Михаил Бойко
Растительный мир таит в себе множество угроз и соблазнов...
Анри Руссо. Сновидение. 1910. Музей современного искусства, Нью-Йорк
– Андрей, первые ваши четыре романа имеют автобиографические характер. Почему на этот раз вы обратились к вымышленному сюжету?
– А почему бы и нет?
– Ну вы столько раз подчеркивали, что для вас именно личный опыт служит основой┘
– Он и для этой книги послужил основой. Но, во-первых, хуже бывает, если у сочинителя, кроме личного опыта, ничего больше нет, он бегает и козыряет этим опытом┘ Во-вторых, если вам интересно, книги, которые сейчас мной написаны, были задуманы давно, в начале нулевых. В том числе и «Хлорофилия». Она придумана лет семь или восемь назад. Мне всегда было интересно написать такого плана вещь. Кроме того, я на фантастике вырос. Мне было забавно писать фантастику, я получал от этого колоссальное удовольствие.
– «Хлорофилия» написана на одном дыхании?
– Да.
– Вы как-то говорили, что если пожелаете описать жизнь наркомана, то сами попробуете наркотики. В «Хлорофилии» вы описали употребление некой мякоти. Интересно, что за вещество вы предварительно отведали?
– Мякоть – это не наркотик в общеупотребительном смысле. Если честно, я не знаю, что это такое. А какой-то наркотический опыт у меня есть. Я это не скрываю. Не горжусь, но и не скрываю. Был. Я не первый раз это говорю. Но сейчас я не пью даже кофе. Вот, курить брошу –и с полностью чистым сознанием дальше пойду.
– И алкоголь не употребляете?
– Уже несколько лет.
– Ваша книга оформлена очень похоже на книги издательства «Популярная литература», но выпущена издательством АСТ. Меня это несколько смутило┘
– Эта серия на издательском жаргоне называется «поплитовская» из-за похожести полиграфического исполнения и, отчасти, жанрового сходства. Она сейчас в издательстве «АСТ» самая продаваемая. Попасть в эту серию – удача для автора.
Что касается издательства «Популярная литература», то я предлагал «Хлорофилию» мадам Рыковой. Книга ей понравилась, но она ее не взяла по причинам, которые, наверное, не нашего ума дело. Это был период, когда от них в «АСТ» уходил Дмитрий Глуховский.
– Но в процессе написания «Хлорофилии» вы ориентировались на «поплитовский» формат?
– Обычно, когда я пишу, ориентиры у меня уже выстроены, но так бывает не всегда. Иногда я пишу для конкретного человека, иногда я этого конкретного человека не вижу. Поэтому ориентируюсь на некую аудиторию. На уровне подкорки. Потому что хочу, чтобы меня понимали. Если вы читали мои предыдущие опусы, то заметили, что все они разные. Какие-то потяжелее, какие-то полегче. В данном конкретном случае мне хотелось быть понятым предельно широкой аудиторией. Но это соображения не конъюнктурные, а личные. Я всегда хотел писать понятно, и, наоборот, никогда не стремился работать сложно, заковыристо, кудряво. Насколько качество моей работы соответствует моим притязаниям, не мне судить.
С другой стороны, информационный шум от «Хлорофилии» в разы превосходит шум от выхода предыдущих книг. Понимаете, какая штука? Мои социально-психологические романы на порядок хуже пошли, некоторые вообще не были приняты «широким читателем». Да, разошлись, имели какой-то резонанс, но тираж «Хлорофилии» улетел почти за месяц, и сейчас почти каждый день выходит какой-то отзыв или рецензия. Я озадачен этим.
– А вообще авторы, раскрученные «Популярной литературой», вам близки?
– Нет. Но повторю то, что говорю в каждом интервью: чужую литературную деятельность не комментирую.
– Можно ли рассматривать «мякоть стебля» как метафору массовой культуры?
