Игорь Михайлов
Небыли, фантасмагории, сновидения...
Алексей Ремизов. Они – из сегодняшнего сна. Иллюстрация из книги Игоря Попова «Московские были-небыли»
Недавно вышедшая книга «Московские были-небыли» послужила предметом разговора Игоря МИХАЙЛОВА с Игорем ПОПОВЫМ о Москве, Алексее Ремизове, наследии Русского зарубежья, мифах и сказках из русской жизни┘
– Игорь Абрамович, если посмотреть ваши публикации за многие годы, то разнообразие тематики впечатляет. Это и литература США, и переводы, и отечественная литература, и Русское зарубежье, и Москва с ее историей... Как это можно совместить?
– Да очень просто. Во всех случаях это литература и история – два родственных, два моих любимых предмета.
– Жанр книги «Московские были-небыли» вам подсказал Алексей Ремизов? В какой степени «небыли» соответствуют исторической достоверности?
– В решающей. Быль – это факт, событие. Небыль – синоним легенды, предания. Чтобы стать легендой, факту надо или быть выдающимся, или повториться десятки, сотни раз. Еще древние мудрецы заметили: в легенде больше истины и смысла, чем в историческом факте. Половина огромного творческого наследия Ремизова основана на преданиях, легендах, притчах. Соответствуют ли исторической достоверности «небыли» в моей книге? Соответствуют, и не в меньшей степени, чем исторические факты.
– Недавно в издательстве «Русская книга», которого больше нет, вышло 10 томов собрания сочинений Ремизова. Разве этот десятитомник не закрыл тему Ремизова?
– Тема только заявлена. Вне десятитомника остались многие замечательные произведения Ремизова. В частности, вся его драматургия. Представьте Чехова – без его пьес┘ Я помню, с каким удовольствием несколько лет назад играли артисты в Театре имени Ермоловой пьесу Ремизова «Царь Максимилиан», которая звучала так, словно написана в наши дни. А в свое время премьеру «Бесовского действа» Ремизова осуществила великая Вера Комиссаржевская. Она же готовила постановку его глубочайшей пьесы «Трагедии о Иуде» с декорациями Николая Рериха. Смерть актрисы прервала эту работу. Еще одна внезапная кончина (композитора Анатолия Лядова) не позволила довести до конца постановку необычного спектакля – русалии «Алалей и Лейла». В Мариинском театре режиссером русалии выступал Всеволод Мейерхольд. В ремизовской русалии Мейерхольд увидел новое, самобытное направление в художественно-театральной жизни России. Обо всем этом я рассказываю в моих «Былях-небылях». В 10-томнике Ремизова не нашлось места и для огромного эпистолярного наследия писателя. А 450 его рукописных книг-альбомов! Это шедевры каллиграфии и неизведанный пласт отечественной живописи – лишь единицы из этих альбомов дошли до печати. Все ли знают, что Ремизов-художник выставлялся вместе с Пикассо и у него были персональные выставки? Так что осмысление творчества Ремизова идет «медленным шагом, робким зигзагом». Белых пятен предостаточно. Это не только драматургия Ремизова, но и его работы о театре, о танце (целая книга!), об отдельных актерах, о многих спектаклях. Часть этих работ рассеяна в периодике, иногда без подписи автора, анонимно.
До сих пор не исследовали среду, в которой родился и вырос будущий писатель. Да, в «Былях-небылях» есть главы – «Дом в Толмачах», «Роскошный корабль Арго» и другие, в которых представлены десятки, возможно, и сотни (не считал) персонажей из ремизовского окружения. Но это лишь подступы к теме.
