Михаил Бойко
Роман "Аут" похож на многоструйный фонтан...
Фото Левона Осепяна
– Игорь, расскажите, как вас заинтересовала тема аутизма. Или решающую роль сыграла игра слов – «аут» (out) и «аутизм» (autism)?
– Никакой игры слов здесь нет – понятие «аутизм» напрямую исходит из слова «аут». Больные аутизмом – это люди, как бы выключенные из жизни общества. Да и заинтересовала меня отнюдь не тема аутизма, а один вполне конкретный человек, который и стал прототипом главного героя романа. Мне представляется очень важным тот факт, что главный герой с самого рождения оказывается вне общества, а стало быть, оценивает окружающий мир извне.
– По-вашему мнению, аутизм – это диагноз нашего времени?
– Диагнозов времени давать не могу – не доктор. Как дилетант, замечу, что так называемое «наше время» ничем не отличается от любого другого времени, поскольку и здесь, и там живут и действуют одни и те же белковые образования, называемые людьми. Ну а люди, по сути, всегда были и останутся латентными аутистами, которые и рады бы стать явными, то есть жить, не принимая в расчет ничьего другого существования, да вот не получается – страшно. А вдруг и тебя однажды кто-то в расчет не примет┘
– Вы были в Христиании, в которой начинается действие вашего романа, или описание «свободного города» в центре Копенгагена целиком вымышленные страницы?
– Разумеется, я был в Христиании, более того, все описанные в романе ее жители имеют реальных прототипов. Вообще же практически все романные события в той или иной форме происходили в реальности. Я просто изложил их так, как счел нужным. Кстати, судя по вестям из Дании, Христиания скоро исчезнет, так что, если кто еще не видел этого последнего островка «золотых 60-х», спешите видеть.
– Мне показалось, что вставной роман «Буш» писался как самостоятельное произведение. Если да, то зачем вы его включили в «Аут»?
– Ну уж нет: роман «Буш» писался именно как часть «Аута», как своеобразное лирическое отступление. И таких отступлений там, если вы заметили, много. Просто «Буш» получился романом в романе, и вообще изначально он стоял где-то в середине его, и лишь потом мы с редакторами решили отнести его в конец в качестве своеобразного бонуса. Некоторые же лирические отступления, к сожалению, и вовсе не вошли в окончательную редакцию – слишком толстая была бы книга. Тема смерти, тема убийства, которой посвящен роман, неисчерпаема, и эта книга в принципе должна быть бесконечной. Люди вообще-то занимаются в жизни двумя вещами: любят и убивают. Причем делают это одновременно. Как написано в одной тюремной балладе «Любимых убивают все┘»
Да, «Буш» получился длинным. Но и очень динамичным тоже. И я писал его быстро и с большим удовольствием. По двум причинам. Во-первых, сыграла роль безумно мощная энергетика Африки, а во-вторых, почти такая же энергетика прозы Эдуарда Лимонова. Вот, собственно, две эти энергетики я и попытался соединить в «Буше».
– А что, собственно, означает название романа «Буш»? Имеется в виду слово «куст» по-английски, фамилия двух американских президентов или это какое-то африканское понятие?
– Американская семейка здесь, разумеется, ни при чем. Буш – это в данном случае африканский лес, обширные заросли кустарника, уже не саванна, но еще и не джунгли. В нем по преимуществу и идет африканская война моего героя и «автора» этого романа – Вениамина Гранатова. В этих зарослях некогда обитал народ, который голландские, а позже английские колонизаторы прозвали бушменами. Иные их племена до сих пор населяют некоторые районы современной Ботсваны. Так вот, эти самые бушмены, а точнее, готтентоты – древнейший из известных науке народов мира. Они даже не негроидной расы. И язык у них не похож ни на один другой, он точно птичий, с щелкающими звуками┘
Это принципиально важно, что действие бонусного романа «Буш» происходит в самой что ни на есть «колыбели человечества». Здесь люди возникли и сразу же научились убивать, а затем эта наука ушла на другие континенты, и сотни тысяч лет спустя вернулась в Африку на куда более высоком уровне.
