Евгений Лесин
Частушка – самая раскрепощенная форма поэзии.
Борис Кустодиев. Деревенский праздник (Осенний сельский праздник). 1914. Государственный художественный музей Латвии
Нина Краснова пишет о любви, поет частушки (тоже о любви), вспоминает тех, кого любила и продолжает любить. Издает и редактирует альманах «Эолова арфа» (а тут мало одного усердия, тут тоже нужна любовь). Ее хочется сравнить то с одним персонажем, то с другим, то с одной героиней, то с другой. С вопроса о сравнениях беседу с Ниной КРАСНОВОЙ начал Евгений ЛЕСИН.
– Нина, в предисловии к только что вышедшей вашей книге «Избранное» Валерий Золотухин пишет, что вас нельзя сравнить ни с кем из современных поэтов, настолько вы своеобычны. А вы сами с кем бы себя сравнили?
– Так и хочется ответить словами песни: «Мне себя сравнить бы надо с первою красавицей». Но если кроме шуток, наверное, во мне есть что-то от каждого из моих любимых поэтов, у которых я «училась понемногу чему-нибудь и как-нибудь». Как все дети чем-то похожи на своих родителей, так и я какими-то чертами своей поэзии похожа на своих литературных родителей, то есть на своих учителей. А учителями я считаю и классиков золотого века, и поэтов Серебряного века, и бронзового, то есть середины и конца ХХ века, которые сыграли большую роль в моей судьбе и в моем творческом становлении и культурном развитии, и зарубежных поэтов, в том числе и античных. Когда Юлиу Эдлис в 1980 году прочитал мою первую книгу «Разбег» и мои нигде не публиковавшиеся любовные стихи из «стола», он написал мне в письме, что я «рязанская Сафо». А Тамара Жирмунская сказала, что Сафо может отдыхать после меня. А еще раньше Жирмунская и критик Станислав Лесневский, каждый сам от себя, говорили обо мне, что я «Есенин в юбке». А Владимир Солоухин писал, что ничего похожего на мою поэзию в нашей поэзии нет... Я думаю, больше всего я похожа сама на себя. И мне не хотелось бы быть ни вторым Есениным, ни второй Ахматовой, а хотелось бы быть первой и единственной Ниной Красновой, о которой каждый из моих читателей мог бы сказать мне: «Тебя, Краснова Нина, ни с кем я не сравню».
– На своих выступлениях вы поете частушки собственного сочинения. Ваше отношение к этому жанру? Что для вас русская частушка? Когда и как вы стали писать их?
– К жанру частушки у меня очень серьезное отношение, как и ко всем жанрам поэзии и вообще литературы. Частушка – самая лаконичная и самая раскрепощенная форма русской поэзии и вбирает в себя очень много содержания, которое выражается всего в двух или четырех строчках, и, как правило, с элементами здорового народного эроса, юмора, игры и эпатажа и со своей нелитературной лексикой, со специфическими эвфемизмами или с крепкими нецензурными словечками, которые служат для усиления юмора, игры и художественного эффекта. Они чем-то схожи с латышскими дайнами. Кто-то считает частушки «низким», «примитивным» жанром, но этот «низкий», «примитивный» жанр, как и всякий иной, требует высокого искусства поэзии и высокого литературного мастерства, без которого могут получиться не частушки, а низкопробные куплеты – наглядные примеры пошлости и скверноты. Я с детства знала много народных частушек, которые слышала и во дворе, и на улице, и в детсаду, и от матушки - частушечницы, которая была первой девкой на селе и не только знала много частушек, но и сама сочиняла их экспромтом. Например, когда выходила плясать на гулянках и хотела через частушку сказать что-то жениху, который жил в соседнем селе через «поле да лесок»:
Неужели ты не слышишь,
Мой не слышишь голосок?
Расстоянье не большое –
Только поле да лесок.
