Дарья Данилова
От него шел непрерывный свет на всю Ясную Поляну...
И.Е.Репин. Пахарь. Лев Николаевич Толстой на пашне. 1887. ГТГ
В день рождения Льва Толстого и в преддверии памятной даты его ухода из Ясной Поляны и кончины на станции Астапово Дарья ДАНИЛОВА беседует с Павлом БАСИНСКИМ – автором нового исследования о Льве Николаевиче. Книга «Лев Толстой: Бегство из рая» вошла в этом году в шорт-лист Национальной литературной премии «Большая книга» и получила премию «Книга года» в номинации «Проза».
– Павел Валерьевич, вы занимались самым противоречивым периодом жизни Толстого. Писатель очень душевно страдал, да и вся Россия переживала нелегкое время: засухи, поджоги, бунты 1905–1908 годов. Не тяжело было погружаться в эту эпоху и в душу Толстого?
– Когда я писал книгу, то меньше всего думал о революции 1905 года. Хотя, конечно, это тоже было причиной ухода Толстого, который не мог по совести жить в благополучных условиях, когда всю Россию вело, шатало. Он предчувствовал революцию, предрекал ее и видел один выход из страшного социального конфликта – всеобщая любовь. Но его драма была в том, что, желая убедить человечество в необходимости такой любви, он не сумел добиться любовной атмосферы в собственной семье. Но если ты не можешь убедить семью, жену, первого ученика (Чертков), чтобы они любили друг друга, – как можно надеяться, что твои проповеди убедят все человечество, состоящее из таких же людей? Вот в чем была душевная трагедия, и от нее он страдал в последние дни куда больше, чем даже от переживаний за русский народ. Именно в последние дни, когда он ушел из дома, оставил жену, составил тайное завещание, направленное против нее и детей, когда вынужден был скрывать правду и, наконец, бежать из дома под покровом ночи. Вот какая «история» интересовала меня. Хотя это не отменяет более широкого исторического контекста ухода. Тяжело заниматься Толстым? Это радость! От этого человека шел непрерывный свет, который освещал Ясную Поляну. Не случайно все замечали, что во время отъездов Толстого она как бы мертвела, становилась нежилым местом, несмотря на все хозяйские хлопоты его жены. Единственное, что было очень тяжело, – распутывать юридический узел истории с завещанием. Это детективная история, но так мало имеющая отношения к душе Толстого! И я не уверен, что до конца распутал ее. А не разобравшись в этом, многого нельзя понять.
– Удивительно, что самый семейный писатель ушел из дома. При этом Толстые в годы создания лучших его вещей, «Войны и мира» и «Анны Карениной», были очень счастливы. И вот наступил знаменитый перелом, приведший к такой развязке. Можно ли (упрощенно) перечислить его причины?
