Максим Лаврентьев
2009-й год. Вечер в Харькове по случаю 45-летия студии Бориса Чичибабина. Рядом с Юрием Милославским – любимая ученица Чичибабина Рая Гурина, она же – киновед и прозаик-мемуарист Раиса Андреевна Беляева.
Фото из архива Ю.Милославского
Вышедшая недавно в «АСТ» «Возлюбленная тень» Юрия Милославского разбудила многих читателей, убаюканных премиальной прозой последних лет. И разбудила не шутовским кривляньем, а прямым своим искусством. По такому случаю Юрию МИЛОСЛАВСКОМУ задал несколько вопросов Максим ЛАВРЕНТЬЕВ.
– Юрий Георгиевич! В рецензии на вашу книгу, вышедшей не так давно в «НГ-EL», я выразился в том смысле, что мне все равно – почему вы Юрий Милославский, а не, скажем, Дмитрий Донской. Но при этом как-то не подумалось о реакции других людей. И вот недавно один мой довольно нервный знакомый, которому я дал почитать «Возлюбленную тень», через некоторое время вернул ее мне с заговорщическим видом и со словами: «Знаю я этих Юриев Милославских! Они уже все телевидение захватили, теперь вот литературу захватывают». Впрочем, рассказы ему понравились. Итак, если не секрет, откуда у вас такое замечательное имя и не менее замечательная фамилия?
– Правду сказать, я не охотник до обсуждения моих биографических данных, так как в сочинениях своей биографией я практически не пользуюсь, что изначально в русской словесности не принято. Не было, во всяком случае, принято. Русский писатель звался сочинителем. А сочинитель обязан – обязан! – сочинять. Излагать приукрашенные версии своих биографий – это всего лишь одно из второстепенных средств, применяемых, чтобы добиться внимания милых дам.
Но вы мне льстите. Юриев Милославских совсем немало. Есть, к примеру, петербургский импресарио, есть превосходный музыкант, есть некий живописец и одновременно изобретатель-энтузиаст. Я перечисляю здесь только ныне здравствующих тезок, при том что все они присутствуют в Сети и отыскиваются там полегче моего. Стало быть, вы сами, дорогой Максим Игоревич, так сказать, запалили этот миниатюрный сыр-бор. Но не следует и делать вид, будто бы мы вовсе не понимаем чувств и умонастроений вашего знакомого – напротив, мы должны постараться его успокоить. Меня и в самом деле зовут Юрием Георгиевичем Милославским, я православный русский человек, по убеждениям – приверженец самодержавной монархии. Имя мне было дано в честь любимого младшего брата покойного деда, а также в честь маршала Георгия Жукова и основателя Москвы князя Юрия Долгорукого. Насколько я в состоянии судить, ни о романе Загоскина, ни, боюсь, о святом Великомученике и Победоносце Георгии – не помышляли. Фамилию я ношу от матери: с отцом она разошлась вскоре после моего рождения. Думаю, что отцовская фамилия вашего знакомого не встревожила бы. Легко заметить, что к телевидению меня и на пушечный выстрел не подпустили – хотя в Нью-Йорке я на протяжении пяти лет был продюсером и ведущим программ тарелочного телевидения, предназначенных для православных русских американцев. Не говоря уж о доле в паралитературном дерибане.
Все происходило и происходит без меня. Впрочем, покойный Бах, Вагрич Акопович Бахчанян, говаривал, что рано или поздно, а придется мне написать роман «Михаил Загоскин», иначе хлопот не оберешься. Но мы с вами исчерпали лимит куртуазного обшучивания. Русская Православная Цивилизация еще со времен великого князя Ивана III отказалась от этноцентрического и даже этнокультурного «отсчета принадлежности». Если нашу Цивилизацию определить на североамериканский манер, как «плавильный котел», то Господу было угодно довести температуру в этом котле до звездной. При таких температурах содержимое не плавится, не смешивается, а перерождается в новое качество. Это новое качество зовется (по известной формуле Льва Гумилева) – Русский суперэтнос. Не будь мы суперэтносом, мы бы остались без Пушкина и Гоголя, Даля и Востокова, Потебни и Мечникова, Репина и Левитана, Блока и Ходасевича... Список можно длить и длить. Сразу скажу: я ни с какими исходными этносами моими русскими сочинителями и учеными делиться категорически не согласен. Я им даже Надсона и Ивана Савина с Иваном Елагиным не отдам, а не то что кого поглавнее.