– Я не играю в метафоры, потому что не верю в серьезность этого занятия. Мне кажется, уподобить можно что угодно и чему угодно. Этот диктофон можно, например, уподобить Кремлю, потому что и то, и другое хранит внутри себя много интересной информации. Все связано со всем миллиардами связей. Это не мое открытие, но я это чувствую.
Мякоть – просто приехавший в мою голову образ. А делать из него метафору – не моя забота. Какая-то ясная, четкая метафорика в эту книгу не вкладывалась.
– Гарри Годунов – это ваше alter-ego?
– Мадам Бовари – это я.
– Но тогда и все другие герои┘
– Да.
– То есть все герои – это расщепленное «я»?
– В какой-то степени.
– Но если взять процесс «расчеловечивания» – это, мне кажется, уже не метафора. По-моему, оно происходит в буквальном смысле┘
– Если бы я его вокруг себя не видел, то я бы и этого слова не употребил. Конечно, я его вижу, и оно меня беспокоит.
– Но у вас в романе расчеловечивание имеет анатомический эквивалент – изменение цвета кожи, развитие корневой системы. Этого, к счастью, пока нет. А что есть?
– В моей личной антропологии человек одновременно является и животным, и растением. Причем он является животным социальным, крайне экспансивным и жестоким. Писали, будто бы я упрекаю общество в том, что растительное существование входит в моду. Но ведь растения гораздо честнее людей и, по крайней мере, не уничтожают друг друга так беспощадно!
– Мне кажется, вы недооцениваете накал борьбы в растительном мире – как межвидовой, так и внутривидовой┘
– Все равно, человек самый жестокий биологический вид на планете. Одним нажатием кнопки человек может убить всех остальных и все остальное. Ни одно животное, ни одно растение на это не способно.
– Мне понравились фрагменты из Священной Книги Стебля Господнего┘
– Мне было забавно писать в таком стиле.
– Это правда, что вас открыл Лев Данилкин? В его недавнем путеводителе «Нумерация с хвоста» только вы (плюс, кажется, Александр Бушков и Роман Сенчин) представлены сразу двумя книгами┘
– Да, наверное. Я издал свою первую книгу за свой счет и послал ему просто из уважения. Потому что постоянно читал «Афишу». Он написал обо мне статью, а после этой статьи мне позвонили питерские издатели и купили права на мою первую книгу. Так оно все и поехало. Да, я, так сказать, выкормыш Данилкина, как и некоторые другие авторы.
– Почему вы решили облечь свой автобиографический опыт именно в художественную прозу? А не занялись, например, гонзо-журналистикой?
– Потому что гонзо-журналистика – несопоставимо более узкое направление, чем художественная проза. Я начинал писать трижды или четырежды. Поэтому и поступил на журфак. Хотел быть сочинителем, писать романы и не имел понятия, что такое гонзо-журналистика. Я воспитан на соцреализме и русской классике.
Когда в конце 80-х у нас перевели Томпсона и Керуака, я писал курсовую по американской контркультуре. Но, мне кажется, контркультурным писателем можно быть только на фоне культурных писателей. Я тоже с удовольствием побыл бы контркультурным писателем. Писал бы про насилие, наркотики, секс и преступления. Материала бы хватило до конца жизни. В Америке это бы прокатило. А здесь каждый второй мнит себя контркультурщиком. А культурных, наоборот, мало. Ситуация зеркальная. Вы покупаете книгу, и видите там секс, мат, бруталов┘ Я понял, что если я пойду в этом направлении, то ничего нового не скажу.
Возьмем Хантера Томпсона – он ездил по Америке, ширялся, вел левый антиобщественный образ жизни, извиняюсь за штамп. А какая в этом доблесть? В Америке это, может быть, доблесть.
– А вы пробовали читать «толстые» литературные журналы?
– Я их читал в начале 90-х, а где их сейчас можно купить? Там работают люди, которых я считаю «академиками». А как вы знаете, академическое литературоведение сейчас находится по большей части в пыльном чулане┘
Я никогда не переступал порога «толстого» журнала, но первая большая рецензия на мою книгу появилась именно в «толстом» журнале. Ее автор – Галина Ребель. Леонид Юзефович предложил ей мою книгу и она написала в «Дружбе народов». Человек сидел с карандашом и цитаты выписывал┘ Я очень благодарен ей и Леониду Абрамовичу.