– Мне показалось, что ваш герой, Алексей Светозаров, убивает понравившихся девушек из метафизических соображений, подобно Федору Соннову из романа «Шатуны»┘
– К творчеству Мамлеева я отношусь спокойно, а если вам так кажется, то это ваше право как критика искать и находить какие-то связи, аллюзии и все такое прочее┘
Я же только скромно замечу: если вы внимательно читали роман, то вряд ли сможете утверждать, что его юный герой взаправду кого-то убивал. То есть он сам-то об этом, разумеется, пишет, но мало ли что напишет человек не вполне психически адекватный┘ Пытался убить, хотел убить, мечтал убить – это да, но вот убил ли он кого, это очень большой вопрос.
– Как вы сегодня оцениваете политическую деятельность Вениамина Гранатова┘ я хотел сказать, Эдуарда Лимонова?
– Да никак не оцениваю. Политика для меня вообще область запредельно маргинальная, и я не делаю никакого различия между, скажем, либералами и социал-демократами (это в качестве примера). Я вообще считаю, что одни люди добровольно делегировали другим людям, траченным набором самых тяжелых и отвратительных комплексов (вот они-то и называются политиками), тот род деятельности, которым им самим заниматься противно и грязно. Ну а политики с удовольствием и не без очевидной пользы для себя этим занимаются, поскольку жизнь, как известно, дается человеку один раз┘ Так что для меня Лимонов-политик ничем не отличается от Жириновского-политика, Зюганова-политика, Грызлова, Путина, Медведева или Немцова – политиков┘
Но, по счастью, Лимонов – отличный поэт и прекрасный прозаик, можно сказать, живой классик. И вот это мне в нем интересно. Я подозреваю, что Эдуарду Вениаминовичу в свое время (скажем, во время создания своего первого шедевра «Это я, Эдичка») пришло в голову повторить подвиг Леопольда Сенгора, который кроме того, что был замечательным поэтом и философом, создателем концепции негритюда, стал еще и первым президентом независимого Сенегала. Кажется, в «Эдичке» Лимонов назвал (мне показалось, что не без восхищения, если, конечно, он способен на такое чувство) Сенгора «черным Марком Аврелием». Поэтому книжный Гранатов-Лимонов и воюет в Африке, а не в Латинской Америке или в Индонезии┘
Но все же для меня Сенгор – да и Марк Аврелий, разумеется – останется в первую очередь поэтом и философом, а не президентом и императором.
– Почему работа над романом «Аут» отняла столько лет?
– Ну, во-первых, оттого, что я ленив. Мне нужно чувствовать ритм того, что я делаю, а чтобы его почувствовать, нужно долго и упорно его нащупывать. Когда я его ощущаю, я пишу очень быстро. К примеру, бонусный роман «Буш» я написал меньше чем за два месяца┘ Но стоит ритм по каким-то причинам потерять, и все начинается сызнова.
Во-вторых, журналистика не слишком-то способствует писательству, отнимает много сил и времени. Тем более что еще лет пять назад я достаточно много журналистских текстов писал сам. Теперь, слава Юпитеру, я почти избавлен от этой каторги.
В-третьих, как раз в годы написания «Аута» в моей жизни происходило множество всяких не слишком приятных событий. Что тоже не способствовало творчеству.
В-четвертых, и, наверное, в главных, я – перфекционист. Разумеется, не Флобер, но стараюсь быть на него похожим. Я не могу поставить слово «конец», пока не уверен во всех тысячах других слов в моем тексте. В том, какое место они занимают. А они должны занимать единственно правильное место.
– А как вас в свое время занесло в Мозамбик?
– Почему занесло? Я вполне сознательно туда поехал. И считаю, что мне повезло, потому что как раз в то время там шла война за влияние между СССР и Мировым Империализмом, и под это дело требовались переводчики. Из нашей группы на филфаке почти все юноши уехали работать в Африку уже после второго и третьего курсов. Ну и в Мозамбике я женился, там же родилась моя дочь. Так что это очень важный этап в жизни. И я всегда хотел о нем написать, и вот – написал.
– Почему вы не любите вспоминать про свою первую книгу «День Деревякина»?
