Каждое слово – провокация

Кабинет российского философа...
Фото Александра Курбатова

Недавно вокруг пиара новой книги Олега Матвейчева «Охота на вампира: исповедь чиновника» развернулась нешуточная полемика, в том числе с участием спикера Государственной Думы РФ Бориса Грызлова. Пиар пиаром, но философские идеи «Франкенштейна политтехнологий» заслуживают более вдумчивого внимания. С философом Олегом МАТВЕЙЧЕВЫМ беседует Алексей НИЛОГОВ.

– Олег Анатолиевич, вы отстаиваете оригинальную концепцию, согласно которой разум, свобода и субъектность являются инструментами манипуляции, а вовсе не противоядием от нее. По вашему мнению, подлинная манипуляция – это не зомбирование или промывание мозгов, а провоцирование в человеке сознательности. Могли бы вы поделиться методическими приемами такой манипуляции?

– Примеров много в моих книгах, так как все мои теоретические выкладки основаны на конкретных примерах. Это моя принципиальная позиция – феноменология как погружение в предмет. Нельзя писать статью только потому, что ты до этого прочитал десять других и решил «обобщить» или разобрать все на части, чтобы «сгородить из этих частей свое». Такие статьи – производство научного мусора. На практике я заметил, что манипулировать интеллигентными, свободными и умными гораздо легче, чем глупыми и несвободными. Из этого наблюдения родилась моя концепция. Все мои книги – это доказательство одного тезиса: наиболее эффективная манипуляция – это манипуляция, которая задействует разум и свободу, а не та, которая подавляет их. Задача манипуляции состоит не в том, чтобы превратить народ в толпу, лишенную собственной воли, а наоборот – заставить толпу проявить волю. Как нефтяники добывают нефть из природы, так манипуляторы добывают волю и энергию из масс.

Когда наперсточник на вокзале крутит перед вашим носом колпачки, он советует вам проявить разум (приглядеться, сосчитать, угадать) и волю (выбрать), а то, что он не показал и утаил, – вторично. На самом деле, если вы не будете с ним играть – то абсолютно наплевать, какова его ловкость рук. Основа – это ваши жадность и тщеславие, то есть ваша субъектность. Если бы вы были традиционным человеком, цель которого спасение души, а не самоутверждение, то вы бы не стали играть с колпачником. Поэтому традиционные общества не подвержены манипуляциям – сначала их надо разрушить с помощью идеологии Просвещения, вселить в них веру в разум и свободу, поставить субъекта на место Бога, а самоутверждение на место «спасения души».

– Чем обусловлен ваш интерес к проблеме софистики? Какова актуальность софистических практик сегодня?

– Интерес проснулся случайно, когда я понял, что, будучи политическим консультантом, долгое время занимался ровно тем, чем занимались софисты в Древней Греции. Я сразу взглянул на них иначе, а потом, прочитав их, взглянул иначе на себя. Это тема одной из моих будущих больших работ. В частности, я хочу показать, что Платон является чистокровным софистом, а софистика и философия – это не разные стадии мышления, поскольку философия всего лишь один из видов софистики. При этом, чтобы понять меня правильно, вам придется полностью отбросить тот укоренившийся образ софистики, который был сформирован Платоном и прочно вошел в массовое (философское) сознание.

– Как вы считаете, можно ли считать русскую философию интеллектуальной продукцией исключительно для внутреннего пользования?

– Нет. Мы вполне конкурентоспособны на мировых рынках философской публицистики. Да, у нас нет Канта и Гегеля, Ницше и Хайдеггера. Но в США и Франции их тоже нет. Зато всяких Глюксманов, Тоффлеров, Фукуям и Хантингтонов – у нас десятки, правда, о них мало кто знает. Это чисто маркетинговая, а не философская, недоработка. Кстати, в нынешней ситуации наша мыслящая общественность уже опередила европейскую и американскую, потому что мы ставим такие проблемы, о которых они даже не подозревают или только начинают задумываться. Наша политическая публицистика в тысячу раз интереснее западной. Они на Западе по-прежнему рабы мифов и старых клише, которые у нас давно рухнули.

Полагаю, что если все мои книги перевести на западные языки и широко распространить (а это дело дорогого маркетинга), то они станут в определенный момент сенсацией. И здесь я не один такой. Мы бы могли стать властителями дум на Западе. Однако это требует несколько миллионов долларов вложений в совершенно специфический маркетинг. Автоматически перевести и отдать издателям не получится. Купят 200 штук какие-то чудаки, и на этом основании можно опять заявить – посмотрите, как вы неинтересны. Нет, все сложнее. Немцы и французы приучали мир к своей философии много лет, американцы давно применяют агрессивный маркетинг, так что за один день мы не станем популярными. Как специалист по работе с массовым сознанием, я знаю, как сделать так, чтобы взорвать мозг западным интеллектуалам. Нужен спонсор, который захочет войти в историю, но у нас богатые люди, вместо того чтобы творить историю, покупают трусы своим любовницам за 50 тысяч долларов или футболистов и яхты на сотни миллионов┘

– Вы создали первый в России интернет-сайт, посвященный философскому наследию немецкого мыслителя Мартина Хайдеггера. Как вы относитесь к деятельности Александра Дугина, профанирующего идеи Мартина Хайдеггера путем создания из Dasein четвертой политической идеологии (наряду с коммунизмом, либерализмом и фашизмом)?

