Стихи как разговор с самим собой

Чем меньше читателей, тем лучше надо писать. Илья Репин. Читающая девушка. 1876.
Государственный музей изобразительных искусств Республики Татарстан

В 1960 году при самиздатовском журнале «Синтаксис» вышел машинописный сборник Иословича, подготовленный Натальей Горбаневской и Натальей Светловой (впоследствии – Солженицыной). В том же году стихотворение «Господь нас встретит у ворот» было приведено в газете «Известия» в статье «Бездельники карабкаются на Парнас», после чего публикации надолго прекратились: следующая состоялась только в 1992 году в Израиле. О перипетиях литературной судьбы с Ильей ИОСЛОВИЧЕМ побеседовал Борис КУТЕНКОВ.

– Илья Вениаминович, вы начинали творческую деятельность в литобъединении Николая Старшинова при МГУ. Сейчас этого человека подзабывают, а ведь он был крупной фигурой советского литературного процесса, у него занимались Наталья Горбаневская, Геннадий Красников, Станислав Рассадин и другие известные ныне поэты и критики┘ Какие воспоминания у вас остались о нем как о руководителях и об этих встречах?

– Мы собирались вместе и читали стихи по кругу. Старшинов приглашал кого-нибудь из известных поэтов, и гость тоже нам читал и высказывался иногда по поводу наших творений. Один раз пришел Слуцкий – это было потрясающе. Приходили Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский, Валентин Берестов, Николай Глазков. Старшинов никогда своего мнения не высказывал. Я его помню как человека симпатичного, спокойного и тихого. Впоследствии я иногда бывал на литобъединении «Магистраль» – там руководитель Григорий Левин вел себя гораздо более авторитарно. Неформальным лидером у нас был Митя Сахаров (Сухарев). Он уже был младшим научным сотрудником. Среди нас были люди совсем разные. Юрий Манин писал очень хорошие стихи. Сейчас он один из самых известных в мире математиков, лауреат множества премий. Владимир Захаров тоже стал крупнейшим математиком и физиком и замечательным поэтом. Владимир Костров писал лирические стихи вдвоем с соавтором, сочинял капустники, где сам пел и танцевал. Рассадина я видел только один раз – у него запомнились строки: «Но время пришло и сказало, что я – блондин с голубыми прыщами».

На гуманитарных факультетах было свое объединение, но многие шли не туда, а к нам. К примеру, Наталья Горбаневская, Андрей Чернышев, Вячеслав Назаров, Олег Дмитриев. Горбаневская уже тогда была на филфаке звездой, мне заранее о ней рассказал мой школьный друг Сергей Аверинцев. Чернышев стал профессором журфака и специалистом по Алданову. Назаров работал потом на телевидении в Красноярске. Он рано умер, но в Красноярске его помнят, и не только там. Олег Дмитриев долгое время заведовал отделом поэзии в журнале «Юность». И хотя в университетские времена он был моим близким другом, но в журнал я ему никогда стихов не носил – я не хуже любого редактора понимал, что они не проходные. Наше литобъединение скорее было похоже на английский клуб, тем более заседания проходили в роскошном интерьере огромного кабинета одного из проректоров МГУ на девятом этаже. Мне это доставляло массу удовольствия.

– Вы упоминали, что на одном из занятий Юлия Друнина с неприязнью, даже с ненавистью отозвалась о ваших стихах. Это произошло скорее из-за эстетических или внутрипартийных разногласий?

– Я тогда удивился, позднее понял причину. Жена Старшинова, она была на фронте, прекрасная биография, очень красивая женщина с длинными белыми волосами. Как я полагаю, рвалась наверх. Стихи о Грине, Врубеле, Ренуаре, переводы из Ронсара были ей совершенно чужды и безумно раздражали. У Гоголя Чичикову снится стена с надписью: «Здесь во всякое время едят пироги с начинкою». Она, наверно, готова была об эту стену разбиться, чтобы оказаться на нужной стороне, а я стоял в стороне равнодушно. Конечно, она вышла из себя.