– К слову, о персонажах. У вас живыми персонажами предстают и московские дубы, и старинный шкаф┘
– Потому что эти дубы и этот старинный шкаф помнят столько московских былей-небылей, столько знаменитых и колоритнейших фигур, которые творили нашу историю, культуру и литературу, что и сами представляются мне живыми, одушевленными свидетелями нашей истории. Не верите? Зайдите в Хомутовский тупик и во дворе хлудовского дома (дом 5а) подойдите к этим дубам. Они живы-здоровы. Приложите ладонь к их теплой коре и спросите: «Как тебя зовут?» И услышите: «Петр┘ Павел┘»
– Обязательно попробую. В вашей книге помимо Ремизова есть главы о Зинаиде Шаховской, об авторе исторических романов Иване Лукаше, любопытные детали узнаешь о Гайто Газданове... В разных издательствах вышло много книг писателей-эмигрантов. Наследие русской эмиграции в основном открылось читателю?
– У этого наследия такая же сложная судьба, как и у самой эмиграции. Оболганная и ошельмованная советской критикой, литература Русского зарубежья только в последнее двадцатилетие предстала во всем своем великолепии. Действительно, вышли собрания сочинений Ивана Бунина, Бориса Зайцева, Владимира Набокова, Марины Цветаевой, Ивана Шмелева, Гайто Газданова, 10-томник Алексея Ремизова. Но тут выяснилось – это лишь вершина айсберга. Без прежней суетливости и спешки нужно продолжать освоение этого колоссального материка отечественной культуры – в его художественных, гуманитарных и научно-технических проявлениях. Первое жадное любопытство, связанное с непосредственным знакомством с запретными ранее текстами, удовлетворено. Сейчас идет второй, глубинный, более существенный процесс – духовного освоения «возвращенной литературы». Для серьезных, ищущих художников эта литература может быть критерием требовательности к себе, примером неустанной работы над словом, над культурой речи, образцом самовоспитания словом.
– Что в первую очередь роднит литературу русской эмиграции? Существование в отрыве от родины, по другую сторону границы?
– Само понятие границы, как известно, было в то время иным, чем в наши дни. Для Ремизова – как и для его соседей по парижскому житью: Зайцева, Шмелева, Замятина, Набокова, Бунина, как и для сотен других деятелей русской культуры, оказавшихся за рубежом, – граница на родину была закрыта наглухо. Страна отреклась от них, предавала проклятию, обрекала на забвение. Родина была потеряна для них навсегда. Это трагическое ощущение – лейтмотив всей литературы русской эмиграции. И тут возникает самая ее парадоксальная нота: с тоской, нежностью, любовью почти все пишут – о России. Разве забудешь пронзительные строки Набокова: «Бывают ночи: только лягу,/ в Россию поплывет кровать;/ и вот ведут меня к оврагу,/ ведут к оврагу убивать┘// Но, сердце, как бы ты хотело,/ чтоб это вправду было так:/ Россия, звезды, ночь расстрела/ и весь в черемухе овраг!»
Ремизов в эмиграции пишет одну из лучших своих книг – «Подстриженными глазами». Это волшебная сага о его детстве и отрочестве, ностальгический роман-сказка о Москве, увиденной глазами ребенка и подростка. Эта книга вышла в Париже спустя 30 лет как писатель покинул Россию┘ Вспомним Медон, именуемый русскими эмигрантами «наш Медонск». Эта дальняя южная окраина Парижа холмиста – вроде наших Воробьевых гор. Здесь нашла приют Марина Цветаева, здесь вынужденно поселился (туберкулез!) изумительный художник слова Иван Лукаш. Я был в его комнате – в доме на одной из самых дальних улочек, на взгорье. За окном – чудесная панорама Парижа. А Лукаш неистово, с неутолимой ностальгической тоской писал о России, только о России, и о Москве, конечно. Вспоминал и кабаки ее, и храмы, и торговые ряды – покромной, юхвенный, щепетильный┘ «Пройдешь по рядам, ай и весело!..»
– Вы сами тоже издавали Ремизова и книги о русской эмиграции. Почему вам пришло в голову создать свое издательство? Опьяняла идея быстрого обогащения?