Частушки у нее были не только веселые, но и печальные и в основном автобиографические. И все они были с рязанским колоритом, с рязанскими просторечиями, но без матерщины и пелись не только в Солотче, но и в окрестных селах рязанской Мещеры и за ее пределами, а некоторые исполняла воронежская частушечница Мордасова. В 18 лет я стала записывать за моей матушкой частушки, не только народные, но и ее собственные, которые мне нравились даже больше, я стала записывать их, чтобы они не пропали. Но я не думала, что и сама когда-нибудь буду сочинять их. Я думала, что частушки – это деревенский жанр и что сочинять их могут только деревенские люди, которые родились в деревне. А поскольку я родилась в городе, в самой Рязани, а в селе никогда не жила и на деревенских гулянках никогда не гуляла, то я думала, что я никогда не смогу сочинять частушки. Но постепенно они проникли в мои стихи. На это обратил внимание мой руководитель творческого семинара в Литинституте Евгений Долматовский и, когда мои оппоненты упрекали меня в частушечности, которая была для них синонимом чего-то примитивного, всегда заступался за меня и говорил, что сочинить хорошую частушку ничуть не легче, чем хорошее стихотворение. Потом я узнала, что, оказывается, поэт Николай Старшинов, главный редактор альманаха «Поэзия», фронтовик, собирает частушки, причем только с ненормативной лексикой. Он говорил, что они помогают ему разгонять плохое настроение и являются для него самым лучшим средством для этого. Я стала помогать Старшинову собирать их, посылала ему их из Рязани и пристрастилась к ним. И когда запасы народных частушек у меня иссякали, я начинала сочинять собственные, на грани и за гранью фола, и от женского лица, и от мужского лица. Они заряжали меня положительной энергией. И служили мне чудесным защитным психотерапевтическим средством против уныния и против грубых ударов судьбы. И со временем у меня образовалась коллекция и собственных частушек, которых у меня больше пятисот. Некоторые я стала петь на литературных вечерах. Но только самые «безобидные», без ненормативной лексики, которой, как говорил Бахтин, требует этот «ернический» жанр.
Я ли с милым не полажу?
Ляжу с милым, полежу,
Нежно нос ему поглажу,
Нежно в глазки погляжу.
Кстати, я проанализировала поэзию великих русских поэтов и у каждого нашла частушки или элементы этого фольклорного жанра – и у Пушкина, и у Некрасова, и даже у Лермонтова, и у Вознесенского. У него, например, есть авангардная частушка в форме палиндрома: «Мылим пуп милым,/ Милым пуп мылим».
– Вы учились в Литинституте у поэта-песенника Евгения Долматовского. А сами много пишете песен? Вас поют?
– Евгений Долматовский, автор таких прекрасных песен, как «Ночь коротка», «Моя любимая» и т.д., считал песенность (как и частушечность) одной из особенностей моей поэзии и одним из ее достоинств. Я никогда не писала песен специально, но когда я сочиняю стихи, всегда проверяю их на слух и не только читаю их сама себе, но и пою, каждую на свой (мой) мотив. Только в отличие от бардов не пою своих стихов на сцене, потому что считаю, что делать это должны профессиональные певцы, а не полупевцы-полупоэты, которых Розанов называл полуталантами. Есть композиторы, которые пишут музыку на мои стихи. Больше всех написал песен мой давний друг, певец и композитор, солист оркестра Леонида Утесова Анатолий Шамардин.
– Вы часто пишете стихи в жанре литературного портрета. По какому принципу вы отбираете себе персонажей? Это ваши, так сказать, музы?
– Я люблю жанр литературного портрета и люблю персонажей, которые служат мне моделями для моих портретов. Если художник не любит свою модель, он не напишет хорошего портрета. Этими моделями становятся у меня, как правило, поэты и писатели обоих полов, которых я люблю или которых я уважаю и объективно признаю. Все они – мои музы, которые вдохновляют меня на стихи, причем в основном виртуально, и чаще всего тогда, когда даже сами не подозревают об этом. Когда-то об одной (об одном?) из своих муз мужского пола я написала: «Ты – не мой, не мой мужинечек –/ Мой зато музынек, музынечек». Татьяна Бек писала обо мне, что я та Лаура, которая в поэзии переговорила своего Петрарку.
– Вы родом из Рязани, которая однозначно ассоциируется с Есениным. Ваше отношение к нему? Есть ли в Рязани другие поэты?