– Это вопрос вопросов! В самом деле – почему? И, знаете, я не могу дать на него ответ. Вернее, тут могут быть ответы самые разные... Например: Толстой потому искал Царства Божьего, что не мог найти его в собственной семье. Оттого и ушел. Или несчастье семейной жизни Толстых проистекало оттого, что их муж и отец искал Царства Божьего где-то, вместо того чтобы обрести его в своей семье. Пойди разберись... Но для меня очевидно, что семейная драма Толстого взаимосвязана с его мировоззрением. Это были сообщающиеся сосуды. Я это понял, когда увидел, как в статье «Так что же нам делать?» он, обращаясь к женщинам-матерям, на самом деле обращается к собственной жене. Ведь в чем главный парадокс судьбы Толстого? Он мечтал о семейном счастье с 15 лет. В основе его взгляда на мир лежало понятие «радость». Жизнь – это радость, а если ты не чувствуешь радости, то ищи причины и устраняй их. Вот был его девиз. И что же в результате? Толстой был бесконечно несчастным, одиноким в семье! Но почему? Семья плохая? Неправда. Дети – умницы, талантливые, все так или иначе обожали отца. Жена плохая? Тоже неправда. Прекрасная хозяйка, умная женщина, все отлично понимавшая и горой стоявшая за мужа перед царем, Победоносцевым, Синодом. А семейное счастье летит в пропасть. Толстой отрекается от всего: от собственности, от литературных прав, от Церкви (семья ведь освящена Церковью) – и уходит в никуда. Это большая загадка. Я ее не разгадал. И меня не устраивает ни один из готовых ответов. Например: во всем виноват Чертков. Появился такой демон, подчинил себе Толстого, разрушил семью. Но Толстой видел людей насквозь. А Черткова, что, не разглядел? Да разглядел! Не в Черткове дело, а в самом Толстом. Или вот готовый ответ: ушел от Церкви и потому был несчастен. Это более серьезное объяснение. Но как же Толстой старался стать церковным человеком! Он столько сил приложил, столько церковной литературы читал, что нам и не снилось. Не получилось... Почему? В моей книге нет ответов. У меня более скромная задача: показать, как это происходило. А ответы пусть читатель ищет. Потому что эти вопросы невольно из моей книги возникают.
– Вы не упомянули одну из главных причин перелома. Это мысли о смерти, которые преследовали его всю жизнь.
– Но это очевидно! Страх смерти был ключевым моментом духовного перелома. Но вот что более интересно... Смерти больше всего боятся не взрослые и старики, а дети и подростки. А Толстого этот страх смерти настигает в зените жизни, в конце 70-х годов. Толстой на вершине литературной славы, он – автор «Войны и мира» и «Анны Карениной». И в это время он испытывает жуткий страх смерти, «ломается» и, по сути, начинает жить заново. Мне кажется, что Толстой развивался не как обычные люди, от детства к зрелости и старости. Незадолго до смерти он говорил: «Если бы я был Богом, я бы сделал так, чтобы люди рождались стариками, а потом постепенно становились детьми».
Что касается «арзамасского ужаса», то боюсь вступить здесь в противоречие с мощной традицией, в которой этот «ужас» трактуется как поворотный момент в жизни Толстого. Я так не считаю... В 60-е годы, еще до всякого духовного перелома, Толстой едет в Нижегородскую губернию прикупить дешевое имение по объявлению в газете. В это время он – азартный собственник, «стяжатель». И вдруг в гостинице в Арзамасе его настигает страх... необъяснимый страх. В письмах к жене он подробно описывает это состояние, и любой современный врач скажет вам, что это не более чем так называемая паническая атака. Если не ошибаюсь, что-то связанное с сосудами. Такое состояние испытывают многие современные люди, оно снимается известными препаратами, которых в XIX веке не было. Важно, что в письмах к жене из Арзамаса он не связывает этот «ужас» со страхом смерти, зато много пишет о том, как скучает без Сонечки и детей, как ему неуютно вне дома. В это время он закончил «Войну и мир», превозмогая чудовищные головные боли, работая на износ мозга. Но вот в конце 1870-х он действительно по-настоящему испугался смерти, написал «Исповедь» и «Записки сумасшедшего». И вот в «Записках...» Толстой связал старое событие, «арзамасский ужас», с тем, что произошло в конце 1870-х. Но это моя осторожная версия. В книге ее нет.
– Перед свадьбой Толстой дал Софье Андреевне почитать свой дневник. Вы пишете: «Отдавая Сонечке дневник, Толстой думал, что испытывает на прочность ее чувство и показывает ей «мины», которые могут встретиться ей в Ясной Поляне». Но, может быть, он просто пытался начать жизнь с чистого листа? Исповедаться перед будущей женой? И с этой исповеди начать наконец строить свой рай?
