Елена Семенова
Я пишу тексты и мелодии...
Александр Трифонов. Гитарист
Его произведения не отнесешь к авторской песне. Они не укладываются в жанровые рамки рока, блатняка, шансона и прочих музыкальных субкультур. Наверное, это тот случай, когда человек в каком-то смысле сам создает оригинальное течение, ассоциирующееся только с его именем. Кстати, такая же непричесанность, нерегламентированность, «выделенность» свойственна и его недавно изданным романам. О жизни, литературе, музыке, бардах и антибардах с Александром О'ШЕННОНОМ беседует Елена СЕМЁНОВА.
– Саша, музыкантов-сочинителей в разные века именовали по-всякому – скоморохи, трубадуры, менестрели, барды, акыны. Применил бы ты одно из этих определений к своему творчеству?
– Мне бы не хотелось, чтобы меня называли бардом. Считаю, что лучшее и подходящее название – музыкант. Я ни разу не называл себя поэтом. Я всегда говорю, что пишу тексты. Никогда не называл себя композитором, поскольку не считаю, что имею право на это высокое звание, которое можно применить, скажем, к Хачатуряну. Я пишу тексты и мелодии. Могу сказать, что являюсь неплохим мелодистом, но не более. В общем, оцениваю себя абсолютно адекватно. Я ведь, собственно говоря, и музыке не учился. Я не знаю нот, зато знаю аккорды, а для нас (включает шутливо-театральный пафос. – Е.С.), простых музыкантов, это ведь самое главное!
– Я в первый раз побывала на твоем концерте в 1997 году в зале Литинститута имени Горького. Расскажи, как сложились твои отношения с этим вузом?
– Я поступил туда вместе со своей девушкой поэтессой Марусей Козловой, поскольку ей одной было поступать туда страшно. И я подумал – а почему бы не попробовать? Самое смешное, что я поступил и попал на поэтический семинар Евгения Рейна, которого я за глаза называю «профессиональный друг Бродского». Довольно вяло проучился где-то полгода и с большим удивлением узнал, что там надо изучать древнеславянский и чуть ли не греческий языки. Тогда я сказал – ну уж нет, и ушел.
– Каких писателей, поэтов, художников ты считаешь для себя, ну, если не кумирами, то некими столпами, китами?
– Для меня никаких кумиров нет. Есть люди, которые мне интересны. Это для меня самое важное. Но могу сказать, что большинство людей, которые мне интересны, – это гениальные и интереснейшие авторы одного произведения. Это Патрик Зюскинд с романом «Парфюмер», который я считаю литературной загадкой во всех отношениях. Естественно, поэма «Москва–Петушки» Венички Ерофеева, в которой тоже присутствует необъяснимая тайна. Всех тут положительно и не упомнишь. Есть Кен Кизи с романом «Пролетая над гнездом кукушки», Чак Паланик и его «Бойцовский клуб», Джек Керуак – «В дороге», Сэлинджер – «Над пропастью во ржи». Я позже читал его якобы гениальные рассказы, но это какая-то сплошная заумь. Здесь же назову «Улисс» Джеймса Джойса, который очень люблю и знаю практически наизусть.
– В твоих произведениях часто фигурируют исторические фигуры, события, которым ты придаешь оттенок карикатуры, фарса, абсурда. Когда и почему у тебя возникла страсть к абсурдно-сатирической поэтике?