– Отчего не люблю – очень даже люблю. И книгу люблю, и все то очень немногое, что в нее вошло. И рассказ «Кы» в первую голову, поскольку, это лучшее, что я написал. И во всей это маленькой книге слова стоят, по моему мнению, именно там, где нужно. Я помню, как один крупный современный прозаик, лауреат, дипломант и т.д. и т.п. входил в год издания моей первой книги в жюри одной крупной литературной премии, на которую «Деревякин» был кем-то выдвинут. Ну и по дружбе он мне сообщил примерно следующее: «Игорек, я голосовал против, ты не обижайся! Просто потому, что мне в этой книге не понравилось ничего (я же честно тебе говорю!), кроме стиля. Вот к стилю я не могу придраться, он безупречен┘» Бог ты мой, подумал я тогда, а что еще должно быть в литературе кроме стиля? Идеи? Герои? Что? Короче, я был счастлив...
А вспоминать я не люблю не книгу, а историю ее публикации, ее судьбу. Время было непростым. Только и всего.
– А чем вы занимаетесь в журнале «Ереван»?
– Редакторствую. И я очень горд, что стоял у истоков этого журнала, первого, между прочим, если не в мире, то в России точно, этнического глянцевого журнала. И когда мы его создавали, планов было громадье – сделать подобные по всем этносам России и бывшего СССР. В том числе мы с моим добрым товарищем, поэтом и философом Равилем Бухараевым хотели выпускать журнал «Одна шестая» (название, кстати, придумал другой поэт – Глеб Шульпяков), посвященный всем малым народам России. Поэзию печатать, прозу, мифологию, ритуалы, этнографию┘ Однако оказалось, что никому, кроме самих этих народов, такой журнал не нужен, и в первую очередь не нужен он так называемым политикам┘
Так что я очень рад, что выходит «Ереван», и выходит с моим участием. Конечно, древний и талантливый армянский народ заслужил не только журнал, но хоть что-то...
– Почему вы совершенно перестали выступать как литкритик?
– Это очень утомительная работа – литературная критика, гораздо более утомительная, чем кино- или музыкальная критика. Книги часто толсты до неприличия, и их неплохо бы прочесть, перед тем как начать про них писать┘
Ну и главное, как сказал один мой друг: лучше писать, чем читать. Вот я и пишу. Из современных книжек читаю мало что, и в основном то, что может мне по каким-то причинам пригодиться для работы, будь то дамские романы или военные мемуары┘
– Не могли бы вы на минутку войти в амплуа критика и сказать, что же все-таки происходит с литературой?
– А что с ней такого происходит? Ничего такого с ней не происходит, она как была, так и остается. Сетуя на уровень современной литературы, мы забываем элементарную вещь: мы смотрим на нее слишком вблизи. И потому часто не видим ее неявных достоинств и явных недостатков. Мы слишком быстро хотим открыть какие-то безусловные имена, расставить по порядку, учинить рейтинг┘ Это глупо. И в первую очередь потому, что критик очень часто не конгениален писателю, о котором он рассуждает. А ведь критик должен быть именно что конгениальным своему предмету. И тогда критика становится таким же искусством, как проза или поэзия. Конгениальным Пелевину или Акунину (это только примеры) быть нетрудно, труднее с Сорокиным или Алексеем Ивановым, а с Платоновым или Чеховым – практически невозможно. Недаром единственное адекватное высказывание о Платонове сделал когда-то Бродский в эссе «Пик, с которого шагнуть некуда». Я помню это эссе в соседстве с другими других авторов на одном газетном развороте. Лучше бы те авторы не публиковали тогда своих опусов, перенесли бы на неделю позже, что ли┘
В этом все дело. Когда критик N напишет, что прозаик NN сущий гений, у меня возникает естественный вопрос: а сам N – гений? Если нет, то как он может судить? На моем веку критиков конгениальных любым писателям было очень мало. Одно имя не могу не назвать – Борис Кузьминский.
Я вот до сих пор понять не могу, читая Чехова: как это сделано? Про Достоевского немного понимаю, про Толстого немного, немного про Гоголя┘ А про Чехова – не понимаю во-обще! И никто до сих пор мне ничего не объяснил.