– С точки зрения опытного мужчины, коим в то время считался Толстой (ему было 34 года), это очень странный поступок! Как можно начинать жизнь с чистого листа, рассказав 18-летней невесте о сексуальных приключениях молодости, последние из которых происходили недавно в Ясной Поляне, куда он собирался везти молодую жену? И разве невеста – священник, перед которым исповедуются? Это была ошибка Толстого, о которой он жалел всю жизнь. Дело ведь не только в том, что он нанес Сонечке душевную травму. Перечитайте дневник спокойным зрением. Вы увидите, что так называемое распутство молодого Толстого яйца выеденного не стоит. Не будем заниматься подсчетами, сколько там было женщин. Но уверяю вас, что их было намного меньше, чем у многих столичных студентов при деньгах. Не говоря уже о холостых помещиках, которые жили с крепостными крестьянками, как восточные шахи. Вспомните Троекурова в «Дубровском». Проблема была не в Толстом. Проблема была в его жене. Она была страшно ревнивой и не могла простить мужу грехов его молодости, которые к ней не имели никакого отношения. У нее было множество достоинств, это была героическая мать и жена. Но ревность была ее патологическим недостатком. Так что показывать ей этот дневник было серьезной ошибкой.
– Но исповедальность была свойственна Толстому всю жизнь. Он считал, что это основа и жизни, и искусства. Другое дело, что исповедальность сыграла с ним злую шутку, когда все, от мала до велика, посчитали его «своим», стали трактовать его признания, выдергивать из контекста жизни. Ваша книга ставит под сомнение многие мифы, порожденные бесконечными его обожателями и ненавистниками. В связи с этим мне пришел в голову такой вопрос. Не потому ли он зашел так далеко в своей исповедальности, что как бы вынес ее из церкви в люди? То, что обычно в русской традиции говорили только священнику, у Толстого стало достоянием народа и прозы?
– Толстой был запредельно искренним в дневниках! Я нигде не вижу момента самолюбования, попытки как-то выгодно себя подать, чем отличаются 99% других дневников. При этом Толстой был великим нарциссом. Он все события жизни, всех людей оценивал по тому, как они влияют на него лично, на тот «продукт» жизни, который он готовил для предъявления Богу («Я» Толстого). В этих дневниках бесконечная борьба между внутренним «Я» и внешним Львом Толстым, в которой всегда остается победа за «Я». И, конечно, то, что Толстой жил вне Церкви, сыграло роль. Исповедь – вообще самая насущная потребность души высказаться, рассказать о себе. Иначе душа не проявлена, ее как бы нет. Большинство людей не обращают внимания на эту потребность души, не дают ей высказаться, просто не думают о существовании своей души. И тогда это кончается либо душевной смертью, либо тем, что мы называем криком души. А Толстой был очень разумный человек, он позволял душе высказываться постоянно. Отсюда этот феномен его непрерывного душевного роста, который потрясает, не имеет аналогов. Почему ему было мало церкви, священника? Ну, это в конце концов его личное дело! Плохо то, что в запале он порой писал о Церкви чудовищные вещи и тем самым смущал «малых сих». Но он сам в себе этого не любил, упрямства, желания противоречить. Он мучительно избавлялся от своей интеллектуальной гордости и, кажется, избавился в конце жизни. Я не считаю гордыней ни его уход, ни то, что он не встретился со старцем Иосифом в Оптиной. Я попытался это доказать в книге.
– Кроме одобрительных отзывов ваша книга уже вызывает критику. В ней мало места уделено философским причинам ухода Толстого.
– Не просто мало, а вовсе никакого. Мне меньше всего хотелось бы, чтобы моя книга воспринималась как итоговое, исчерпывающее исследование об уходе. Я изучал жизненную ситуацию, конкретные отношения конкретных людей: Льва Николаевича, Софьи Андреевны, их детей, Черткова и других. И я пытался себя ставить на их место. А как я могу поставить себя на место Толстого-философа? Тут необходимо другое исследование, с другим инструментарием, другим языком. Просто я сторонник чистоты жанра и не люблю их смешивать.