Вот сейчас в «Звезде» напечатают мою статью о Шаламове, но опять не с моей подачи. Там работает Самуил Лурье, который благосклонно отзывался о моей первой книге. Я постараюсь с ним познакомиться, когда буду в Питере.
– Расскажите о своем опыте работы журналистом.
– Я начинал в отраслевой многотиражке «Огни новостроек». Отработал в ней полтора года. Выходила она два раза в месяц в формате один лист А3. Были номера, которые я написал один. Я там прошел неоценимую школу. Писал под псевдонимами, печатал стихи, карикатуры. Поэтому когда журналист у меня берет интервью для столичного издания и перевирает чью-либо фамилию, то мне грустно, потому что меня учили позвонить и по буквам уточнить фамилию. Вершиной моей журналисткой деятельности были публикации в «Московском комсомольце».
– Вы говорили, что потом работали на стройке, а почему не вернулись в журналистику?
– Чтобы журналистика была прибыльным делом, надо к какой-то тусовке принадлежать, а я был провинциальный мальчишка, очень гордый и понял, что шансов у меня нет. После университета пришлось бы уехать в Электросталь и, в лучшем случае, работать там в районной газете. Но это не тот рычаг, которым можно перевернуть мир.
– А сейчас вас не тянет в публицистику?
– Нет, совершенно. И с каждым днем все меньше.
– Разве не хочется по актуальной теме высказаться? От писателя ждут выражения своей позиции┘
– Спросят – он может высказаться, а может и не высказаться. Работа писателя все-таки заключается в том, чтобы сидеть и писать книги. Мы живем в информационную эпоху, публичность превратилась в товар, ее можно купить, продать, капитализировать и так далее. И доверие к публичному слову, а если шире взглянуть, то и к публичному поступку, очень сильно подорвано. И девальвируется постоянно. Люди не верят публичным словам и поступкам. А непубличным – верят. Непубличный поступок ценится. Выйдет интервью с Андреем Рубановым, и первое, что подумает читатель: так, еще один умник вылез. Что он продает? Кого он пиарит?
– Но на плаву сейчас именно медийные фигуры, которые не вылезают из телевизора┘
– А где они плавают? Может быть, в медиапространстве они на плаву┘
– Они и по тиражам лидируют.
– Медиаресурс к ресурсу собственно литературному отношения имеет очень мало. Можно иметь очень большой медиаресурс и очень маленький ресурс творческий. Скажем, Виктор Ерофеев очень известен, но люди помоложе спрашивают: а что он написал?
Я себя публичным человеком не считаю. Чтобы себя пиарить, надо себя очень любить. А я, скажем так, себя люблю, но не очень.
И вообще странно. Скажем, балет – это тоже искусство, но почему-то никто не спрашивает мнение солиста балета по поводу того или иного события. А писателей почему-то считают мыслителями, хотя не каждый писатель – мыслитель. Люди недалекие часто пишут замечательные книги. А можно быть семи пядей во лбу и писать скверные романы.
– Против аналогии с балетом я бы возразил. Танцор воплощает кем-то созданный образ, а писатель создает эти образы┘
– А мне аналогия с балетом очень нравится. Потому что литература туда и идет. Она превращается в закрытый клуб для ценителей. То есть литература будет существовать, будут читатели, тиражи, гонорары, но это будет происходить где-то на обочине общественной жизни.
– А вы не хотели бы поступить подобно Илье Стогову: купить билет в какую-нибудь страну и поехать туда без определенного плана┘
– «Тревел-логи» – это не мой хлеб. Если ты хочешь настоящих приключений, то ты их в нашей стране на свою пятую точку всегда отыщешь. Для этого необязательно куда-то ехать. Просто приехать, посмотреть, ничего не понять и уехать – это работа репортера. А сочинитель должен поступать, как тот же Хантер Томпсон, который с Ангелами Ада около года протусовался: они его встретили как братана, а потом побили ногами. Вот это писательская работа. Тогда – да, ты сделал книгу.