– А о встрече с Борисом Слуцким что можете рассказать?

– Слуцкого в это время частью еще можно было прочитать только в списках и перепечатках. Слово «самиздат» появилось позднее. Насколько помню, у него в то время вышел единственный сборник «Память». Он нам прочел стихотворений двадцать – и то, что было в печати, и то, что в списках. Я помню «А мой хозяин не любил меня┘», «Евреи хлеба не сеют┘», «Когда русская проза ушла в лагеря┘», «У меня была комната с отдельным входом┘», «Лошади в океане». Мне кажется, я сразу с голоса их запомнил наизусть и помню до сих пор. Он произвел на нас очень мощное впечатление – как будто огромный кит выбросился на берег. Я думаю, он был самым талантливым из своего поколения, резко выделялся. При этом тогда совершенно и полностью стоял за советскую власть. Будь Хрущев и его идеолог Ильичев малость умнее, они бы должны были Слуцкому соорудить прижизненный памятник. Вместо этого они развернули борьбу с «гнилым критерием искренности в искусстве». Это впечатление от Слуцкого у меня осталось на всю жизнь. И когда один поэт из лучших побуждений пишет: «К поэту С. питаю интерес┘», мне кажется, что это неуместная фамильярность.

– В вашей книге стихотворений, вышедшей в 1997 году, использована метафора поэзии как «второго призвания», следующего за основным – математикой. В чем причина такой градации?

– Это целиком теория Александра Тамбиева, который написал предисловие. Книжку издали биологи, старые поклонники, декан биофака МГУ, профессор и поэт Михаил Гусев, академик Владимир Скулачев. Я уже был в Израиле и даже не смог исправить опечатки. Сам Тамбиев, профессор биофака, издал несколько замечательных популярных книг. Замятин, как известно, спроектировал ледокол «Ермак». С другой стороны, в СССР литератору было очень разумно иметь дополнительную специальность. Невозможно и унизительно было зависеть от идеологических постановлений и колебаться вместе с линией партии, писать заранее разрешенные вещи. Даже Зощенко, как говорят, пытался вернуться к профессии сапожника.

– Расскажите о вашем общении с Алексеем Хвостенко, с которым вы познакомились в 1972 году в Коктебеле.

– Хвостенко меня совершенно очаровал и покорил своими балладами. Мы встретились в доме антисоветского инвалида, художника Юры Киселева, который был по внешности вылитый Ленин. Алеша – очень образованный человек, мог декламировать Достоевского страницами наизусть. Мои стихи ему тоже очень нравились. Эти три недели в Коктебеле я никогда не забуду. Там еще пел свои песни Вадим Черняк, приходил диссидент-отказник Александр Воронель. В Москве Брежнев принимал Никсона, а мы как будто выпали из времени. Потом я познакомился с Алешиной очаровательной женой Алисой, они приезжали ко мне домой, и Алеша давал «поэзоконцерт». «Пойду прилягу на Татьяне, а на работу не пойду» – это была та же концепция, о которой писал Булгаков: «Всю жизнь ходить в пароходство – да вы смеетесь!» Моя квартира была набита знакомыми, и все были в восторге, кроме поэта и художника Мити Авалиани, который, мне кажется, предпочитал сам быть в центре внимания. Когда я увидел фото Хвостенко после его возвращения из Парижа – это внешне был уже совершенно другой человек, высохший, как мумия.

– Какую оценку нынешней литературной действительности в сравнении с советской вы могли бы дать с высоты своего почтенного опыта?