– Есенин для меня не только земляк, но и самый первый любимый поэт, которого я открыла в девять лет, покоренная его искренностью, обнаженностью души и лирической пронзительностью и потрясенная его трагической судьбой, и которого я не просто любила, а в которого была влюблена девочкой и о котором плакала, жалея его. Он для меня не только символ Рязани, которую я люблю, но и символ России и поэзии. Если перефразировать Есенина, я могла бы сказать, что «я умерла б сейчас от счастья», сподобленная такой судьбе, как у него: не судьбе – оказаться в петле, а судьбе – оказаться нужной читателям и прославить свою родину Рязань, из которой я «эмигрировала» в Москву, но которая всегда во мне и со мной. И я чувствую себя миссионеркой Рязани.
Хотя Рязань дала миру много кого. После Есенина самым ярким поэтом у нас был опальный Евгений Маркин, который учился в Литературном институте у... Долматовского. Исключен в 1971 году из Союза писателей СССР за дружбу с исключенным оттуда же в 1968 году Солженицыным и за стихотворение «Белый бакен», посвященное ему и напечатанное в «Новом мире». Я в 1970 году занималась у Маркина в литературном объединении «Рязанские родники» и считаю его своим первым литературным учителем из «живых» поэтов того времени. Еще у нас был Анатолий Сенин, он руководил «Рязанскими родниками» после Маркина, ученик Бокова, первый лауреат Есенинской премии, Есенин без буквы «е». Из более молодых самыми интересными были поэты «потерянного поколения» Борис Шишаев, Валерий Авдеев, моя старшая сестра Татьяна Краснова. Они уже умерли. Из тех, кто активно работает в поэзии сейчас, могу назвать кое-кого из альманаха «Эолова арфа», который я издаю, – это Алексей Бандорин, Сергей Дворецкий, Виктор Крючков, Людмила Салтыкова, Лидия Терехина, Константин Паскаль, Евгений Артамонов, Валерий Самарин... Из писателей – Алексей Хлуденев, который считается в Рязани классиком.
– Как и ваш издатель Юрий Кувалдин, вы не только пишете свое, но и печатаете других – в альманахе «Эолова арфа». Кого и почему вы печатаете?
– Выпускать альманах «Эолова арфа» заставила меня сама судьба. Я издаю его, во-первых, потому, что очень много всего пишу и у меня нет времени ходить по редакциям, то есть, если говорить солотчинским языком моей матушки, выбивать глухоту из ног, предлагать кому-то свои вещи и ждать, когда там-то или там-то появится страничка моего текста. Я решила, что лучше всего иметь свой альманах, свое натуральное литературное хозяйство, ни от кого не зависеть. Кстати, и Кувалдин когда-то создал журнал «Наша улица», чтобы не ждать «милостей от природы». Во-вторых, я издаю альманах, чтобы печатать поэтов, писателей, своих учителей, своих литературных друзей, близких мне людей, которых я люблю и ценю. Тех, с кем я хотела бы находиться в одной литературной компании и стоять на одной полке Вечности.
– Ахматова писала – «я научила женщин говорить, но, боже, как их замолчать заставить?» Как их заставить? Надо ли?
– Ахматова, мне кажется, слишком много взяла на себя, когда сказала, что это она научила женщин говорить. У нас и до Ахматовой были прекрасные поэтессы – Евдокия Ростопчина, Мирра Лохвицкая, Юлия Жадовская, Каролина Павлова. А в Греции была античная Сафо... Кое-кто из поэтов-мужчин считает, что «поэзия – мужичье дело», с чем никогда не соглашалась Римма Казакова, Орлеанская дева нашей поэзии. И я не соглашаюсь и думаю, что женщины, которых Татьяна Бек в шутку называла «женскими авторами», могут сказать свое слово в поэзии, какого не смогут сказать мужчины, поэтому не надо наступать им на горло и затыкать рот.
– Все поэты, как известно, со временем переходят и к прозе. А вы?
– Пушкин в свои 30 с чем-то писал, что «лета» клонят его к «суровой прозе». Меня клонят к прозе не лета, а потребность сказать то, чего я не могу высказать в стихах. Вообще я пишу прозу с детства. В основном нехудожественную. Если собрать всю мою прозу, то моих стихов даже видать не будет из-под нее. Вернее, они будут торчать оттуда, как восьмая часть айсберга, который весь находится под водой.
