» Это так подействовало на меня, что я стал отделять тело от Слова. Человек рождается бессловесным животным, и только благодаря запечатлению в Слове становится человеком.

– Вы часто говорите, что писатель не работает по горизонтали, то есть со своими современниками, хотя неким образом участвует в их жизни, например, проводит вечера в ЦДЛ. Но вы эти вечера называете эстрадой, а не литературой. Почему?

– Литература – это одинокое писание за столом. Конечно, с младых ногтей нужно как можно больше читать классики. Писатель вообще начинается с читателя. Загораясь от книги Достоевского или Кафки, он пишет свое на таком же высоком художественном накале, как, к примеру, писал «Москва–Петушки» Венедикт Ерофеев, вдохновившись Евангелием от Иоанна.

– Но, Юрий Александрович, вы понимаете, что это очень жестокая вещь – «иметь право» порвать связи с авторитетами?

– Еще как понимаю! Поэтому нужно стать ведущим: писать то, что только ты хочешь написать, вывернув себя наизнанку, отбросив все табу, но, возвысившись в художественном проникновении в сущность вещей на предельной искренности, как будто ты выпил стакан водки и говоришь то, что думаешь. Я даже могу перефразировать знаменитую поговорку: «Что у трезвого на уме, то у писателя (пьяного) на языке!» Юрий Нагибин, прочитав мою вещь, позвонил мне и прокричал: «Я восхищен вашей повестью, вашей свободой!» Именно так и надо писать. Чтобы читателя пробрало от чувства, будто я залез в его шкуру и знаю все его подвальные тайны вдоль и поперек.