Люди-семечки, самодвижущийся текст и ощущение чуда

Тщеславие искусительно.
Фото Анны Мелиховой

– Александр, после выхода в свет ранней вашей книги «Как мы бомбили Америку» Геласимов сказал, что вы – русский Бегбедер. Вас не тяготит присутствие в вашей творческой жизни пять–семь лет назад модного француза?

– Геласимов шутник, он сравнил меня с Бегбедером, уточнив при этом, что Бегбедера не читал. Да и сам я Бегбедера не читал. Никогда не читаю то, что модно. Силен во мне дух противоречия. Сравнение не тяготит и не льстит, впрочем. Я люблю абсурдный юмор.

– В «Тщеславии» вы явили довольно неприглядную сущность окружающих героя писателей и окололитературных деятелей. А потом словно даровали им прощение, сославшись на некие надчеловеческие обстоятельства. Этот, с позволения сказать, маневр не связан ли с личными обстоятельствами Александра Снегирева, событиями вашей жизни?

– Александр Снегирев любит людей, просто не склонен их приукрашивать. Мне интересно выявлять противоречивость человеческой натуры, а лучше всего человек проявляется в критических ситуациях, когда бушуют страсти, змеятся искушения и льется кровь. Весь мир таков, писательскую среду я взял просто потому, что имею большое количество материала. Главного героя «Тщеславия» тоже раздирают искушения, и действия его зачастую неприглядны.

Прощение персонажам «Тщеславия» даровано не мной, они сами его заслужили благодаря своим качествам. Хороший текст не контролируется автором, а течет сам. Хороший автор тот, кто не противится самостоятельному движению текста, а просто помогает ему родиться.

– В «Тщеславии» описание высокого чиновника, к которому участников литературного конкурса везут на прием, выполнено мощно, но довольно аккуратно. Вы не опасаетесь, что вас сочтут недостаточно радикальным?

– Искусство находится выше политических предпочтений; если писатель имеет любимчиков в политике, значит, он занимается не литературой, а пропагандой. Однако иногда политика становится по-настоящему важной, сейчас, похоже, такой момент.

Сцену с высокопоставленным чиновником я делал так, как, на мой взгляд, это было художественно обусловлено. Вроде эта сцена гармонично вписалась. У меня не было задач кого-то обличать и насыщать текст намеками, я старался показать, что каждый человек многогранен, может вести себя по-разному, испытывать противоположные эмоции. Любой человек мерцает, как бриллиант.

– То есть в данном случае многогранен и мерцает этот чиновник?

– И чиновник мерцает, и вы мерцаете, и даже я.

– Не кажется ли вам, что многих читателей может отпугнуть осложненное эротическое чувство вашего героя (главного героя почти всех рассказов в «Моей малышке», героя «Нефтяной Венеры» и «Тщеславия»)? То, что либидо у него перенесено в голову?

– У меня герои думающие, сомневающиеся. Боюсь ли я, что они будут непонятны? Я стараюсь писать так, чтобы всем было понятно. Есть умные люди, а есть те, кто умничает. Я стараюсь не умничать и надеюсь, что читатели не пугливы.

– Один из героев «Тщеславия» модный писатель Гелеранский рассказывает: «Теперь каждая баба ко мне подходит и говорит: «Вы, конечно, молодец, но вот мой муж или там моя подруга, вот они пишут реально круто. Просто не публикуются». А я спрашиваю: «Почему не публикуется ваш муж или ваша подруга?» – «А их слава не колышет, тщеславия в них нет». Вот что мне говорят. И тебе, братэлло, будут говорить. Они думают, что я, ты и все остальные пишут только из тщеславия!» Как вы думаете, есть ли что-то общее, что заставляет писать современных «я, ты и все остальные»?

– Каждый человек отстраивает мир от себя. «Сначала я, потом все остальные». В мире, который мне знаком, дела обстоят так. Каждый человек является семечком, из которого растет мир, и я не исключение.

– И все же что, если не тщеславие, заставляет семечко непременно описывать, как оно прорастает?

– Тщеславие заставляет, страх небытия заставляет, но главное, это иррациональное желание противопоставить правду лжи. Людям свойственно заблуждаться относительно себя, и, если не говорить правду время от времени, мир покроется плесенью и сгниет.