– Всё это началось давно, когда я еще учился в школе. В какой-то момент я понял: всё или многое из того, что считают величайшими деяниями в истории, – это просто чепуха, а многие великие люди на самом деле были смешны и нелепы. Это были обычные люди, которые писали и какали. Огромную роль в моём мальчишеском нигилизме сыграл мой дед. Он был аристократом из очень древнего рода и предпочитал «черный» юмор. Дед всегда смеялся над историей, которую в советские времена преподавали в школах. А наша учительница истории, она же завуч, вдобавок вела уроки с неимоверным пафосом. Как-то после ворчливых рассуждений деда по поводу Куликовской битвы я встал из-за парты и сказал, что всё было не так: на стороне Дмитрия Донского были татарские отряды, а на стороне Мамая воевало много русских воинов, что было следствием междоусобиц. Меня выгнали с урока, был страшный скандал, который, естественно, в итоге уладил мой дед. Ну кто тогда стал бы спорить с полковником КГБ? Это был мой первый опыт нонконформизма. С тех пор я осознал, что всё возвеличенное до общенационального маразма нужно стараться опускать до уровня здравого смысла. Своими текстами я показываю, что, изучая историческое событие, важно не копаться в мишуре, а понять его суть. Каким бы поворотным для судеб нации оно ни было, всё равно это лишь стечение обстоятельств, к которому нужно относиться очень спокойно.
– Поэт Алексей Дидуров написал о тебе: «О’Шеннон сверхмонтажно, плоскостно, в линию, не часто разменивающуюся даже в штрих, со стремительностью и плакатной декларативностью комикса вешает на уши слушателю прилипчивые, как жвачка изо рта тинейджера, мотивы и строфы своих остросюжетных снов, ярмарочно цветоинтенсивных миражей и глюкоидных фантазий, замещая ими реальность, приговоренную и похороненную им самим и ею самой». Как тебе такое определение?
– Я, честно говоря, ничего толком не понял, но могу сказать, что, в общем-то, я действительно пишу комикс, который, кстати говоря, является наиболее доходчивым и древним жанром искусства. Еще пещерные люди рисовали наскальные рисунки: вот охотники бегут за мамонтом, вот догнали и совершают обрядовый танец и так далее. А все глубоко серьезные, переполненные нездешними смыслами песни мне кажутся откровенно скучными и неуместными.
– Мне нравятся неожиданность, точность, саркастичность образов в твоих стихах. Однако все это порой соседствует с неточностями рифм, шероховатостями ритма. Ты не работаешь над формой?
– Дело в том, что иногда неправильная строка в стихотворении звучит именно так, как надо, и неправильность как бы оттеняет (шутливо. – Е.С.) заложенные в ней глубочайшие смыслы.
– Мне всегда бросалась в уши ураганная энергетика твоих текстов, исполняемых вживую, в отличие от тех, которые записаны на дисках. Насколько для тебя важен элемент театрального выступления, перформанса?
– Дело в том, что на студиях я, как правило, чувствую себя некомфортно. Там нужно соблюдать правила, и такого позитива, который бывает на концертах, там нет и быть не может. Это сплошное напряжение. Вдобавок, все время приходится думать о деньгах, о том, что студия оплачена по часам. В такой ситуации раскрепоститься практически невозможно. Не скажу, что элемент театра для меня очень важен. Просто мне кажется, что любая исполняемая мною песня – это своего рода спектакль, в котором задействованы не только стихи, вокал, музыка, но и весь человек – с мимикой, жестами, голосовыми интонациями и прочим. Мне кажется, что такой вариант творческого самовыражения наиболее интересен.
– Когда ты в 90-х начал выступать, публику нередко шокировали сцены нетрадиционного секса в твоих вещах. Скажи честно, было ли в этом желание эпатировать публику или все делалось и делается «из любви к искусству»?
– Песню «На станции Панки» про лесбиянок я написал еще при советской власти и исполнил в первый раз на одном из слётов КСП. Я исходил из того соображения, что, если существуют лесбиянки и гомосексуалисты, то зачем, собственно, прятать голову в песок и делать всякие громкие заявления вплоть до того, что в Советском Союзе секса нет. Да, сексуальные меньшинства есть, они живут и никому не мешают. А если они существуют, почему бы не спеть про них песню. Естественно, тогда это был шок.
– Сейчас, кстати, к этому относятся гораздо спокойнее.
– Да, и слава богу, наконец-то! Думаю, что любая нация в той или иной степени заражена подобными ханжеством и жеманством. На самом деле у всех всё есть, и чем раньше мы поймем это, тем легче будет жить (с пародийным пафосом. – Е.С.) нашему многострадальному народу.