– Кризис на вашем личном бизнесе сказался?
– Конечно. У всех одинаково. Денег стало в три-четыре раза меньше. Все друг другу должны и все жалуются. Повлиять на это как-то невозможно.
– У вас стало больше времени для литературы?
– Время ни при чем. Денег стало меньше, а времени уходит столько же. Геморрой тот же самый, но за меньшие деньги. У меня никогда не было времени для литературы. Я всегда писал на коленке.
– В вашей последней книги есть элементы футурологии. Это ваш прогноз?
– Это просто экстраполяция. Какой из меня футуролог? Зато я много езжу по Подмосковью. Цивилизация заканчивается в 100 километрах от МКАДа. Что-то происходит, но очень медленно. Очень тяжело на это смотреть – на поля заброшенные, бурьяном поросшие.
– Вас пугает разрастание Москвы?
– Это объективный процесс. Мы не можем этому помешать – для этого должна быть государственная воля. Допустим, я каждый день хожу на работу мимо небоскреба Арбитражного суда. Я помню, как его строили на наши с вами деньги. Кому это было нужно и кто спросил меня? Разве мы можем себе это позволить, когда у нас каждую зиму горят старики в богадельнях? Сколько нищих, а мы строим небоскребы за баснословные деньги! Если я начну пихать все эти вещи в книги, меня упрекнут, что я публицист. Однако молчать тоже нельзя.
– Почему вы не хотите по примеру Лимонова написать о каком-нибудь локальном конфликте, тем более что об одном вы знаете не понаслышке, проработав какое-то время в Грозном?
– Я на днях сдал роман под называнием «Йод», опять автобиографический. Я давно понял, что на полноценный роман чеченского материала у меня нет. Не набрал. Но в новом романе будут главы о Чечне. Я как мог, под определенным углом, описал увиденное. Мне пришлось быть очень деликатным, потому что есть вещи, которыми я занимался, но о которых я не расскажу даже своей жене. Это просто не мои секреты.
– Как вы оцениваете личность Гантамирова?
– Конечно, положительно. И там много было людей, на которые определенные надежды возлагались. Но получилось так, как получилось. Я не был с тех пор в Чечне и туда не стремлюсь.
– «Йод» выйдет тоже в издательстве «АСТ»?
– Да, они купили все мои книги. Вскоре там выйдет «Йод» и продолжение «Хлорофилии»
– То есть будет «Хлорофилия-2»?!
– Да.
– А я-то думал, почему в «Хлорофилии» открытый финал┘
– Я не считаю, что там открытый финал. Но издатель сразу заказал второй том, это была часть контракта. Если бы не было контракта с оговоренными сроками, то я, может быть, и не стал бы делать второй том.
Кроме того, все говорят, что нужен второй том. Все мои друзья, агенты, и Данилкин про это мне писал.
– А название «Йод» как объясняется?
– Эта книга – о насилии. О пороках. Вы спрашивали, что такое расчеловечивание. Я совок и воспитан на Павлике Корчагине. У нас – совдеповских бастардов – была надежда, что человек – это звучит гордо. Как только рухнул СССР, выяснилось: нет, не звучит. Я верю, что мы до сих пор оплакиваем крах проекта «улучшенного» человека. Мы обнаружили, что пороки неискоренимы, что они пребывают глубоко в нашей природе, что без насилия, без тяги к разрушению себя и окружающего мира, без водки, азартных игр и так далее мы не можем. Я не покривлю душой, если скажу, что это тема всех моих книжек. Мы должны переоценить человека. Да, быть человеком – хорошо, но надо оценивать его трезво. Я помню, как в 1990 году закрывались книжные магазины и вместо них открывались казино и бордели. Не знаю, как другие, а я не могу этого забыть.
