Последняя опора

И в два ума мы простоим... Александра и Сергей Петровы. Конец 1970-х.
Фото из архива Александры Петровой

В нынешнем году исполнилось 100 лет со дня рождения поэта и переводчика Сергея Владимировича Петрова (1911–1988). Он пережил 20 лет сибирской ссылки, знал 12 языков, но мало издавался при жизни. После смерти почти все переводы Петрова из Рильке, Бельмана, Бернса, Малларме, Бодлера были напечатаны, и наконец очередь дошла до его стихов – в издательстве «Водолей» недавно вышло «Неизданное» Сергея Петрова (см. «НГ-EL» от 26.05.11), продолжившее его «Собрание стихотворений» в двух книгах (см. «НГ-EL» от 04.09.08 и 25.12.08). С вдовой Сергея Петрова, хранительницей его архива Александрой ПЕТРОВОЙ побеседовала Дарья ДАНИЛОВА.

– Александра Александровна, за год до свадьбы Сергей Владимирович посвятил вам стихотворение «Саше»: «Забавно вспоминать те дни,/ когда бросались мы словами,/ и ты была всего лишь Вами,/ толпе и прочему сродни./ Потом, былое истребя,/ день в сад из будущего вылез,/ и вы, все сразу, превратились/ в бесповоротную Тебя.// Судьбу мы носим во плоти./ Взгляни в лицо ее деннице/ и нас с тобою в единицы –/ помилуй Бог! – не преврати!» (ночь с 31 октября на 1 ноября 1976). А до знакомства с Сергеем Петровым вы уже знали его как переводчика, читали его стихи?

– Совсем не знала┘

– Оттого, что его не печатали?

– И не печатали, и в самиздате не ходил. Как поэт он был известен только в очень узком кругу, к которому я не принадлежала, а переводы его мне не попались.

– Поэт и переводчик Евгений Витковский назвал вступление к одной из публикаций Петрова «Петровское чудо». Вы при первом знакомстве сразу почувствовали, что перед вами уникальный человек? Или открывали это «петровское чудо» постепенно?

– Мгновенно все про него поняла – и практически с первого взгляда влюбилась.

– Так и просится банальное: «Вас не пугала разница в возрасте»? Но это вопрос не для творческих душ. Лучше так: вас не пугал масштаб его дарования и ума? Не робели в компании его друзей-полиглотов? Что это были за люди?

– Разница в возрасте (32 года!) воспринималась как досадное, но непреодолимое обстоятельство вроде дурной погоды, по большому счету не слишком важное. Мы понимали, что со стороны смотримся забавно – одна знакомая как-то пошутила, что мы вылитые лиса с котом из «Приключений Буратино» в исполнении Елены Санаевой и Ролана Быкова. Но нам было все равно – пусть смеются, кому смешно, неважно. Мы были счастливы.

Масштаб таланта и ума не пугал ничуть, только притягивал, я училась у него – а в чем могла и помогала. И с друзьями его дружила вполне непринужденно – то, что это были воспитаннейшие и высокообразованные люди, не затрудняло общение, а, наоборот, сильно облегчало. Его друзья – Константин Афанасьев, Александр Энгельке, Борис Томашевский и другие – были замечательные люди, люди чести.

– В лице Сергея Петрова есть что-то восточное (особенно на фотографии, где он в тюбетейке), а увлекался он больше западными и северными языками, кажется, особенно любил шведов. Ему удалось побывать в Швеции? Или где-то еще за границей?

– Что касается восточного в лице, то да, нечто было, и он это знал (и в фуге «Рерих» о себе говорит «подъемлю в горы свой мордовский лик»). У него по отцовской линии были в роду поляки и немцы – от бабушки, а в дедовом роду простые мужики-волгари, и вполне возможно, что там была какая-то мордовская или чувашская примесь. (Матушка С.В. была из купеческого старообрядческого рода.)

Замечу в скобках, что я с большой симпатией относилась к покойному Геннадию Айги, потому что он внешне сильно мне Петрова напоминал. А за границей он не был никогда, не случилось.

– Когда я впервые прочла его стихи, то вдруг протопоп Аввакум пришел на ум (даже в рифму)! Может быть, попались какие-то архаизмы в стихах. Или это свобода, с которой Петров сочетает слова, не гнушаясь просторечием и даже низкой лексикой. А теперь выясняется, что старообрядцы были у него в роду!

– Протопопа Аввакума (который тоже Петров), С.В. очень любил и посвятил ему несколько очень сильных стихотворений.

– А какие у вас любимые стихи Петрова? Нельзя говорить о поэте и не читать его стихов.

– Любимых много, выбрать нелегко. Ну пусть будут эти – нескромно немножко, потому что они мне посвящены – но, может быть, вы меня за это не осудите:

В день рождения С.

Осенняя бушует ярость.

Погода движется ползком.

Уже стучится в сердце старость почти костлявым кулаком.

Прощайте, други-однолетки!

Куда вас к черту бес унес?

А я в грудной и тесной клетке

сижу, нахохленный, как пес.

И серой музыки колено

есть в преломлении стихий.

А я перевожу из Ленау

его осенние стихи.

И в эту бешеную пору,

пред тем как рухнуть в тишину,

жду, как последнюю опору,

мою последнюю жену.

И скажут где-то и когда-то:

жить было, знать, непросто им.

Но мы помечены, как даты,

и в два ума мы простоим.

1 ноября 1979

– Его работа над собственными стихами отличалась от работы над переводами? У него было особое время суток, которое он посвящал переводам? Свои писал наверняка ночью?