– Вот чего у нас с женой не было, так это иллюзий насчет быстрого обогащения. В середине 1990-х новые издательства возникали как грибы после дождя. Одни заказывали нам свои издательские программы на 20 лет вперед, и мы добросовестно разрабатывали их, а эти издательства через неделю бесследно исчезали. Другие печатали наши тексты, но не платили за работу. Наконец все это надоело до чертиков, и мы, совершенно неготовые к деловой и коммерческой деятельности, пустились в рискованную, но увлекательную авантюру. Задачу мы поставили такую: открывать новых зарубежных авторов и печатать вещи из наследия отечественной литературы – забытые, малоизвестные. Если что и пьянило, то ощущение нашей полной свободы. Мы издали не так много книг, но у каждой любопытная, иногда тернистая история. Такие авторы, как бельгийка Амели Нотомб и француженка Анни Эрно, впервые представленные на русском языке, легко нашли путь к читателю. Огромный успех имел и спектакль по роману Нотомб «Косметика врага», который несколько лет играли Роман Козак (до его ухода из жизни) и Константин Райкин в двух московских театрах – имени Пушкина и «Сатириконе». Успех был удивителен, ведь зрителей у нас упорно приучают к тупому веселью, а тут – полтора часа серьезнейшего философского и психологического диалога-поединка.
А вот у нашей первой книги – сборника публицистики, прозы и писем Льва Толстого под названием «Лев Толстой и русские цари» – история смешная. Когда мы его выпустили, он никого не заинтересовал. В одной из газет, куда мы отдали книгу на рецензию, нам сказали: «Кому нужен ваш Толстой? Сейчас подавай трупы. Не важно, кто кого убил: отец сына, сын отца – главное, чтобы был труп!..» Той порой французы, которые очень мало сейчас переводят с русского, наш сборник заметили и издали его с предисловием Анри Труайя. У нас же книготорговцы прозвали эту книгу «висяком», и мы бесплатно раздавали ее школам, библиотекам, детским домам, молодежным театрам, студентам┘ Сегодня многие магазины спрашивают книгу, а у нас ее нет. А какие выкрутасы пережил сборник «Москва Алексея Ремизова»! Он то числился в бестселлерах, то не продавался. Теперь значится среди раритетов. Но коммерческую литературу мы никогда не издавали, потому обогащения и не случилось. Хотя моральное удовлетворение работа приносит и очень интересно наблюдать, как изданные книги живут независимой от нас жизнью.
– Разговор опять вернулся к Ремизову. Чем он дорог вам, чем ценен этот писатель для отечественной словесности?
– Общепризнано: Ремизов – писатель «языкатый». Это его Горький так назвал. Чарует необыкновенная магия его слова, музыка каждой фразы. А в общей оценке творчества – дуэльные противоположности. Многие критики полагали и полагают, что фантасмагории, притчи, сны Ремизова – не просто игра, озорство, балагурство писателя, а несомненный признак вырождения, упадка его писательского дарования. Цитирую по памяти, но, ручаюсь, почти дословно, обобщения одного маститого литературоведа. Что тут скажешь? Да, для Ремизова органичны и фантасмагории, и притчи, и сны. Это проявление абсолютной свободы повествования, полной творческой свободы. Никаких жанровых, тематических и прочих границ. Тем паче идеологических. К этому Ремизов и стремился – обо всем сказать по-своему. Он гениальный новатор, открывающий безграничные возможности художественного творчества. А сочетание абсурда с реальными, нередко автобиографическими обстоятельствами, с конкретными, широко известными персонажами ведет к поистине гоголевскому или, если хотите, булгаковскому эффекту. И это подтверждает художественную мощь чудесной амальгамы – сплава былей и небыли.
А нравственное послание Ремизова? Слово Ремизова греет. Доброта спасет мир – таков этический императив, которым Ремизов руководствовался всю жизнь. «Мне хотелось бы оставить память о горячем сердце, о внимании, о милосердии», – говорил он. Все творчество писателя согрето этим чувством. Он учит «жить на земле человеком». Средство у него одно – его слово-золото. И способ один – ожечь чародейным купальским огнем, заворожить музыкой и ладом напевной речи. Он и сам напоминал маленькую взъерошенную певчую птичку – будто кто послюнявил ладошку и провел ему по голове снизу вверх. Птичку озорную, всю жизнь балагурившую, с неподражаемым голосом...
Дарья Гармоненко 