Демонстративная забота об этнокультурном, примат этноцентризма – это удел тайно уязвленных субкультур, потому что у них почти ничего иного в запасе нет. И в этом их винить трудно.
Иное дело, что мы переживаем тяжкое время; мы слишком долго не знаем побед, мы от них, перефразируя известные сроки, – отвыкли. Отсюда и некоторая простительная склонность ухватиться за этноцентрическую соломинку, пожалеть себя, культурно скукожиться до этнической группы. Но Русские – это Цивилизация, суперэтнос. И нельзя допустить, чтобы из нас это осознание выбили, вытравили, выманили. Тогда нам карачун.
– Почему же вы эмигрировали?
– По роковому непониманию ситуации. Но, выражаясь повышенным стилем, я не жалею ни об одном дне. В эмиграции я начал писать в прозе, в эмиграции же сообразил, что без памяти люблю отечество. Кроме того, я узнал много нового и интересного. И, наконец, условия, в которых протекала и протекает моя эмиграция, весьма способствуют смирению – а со смирением у меня особенно скверно.
– А не собираетесь ли вернуться на родину не только прозой и стихами? Имеет ли, кстати, для вас, чья проза столь изящна стилистически, столь филологически богата, большее значение языковая среда?
– Свою языковую среду я ношу с собой. А возвратиться я собирался еще в первой половине 90-х годов минувшего века, когда был на 20 лет моложе. Но мне пояснили, что уезжал я с территории, где ныне располагается государство Украина, и российское гражданство мне получить будет затруднительно. Не поступило и предложений насчет заработка. Личного состояния я не приобрел, кусочка родины не отпилил (см. выше), никакие международные и тому подобные организации и институции меня, извините за выражение, не содержали. Оттого с возвращением возникли кое-какие неурядицы. Кроме того, злодейские убийства октября 1993 года, равно и наблюдения за тем, кто же именно возвратился (и преуспел по возвращении или частичном возвращении) на родное пепелище в эти самые 90-е, – все это произвело на меня сдерживающее воздействие. Сперва блевать хотелось от разочарования, а потом ничего, притерпелся.
Конечно же, я бы очень желал оказаться ближе к милому приделу, но покуда не вижу, чтобы проявилась на то воля Божия.
– Недавно в «Новом мире» прочитал ваши стихи. И неожиданно открыл для себя замечательного поэта. Впрочем, стоит выбрать наугад любой абзац «Возлюбленной тени», чтобы понять, что вы прежде всего поэт. А как сами идентифицируете себя?
– Я русский сочинитель, литературщик.
– Возвращаясь к моему психованному знакомому. В вашей книге отчетливо присутствует и выигрышно смотрится еврейская тема. Насколько я понимаю, живописать особенности столь примечательного этноса для вас не было самоцелью. Или все-таки было? Ведь порой это довольно сильный раздражитель сродни пощечине общественному вкусу. Короче, откуда взялся интерес и так много подробной внутренней информации?
– Вы правы насчет раздражителя. Сложилось так, что слово «еврей» во многих ситуациях обретает повышенную семиотичность, становится мощнее слова «..й». Во многих, но не во всех. К примеру, меня то, что вы именуете «еврейской темой», как таковое никогда не занимало. Ведь я харьковский. А харьковчане (предпочтительнее – харьковцы) – это своего рода национальность, возникшая на великоросско-малоросско-иудейско-армянско-цыганской и так далее основе. У наших государей каких только подданных не было, особенно в областях Дикого Поля. Если у нас кто по врожденной слабости или по неосторожности проявлял повышенный интерес к какой-либо «нации» – хоть положительный, хоть отрицательный, над сразу ним начинали посмеиваться. Авторитету «националиста» грозил ущерб. А это, сами понимаете, для мало-мальски амбициозного человека небезопасно. Зато я достаточно долго прожил в Иерусалиме, будучи ближневосточным корреспондентом Радио «Свобода». И вот тема израильская, палестинская – она-то меня в свое время весьма интересовала. Тамошнюю жизнь в ее перипетиях я знал именно изнутри, в моем распоряжении имелось много подробной внутренней информации, как вы счастливо заметили. И эта жизнь стала «вмещающим ландшафтом» моих «Укрепленных городов». Теперь-то я понимаю, что некоторые, сугубо внутриизраильские, внутрипалестинские аллюзии остаются русским читателем не замеченными.