– Он позаимствовал у Александра Любищева систему планирования времени. На специальных листах расписывались разноцветными чернилами недельные планы: когда писать свое – стихи, прозу, когда переводы, когда дневник, когда заниматься греческим, когда со мной французским и немецким. Я над этим посмеивалась: хотя эти планы составлялись добросовестно и аккуратно, они не выдерживались – когда приходило вдохновение, он писал часами не глядя на то, что там у него на это время в плане. Режим дня был у него хаотический, спал часа по два несколько раз в сутки, стихи действительно писал обычно ночью – а на рассвете меня расталкивал и читал только что написанное. Мы весело жили, много смеялись.

– Это были, наверное, филологические шутки, каламбуры? И над режимом смеялись тоже наверняка. Время было благодатное для политических анекдотов.

– Над режимом посмеивались, конечно, но в целом этой теме мы мало уделяли внимания, воспринимали его тоже как плохую погоду. С другой стороны, не проявляли особой осторожности.

Как-то, помню, его пригласила к себе домой почитать стихи Юлия Вознесенская, это было незадолго до ее высылки. Я Петрову говорю: ты там все же поосторожнее, наверняка среди гостей стукачи есть. Он отвечает: ну понятно, я же с ума не сошел, «Царя-Гороха» там не буду читать. Ладно, пришли мы к ней, народу полно, на полу сидят – он почитал фуги, все хорошо, уходим, Юлия Николаевна на прощание говорит: спасибо, С.В., вы и в прошлый раз замечательные вещи читали, и сейчас. Он: «Ну а «Царя-Гороха»-то я читал у вас?» Она: «А как же!»

Вообще он жил своей жизнью, в которой большевики и советская власть занимали ничтожно малое место. Ну и поскольку он ничего от власти не хотел и не просил, она тоже его не замечала. Мы жили по-спартански, из материальных благ книги только ценили – книг было много, и хороших, особенно когда мы библиотеки слили. Я всегда шутила, что он на мне женился из-за словаря Даля, который тогда был редкостью, Петров своего в превратностях житейских лишился – а у меня был, причем бодуэновский (знатоки поймут).

Как-то мы шли на день рождения к одной приятельнице. Надо же стихи преподнести, а он не успел написать, отвлекли. Он говорит: ничего, сейчас все будет. Марианне исполнялось 24 года, и было это 24 апреля. И пока ехали в метро пять остановок с пересадкой, он сочинил монорим в 24 строки. Он начинался «Двадцать четвертого – двадцать четыре,/ Как сочетаются эти цифири,/ Вот и пришел я, усы растопыря,/ Чтобы поздравить вас в вашей квартире...» и т.д.

– Вы говорите, власть его не замечала. Но заметила, когда отправила в Сибирь. Он был тогда совсем молодой. За что он там оказался?

– Так ведь соввласть в разное время была очень разной. В 1930-е она была яростно, параноидально агрессивной, подозревала врага в каждом, хватала за каждое неосторожное слово, по мимолетному подозрению, по самому нелепому доносу. Петрова взяли по доносу его университетской соученицы, жены писателя Михаила Чумандрина. Донос обвинял его в создании фашистской организации – это несколько юных германистов собирались, чтобы почитать Стефана Георге и Рильке! В 1937 году как пить дать расстреляли бы, а в 1933-м следователи, продержав его около года, не сумели «припаять дело» – но так как отпустить было бы как-то странно, его просто выслали в Красноярский край. Там в 1937-м опять арестовали было «за антисоветскую агитацию», тоже по доносу жены знакомого, но, к счастью, не успели закончить дело при Ежове, а Берия последний ежовский слой выпустил – тех, на кого не успели оформить дело до конца. Петров был большой везунчик!

А после смерти Сталина он вернулся – правда, в Питер, где жила матушка, не пустили, но дали работу и жилье в Новгороде. Замечу, что он не был реабилитирован, потому что поленился за этим обращаться, просто плюнул. А к 1970-м годам советская власть отяжелела, разленилась, утратила пассионарность, и в эти годы, чтобы привлечь внимание органов или тем более сесть, надо было специально этого добиваться и долго колоть полусонного медведя вилкой в филейную часть. Петрову это было неинтересно.

– Почему поэт такого яркого таланта остался неизвестным? Почему не печатался?

– А очень просто: потому что он для этого никогда пальцем не шевельнул. Он считал, что его дело написать, а остальное его не касается. Тогда в отличие от дореволюционной России или нашего времени нельзя было просто издать книгу за свой счет – надо было изворачиваться, добиваться, рассылать стихи по журналам, водить дружбу с редакторами и прочими подходящими людьми и т.п. Он и не думал тратить на это силы и время. У него было ровно три прижизненных публикации собственных стихов – в «Таллинне», в «Литературной Грузии» и в «Новом мире» – и все три раза журналы обращались к нему, а не он к ним. Это было не высокомерие – просто нежелание тратить силы на то, что он считал второстепенным. Второй путь приобрести известность тоже был хорошо известен и обкатан: самиздат, немного демонстративной фронды и западные слависты. Этим он тоже пренебрегал. Он вообще плохо вписывался в советскую литературную среду, будь то официальная или диссидентская. Он легко мог найти общий язык и темы для бесед с профессором-лингвистом или встреченным в лесу деревенским мужиком, а писательская среда с ее, что греха таить, невежеством, склоками и выстраиванием нелепых иерархий не манила его к общению.

Он дружил с двумя-тремя поэтами и несколькими переводчиками, в целом же был в этих кругах чужим. Он скончался в 1988-м, когда уже разгорелись яростные схватки между «патриотами» и «либералами». Ему были чужды обе стороны, он был для этого слишком искренним, глубоким и цельным человеком. Русским человеком, конечно. У него нет патриотических стихов, ему не было нужды декларировать любовь к России. Просто он и был Россией.