«Не мир принес я вам, но меч». Этими словами я руководствуюсь, когда пишу. Миссия искусства – будоражить и провоцировать, а не усыплять и нежить. Искусство должно вызывать сильные эмоции: раздражение, восторг, страдания. Сегодня человек страдает, завтра начнет думать.

Правда всегда раздражает, за правду гонят, топчут, распинают. Но только правда заставляет Землю вертеться, только правда делает нас бессмертными, только правда является высшей, абсолютной красотой.

– На одной из пресс-конференций вы сказали, что помогаете молодым писателям. Прокомментируйте, пожалуйста: как и, может быть, кому?

– Я знаком с очень интересными авторами: Евгением Алехиным, Константином Сперанским, Валерием Айрапетяном. Они здорово пишут, и я пытаюсь свести их с издательствами или с толстыми журналами. Помочь пока не удается – издательства сейчас боятся рисковать, печатая начинающих, а для журналов их проза жестковата.

– А вам кто-нибудь по делу помог? Есть кому сказать теплое слово благодарности?

– Евгений Попов порекомендовал меня сначала в журнал «День и ночь», а затем в «Октябрь» и «Знамя». В «Знамени» я публикую пару рассказов в год с редактурой замечательной и мудрой Ольги Васильевны Труновой. Вадим Шамшурин, мой конкурент на «Дебюте», познакомил с известным издательством, писательница и блогер Марта Кетро свела с настоящим издательским гигантом. Фактор рекомендации на первых порах очень важен, издательства завалены рукописями графоманов и с большой опаской относятся к новичкам. Если же за вас замолвят словечко, то ваш текст по крайней мере прочтут, а дальше или опубликуют, или помашут ручкой. Все зависит от качества текста.

– Чего хочет читатель современного романа или рассказа, того, что называют «прозой»?

– Я пишу для всех людей без исключения, но не пытаюсь угодить читательскому вкусу. Пытаться угадать желания читателей – все равно что пытаться понравиться Пэрис, Ксюше и Наоми, вместе взятым. Пишу я только о том, что меня интересует, что меня заводит. Пишу такие книжки, которые хотел бы прочитать сам. Мои книжки как нравятся, так и не нравятся столичным и провинциалам, студентам и пенсионерам, интеллектуалам и простакам. Мне хочется делать такие тексты, в которых не будет ничего лишнего, пропорции будут совершенны, а смыслы просты и вечны.

На мой взгляд, писатель и читатель как танцующая пара: писатель ведет, читатель слушается. Писатель должен вертеть, крутить и подбрасывать читателя, чтобы у того волосы ко лбу прилипли и щеки горели. Читатель должен до конца жизни вспоминать этот вихрь и мечтать пережить его заново.

– Вашу эволюцию не назовешь монотонной: то «Как мы бомбили Америку», в жанровом смысле классическое начало молодого автора, то вдруг довольно «взрослая» «Нефтяная Венера», то местами пижонские рассказы «Моя малышка», то «Тщеславие». Складывается ощущение, что вы родились зрелым писателем и хулиганили, разыгрывали нас, непосвященных. У вас есть уровень, на котором вам комфортно, или тот, к которому вы стремитесь, может быть, уже достигнутый вами?

– Если и есть у меня какой-то уровень, то он меня не очень-то устраивает. Летом я всю «Нефтяную Венеру» исчеркал правками, и теперь вышло уточненное переиздание в карманном формате, которое меня, кстати, тоже не совсем удовлетворяет. Чтобы разыгрывать и мистифицировать читателей, надо быть стратегом, а я не стратег, я двигаюсь интуитивно. Будь я стратегом, играл бы в шахматы. Мне всего лишь хочется, чтобы по прочтении моих текстов к людям приходило чувство неожиданного, необъяснимого озарения. Чтобы люди ощущали чудо. И не желание манипулировать кем-то мной руководит, просто хочется делиться. Я сам обожаю испытывать это непонятное, подкатывающее откуда-то ощущение чуда, какое бывает в апреле, и мечтаю дарить это чувство другим.