Отсюда и неизбежный перенос акцента прежде всего на диссидентскую, русскоязычную составляющую, упорный отказ увидеть в «Городах» – любовную драму. Эти внутренние аллюзии – они, допустим, касаются важнейшей для тех мест «холодной гражданской войны» между еврейскими поселенцами – сторонниками так называемого ханаанитского (от Ханаан) направления и порожденным в Восточной Европе и Австро-Венгрии сионистским «активизмом». Но не будем заморачиваться. Все это исчезло. Кстати, был замечательный польский автор, писавший о тех же краях изнутри и умерший 35-летним от передозы или от яда (?) в самом конце 60-х годов прошлого века. Его звали Марек Хласко. Рекомендую от всей души его книгу «Обращенный в Яффе».
– В одном из недавних интервью вы советуете начать знакомство с книгой вовсе не с заглавного рассказа в ней. Почему же она была составлена именно так, а не иначе?
– Тот рассказ, с которого я рекомендовал приступать к чтению, завершает первую часть книги – и его название стало названием всего сборника. Далее следуют повести, и чтение книги можно продолжить либо к началу, то есть к первой странице, либо к концу – к странице заключительной. Этот рассказ («Возлюбленная тень») делает подобный выбор на перепутье возможным и стилистически, и, если угодно, тематически. Но это необязательно. Линейное расположение текстов в книге было предложено редактором, Еленой Шубиной, чье профессиональное чутье для меня несомненно. Я не единожды советовался с ней о самого разного рода поправках, и ее понимание дела я не раз предпочитал своему собственному. Подлинный редактор – это сегодня величайшая редкость, даже писателей – и тех чуть ли не втрое больше, и не уставал радоваться, что Шубина, которую я знаю не один день, пребывает на своем посту.
– Часто в разговорах о вас упоминается другой бывший харьковчанин – Эдуард Лимонов. Каким боком он связан с вами? Общая юность? Как вы относитесь к личности и писаниям этого автора?
– Эдуард Вениаминович, Эд Лимонов – друг и соратник моей юности, и оттого я люблю в нем прошлое страданье и молодость погибшую мою. Именно поэтому я и не дерзну отзываться о его деяниях и книгах, так как наверняка буду пристрастен.
– После выхода книги было довольно много рецензий. Некоторые, скажем так, задевали за живое. Создавалось впечатление, что вас некоторые принимают за угрюмого молчуна, когда-то нарубившего дров в литературных кругах, сброшенного с парохода современности, а теперь вот вышедшего тенью гамлетовского отца, чтобы пугать оставшихся в живых. Что думает по этому поводу писатель Юрий Милославский?
– Не будем преувеличивать. Под «некоторыми» следует понимать всего-то одну-единственную. Ее автор(ы) не сбрасывает(ют) меня с парохода современности, но пересаживает(ют) меня в трюм. И все никак не может(гут) найти подходящего слова, как бы меня обозвать, что бы такое со мной сделать. Это напомнило мне старинный армейский анекдот, который я впервые услышал от школьного охранника. Да вы его знаете. Но на всякий случай: муж (штатский, шпак), возвратясь домой, застает жену в недвусмысленной позе с приятелем (офицером). Жена баррикадируется в спальне, а оскорбленный муж подступает к своему легко одетому сопернику. «С ней, тварью, я потом разберусь, – зловеще произносит шпак. – А теперь что мне с тобой, негодяем, сделать?! Убить тебя – слишком много чести. Морду тебе набить – так тебя драть на конюшне надо, мерзавца. Вот сам и скажи, подлец, что мне с тобой делать?!» – «А ты меня забодай».