– Дугин профанирует Хайдеггера┘ А кто его не профанирует? Все! Сартр, Гадамер, Нанси, Штиглер, Янарас, Деррида. Я уже неоднократно говорил, что популяризация философии поддерживается мной во всех видах, потому что это среда, в которой когда-то вырастет русский Кант. Меня радует то, что Дугин вообще стал читать Хайдеггера, так как ранние тексты Александра Гелиевича – это муть. У меня вообще сложилось впечатление, что Дугин тайно читает мои тексты, став другим человеком, хотя, быть может, я ошибаюсь.

– В чем вам видится принципиальное различие между свободой мысли и свободой слова?

– Когда в перестройку профессора, привыкшие обслуживать КПСС, кричали, что наступила свобода (тем самым обслуживая демократов, то есть новую власть), я все ждал, когда они достанут из ящиков философские книги, написанные в стол. Ведь свободу мысли никто не отменял и в стол им никто писать не мешал. Но они ничего не достали. И после перестройки в условиях свободы они не смогли создать ничего выдающегося. Я понял, что разделять свободу мысли, которая якобы есть всегда, и свободу слова, которая зависит от политического режима, – неправильно.

Когда Декарт придумал «субъекта», то есть «причину самого себя», свобода мысли стала символом некой безосновности, независимости субъекта-сознания от сущего – символом некой абсолютности мысли. А поскольку слова считались всего лишь чувственным выражением мысли, постольку потребовалась свобода слова. Но если мышление не есть мышление сущего, это не значит, что мысль висит в воздухе и держится сама на себе. Мысль в гораздо большей степени есть мышление бытия. И тогда вместо «субъекта» возникает Dasein. И переосмысление свободы┘

Кстати, это принципиально противоречит постмодернизму. Умберто Эко в послесловии к «Имени розы» писал, что постмодернист не может сказать девушке: «Люблю тебя безумно». Он скажет: «Как сказал бы Леала, люблю тебя безумно». Но постмодернизм в прошлом. Сейчас начинается новый тренд, который говорит имперским стилем без кавычек, самооправданий, самооговорок и прочего тонкого докторства. Безусловно, для постмодерниста новый стиль выглядит чудовищным, это похоже на слона в посудной лавке: как можно так взять и написать что-либо, не поставив везде «имхо», не закавычив каждое слово, не снабдив его кучей оговорок, примечаний, скобочек. Получается, что человек берет и ГОВОРИТ. А ведь это с точки зрения постмодерниста совершенно неприлично. Все равно, что голым по улице пройтись или пукнуть в общественном месте. Новые тексты для постмодерниста – и вульгарность, и глупость, и лишний пафос. Но нужно понимать, что здесь совершенно разные речевые стратегии.

Новый автор не озабочен тем, как его слово отзовется, он не боится, что его неправильно поймут. Каждое его слово – это пощечина, а не извинение, как у постмодернистов, каждое слово – провокация, стремящаяся вызвать реакцию, а не то, что стремится умереть в слушателе, потому что ему нечего возразить. Новый стиль одним прыжком оказывается там, куда постмодернисты хотят добраться тихой сапой. Свобода – это не внешняя среда, которая может что-то дать или не дать, позволить или не позволить. Свобода – это решимость быть в любой среде. Если среда сама совершенно свободна и разряжена и в ней нет никакой позитивности, которая бы раздражалась провокациями, то это наиболее трудно. Тогда нужно стать легче воздуха, чтобы отталкиваться уже от него. Танцевать над пропастью, а не падать в нее, как бывает, если вы слишком тяжелы. Или уж быть центром тяжести, чтобы все крутилось вокруг вас. Это разные свободы – «свобода мира и неба» и «свобода земли».

– Какой смысл вы вкладываете в такое понятие, как «практическая философия»? Не кажется ли вам, что практицизм – самый заклятый враг для мысли?

– Поскольку все сначала возникает в области мысли и поэзии, а уже затем иногда через тысячелетия становится практикой, то подчинять философию практике неразумно. Высшее нельзя покорять низшему и производному. Другое дело, что сама жизнь не есть только практика. А чахнуть над книгами и заниматься схоластикой не значит философствовать. Зачастую мы мыслим, даря, действуя, жертвуя, инвестируя, обещая, общаясь, основывая, приказывая, решаясь. Я не за романтическое «окунание в море жизни вместо размышлений» и не за «телесные практики», которые «мы забыли в ущерб познанию», а за разомкнутую, не замкнутую на самой себе, философию. Такую философию, наверное, можно неудачно назвать практической философией. Философия должна рисковать впасть в практику, осуществляя короткое замыкание, от которого, как известно, могут сгореть все предохранители.

Сила духа, говорил Гегель, измеряется тем, как глубоко он может пасть и подняться вновь. Наши кабинетные ученые, стерегущие себя от падений, никогда не падали и не поднимались. Они мелки, как блохоловы. Аналогичными блохоловами, могильными червями и людьми, которые поднимают бурю в стакане воды, являются западные постмодернисты. Они, конечно, изучают искусство, политику и секс, но, на мой взгляд, надо все делать наоборот: быть в искусстве, политике и сексе, а писать как раз чистую философию. Повсюду – то философия познания, то философия тела, то философия техники, то философия языка. Это полное падение, которое пытается выглядеть так, как будто нет никакого падения. На деле эта метапозиция «поверхностна», труслива и самоубийственна для философии. Она уже не сможет пасть так, чтобы заново подняться, не может нырнуть в глубь вещей так, чтобы вынырнуть, скользя как клоп-водомерка. Однако я не склонен категорично выступать против академизма и отшельничества – дух дышит, где хочет, и все-таки резкие движения и падения «в практику» полезны.