– В 1960-х годах все сходили с ума от поэзии. Я помню, как концерт Ахмадулиной охраняла конная милиция. Она при входе мне тихо сказала: «Я тебе очень рада, но ничего не могу сделать┘» Я согласно кивнул головой, невозмутимо прошел за ней и за руки цепочкой провел еще шесть человек знакомых. Она читала стихотворение «Пятнадцать мальчиков», и зал рыдал. Книгами Дудинцева Политбюро занималось как американской водородной бомбой. Теперь времена изменились. Но я отрицаю точку зрения, что наличие перепуганных редакторов, которые повсюду искали вредные идеи и аллюзии, якобы было благом для литературы.

– Как произошла ваша эмиграция?

– Я бы сказал, что была не эмиграция, а иммиграция. Я уехал в 1991 году, когда было впечатление, что окно вот-вот захлопнется навсегда. Незадолго до отъезда я встретил Сергея Аверинцева и он меня спросил: «Когда ты приехал?» Я удивился: «Что значит приехал?» «Но ведь ты же уехал?» – «Нет, еще только собираюсь».

– Критик Наталья Иванова как-то сказала: «Чем меньше читателей, тем лучше надо писать. Потому что все делаешь как для себя, а не для какого-то неведомого многомиллионного читателя». В период остракизма, постигшего вас из-за публикации четырехстрочного стихотворения, как писалось? Был ли стимул творить независимо от признания широкой аудитории или, напротив, утратились силы?

– Однажды в подмосковной Комаровке на дачу моего близкого друга Бубы Атакшиева, внучатого племянника Станиславского, зашел его сосед Борис Владимирович Заходер. Он, кряхтя, уселся пить чай и произнес: «Я только органчик┘» «На котором играет Создатель», – продолжил я. Он подтвердил: «Так оно и есть». Я всегда в основном разговаривал сам с собой. Хотя какое-то количество верных почитателей всегда было рядом. Они читали мои стихи по всему Союзу – от Владивостока до Тарту. Володя Захаров читал их в Академгородке в Новосибирске в клубе «Интеграл», и потом они возвращались в Москву как какие-нибудь устные сказания. Много лет спустя я познакомился с одним известным литератором и он меня спросил: «С утра супрематист/ Cтреляет из-за горки┘» – это вы написали?»

– Кто из литераторов поддержал вас в трудную пору, а кто – наоборот?

– Я же не был профессиональным литератором, так что никто не был обязан меня официально осуждать на собрании или проявлять героизм, пожимая мою честную руку. Конечно, статья в «Известиях» выглядела устрашающе и оглушающе. Власти собирались устроить громкий процесс, но потом передумали. А уже, к примеру, в 1963 году Вознесенскому досталось гораздо больше. Мы с ним как-то при встрече сверили ощущения. Он мне тогда прочел стихотворение: «Какое бешеное счастье,/ хрипя воронкой горловой,/ среди мучителей промчаться/ с оторванною головой». Мое окружение «Известия», разумеется, не убедили, а эту статью Иващенко просто называли «клеветоном». Непосредственно после ее выхода по поводу возможных последствий меня консультировала Майя Туровская – известный критик, культуролог и сценарист. Она была членом нескольких союзов – журналистов, писателей, кинематографистов – и много раз наблюдала идеологические компании. Тогда все обошлось, но потом на вооружение взяли лозунг «дурную траву с поля вон», в ход пошли лагерные сроки и психиатрические больницы. Например, Юрия Галанскова в «Известиях» цитировали непосредственно передо мной, он погиб в лагере в 1972 году.

– Вы уже около 20 лет живете в Израиле, но активно следите за новостями российской литературы с помощью Интернета. А что происходит сейчас в поэтической жизни Израиля? Есть ли возможности для социальной интеграции русскоязычного автора, и если да, то какие?

– В Израиле были замечательные русские поэты – Генделев, Бальмина. Когда в газете напечатали в качестве первоапрельской шутки, что Генделев получил Нобелевскую премию, то я искренне поверил. Мне нравятся стихи Юлии Винер, Зины Палвановой. Я не связан с израильской литературной средой. Общаюсь с разными литераторами по Интернету – в Америке, России, Израиле. А печатаюсь в России.