– Кстати, о свободе самовыражения. Знаю, что тебе небезразлично творчество поэта Всеволода Емелина. Совсем недавно обсуждали его вызов на Петровку и вероятность того, что на него могут завести уголовное дело за разжигание межнациональной розни. Как ты оцениваешь эту ситуацию?
– Вообще-то, к грубым проявлениям национализма я отношусь резко отрицательно. Что касается ситуации с Емелиным, я считаю: либо свобода слова есть, либо её нет. Если она есть, то Емелин имел право высказать свое мнение, и тот, кто прочел его в Интернете, волен был таким же образом ответить ему, а обращение в данном случае к Фемиде неуместно.
– Нечасто встретишь столь многогранную личность, как ты: поэт, музыкант, художник, писатель и даже немного актёр┘
– А еще в раннем детстве мой дедушка – полковник КГБ, обладающий превосходным чувством юмора, отдал меня в балетную студию. Я, кстати, до сих пор очень неплохо танцую. Обожаю, например, латиноамериканские танцы, умею бить знаменитую ирландскую чечётку. Правда, в связи с возрастом – совсем недолго (смеется).
– А в каком из искусств ты всё-таки чувствуешь себя более органично?
– Ну, конечно же, это литература. В свое время я пытался получить профессиональное классическое образование в живописи. Для этого даже занимался у Лансере – внука знаменитейшего советского художника Евгения Евгеньевича Лансере. У них, кстати, в роду почему-то все Евгении Евгеньевичи. Видимо, это связано с фамильной евгеникой (смеется). Какие-то азы я, естественно, выучил, но всё это мне быстро наскучило. Живописью я не заболел, да и сейчас отношусь к ней довольно спокойно. Я хорошо разбираюсь в графике. Когда на меня находит вдохновение к рисованию, я, конечно, предпочитаю перо и тушь. А тушь, кстати, люблю коричневую.
– Знаю, что ты работал карикатуристом┘
– Да, года три я был карикатуристом в журнале «Столица», в котором тогда работали замечательные люди. Я там подружился с Дмитрием Быковым, с которым у нас до сих пор прекрасные отношения. Там работала известная журналистка и прекрасная во всех отношениях женщина Консуэло Сигура. Часто к нам на огонек в «Столицу» после рабочего дня приходил ее муж Владимир Молчанов, и всё заканчивалось плавно перетекающим в ночь застольем. Прекрасная атмосфера была!..
– Так почему же литература «перевесила»?
– Всё объясняется тем, что я до предела ленив. Занятия графикой связаны с некоторыми хлопотами – надо выбрать и купить специальную бумагу. Да и вообще, рисовать пером – дело крайне хлопотное. Поэтому я выбрал самое спокойное и неудручающее занятие – это литература, для которой достаточно иметь ручку и клочок, неважно какой, бумаги, на котором можно набросать мысль, абзац, афоризм. Всем ленивым людям я бы порекомендовал литературу.
– Не все знают, что помимо романа «Антибард», привлекшего читателей искренней интонацией и в то же время жестким и саркастичным описанием «мира бардов», у тебя есть роман «Индиго», который тоже сделан в ироническом ключе. Расскажи о том, как возникла идея, как ты работал над этим 600-страничным трудом?
– Мне было скучно, я изнывал от безделья и подумал, а что бы мне ни написать толстый роман вроде «Улисса», «Тихого Дона» или «Моби Дика». Собственно, никакого определенного сюжета у меня не было и великих мыслей, чтобы вложить их в уста главных героев тоже, была только установка, чтобы это было позитивно, бессмысленно и заканчивалось по возможности хорошо. В «Индиго» очень много всего намешано, временами роман довольно нуден, затянут, хватает в нем и высоколобой зауми, но если читать его так, как сам я читаю толстые романы, то есть пропуская страницы про любовь и описания природы, он может показаться забавным. Но все-таки с квантовой теорией и «червячными переходами» Хоккинга я, по-моему, переборщил┘
