Всепогодный многоцелевой самолет

Нужна и литература хорошего настроения...
Антуан Вертца. Читательница романов. 1853

Второй раз беседую с Михаилом Веллером, и вновь в уютном кафе недалеко от его дома. Местоположение заведения раскрывать не буду. А то вдруг писатель, вернувшись из Таллина, зайдет в любимое кафе и не найдет свободного столика.

– Михаил Иосифович, вас, наверное, в этом кафе все знают. Вы здесь местная знаменитость?

– Официанты просто знают, посетители узнают иногда. Выражение «местная знаменитость» напоминает мне очаровательную историю из таллинской жизни. Одна знакомая, представляя поэтессу Елену Скульскую, сказала: вот это Лена, наша местечковая знаменитость. Елена поправила: ты, наверное, хотела сказать местная? Нет, я хотела сказать местечковая, – ответила та. После этого они, естественно, больше не разговаривали. А еще приходит в голову улица, на которой были вывески: «Лучший портной в городе», «Лучший портной на земле», «Лучший портной во Вселенной» и, наконец, «Лучший портной на этой улице». Вероятно, я лучший писатель в этом кафе.

– Насколько я знаю, вы отдали в издательство новую книгу – «Легенды Арбата». Что в нее войдет?

– Как только первый издатель книги «Легенды Невского проспекта» стал продавать ее вагонами, то предложил мне за умеренную мзду написать еще и «Легенды Арбата». Я ему объяснял: так просто это невозможно. А он все наседал: сколько я хочу, чтобы книга была готова через полгода. С тех пор прошло 15 лет и насобиралось характеров и сюжетов. Наконец, я написал. Разумеется, это юмор, отчасти сатира, в основном сюжетная проза, потому что ироничная новелла невозможна без сюжета – закрутки и неожиданной концовки. По жанру это чтение облегченное и широкого диапазона. «Легенды Невского проспекта» я иногда сравниваю с всепогодным многоцелевым самолетом Су-25. «Легенды Арбата» – что-то в таком же духе. Потому что кроме философии, вещей серьезных, прозы короткой и длинной, нужна и просто литература хорошего настроения. Хорошего настроения нам не хватает больше, чем всего остального. Предполагается, что книга выйдет к концу сентября.

– Какой Арбат имеется в виду – Старый или Новый?

– Оба. Но больше Новый, который раньше назывался Калининский проспект. Там есть новелла, основанная на городском фольклоре, которая просто про Калининский проспект. Это вторая у меня книга, в которой почти все сюжеты имели хоть какое-то основание в действительности, повествование намотано на какую-то реальную крупицу. Чаще всего это слух, заметка, сплетня в интернете и так далее. Они все имеют отношение к Москве, хотя иногда действие происходит больше в Париже, Таллине или Петербурге, чем в Москве.

– Насколько я знаю, вы сейчас на два месяца уезжаете в Таллин. Это что – творческий отпуск?

– Меня всегда забавляло выражение «творческий отпуск». Я не могу себе представить ни Шекспира, ни Толстого, ни Ремарка в творческом отпуске. Если человек хочет писать, то он пишет. Для этого ему нужно минимальная свобода, время, что-нибудь вроде стола, чтобы за ним расположиться, и что-нибудь, на чем можно сидеть, хотя, например, Хемингуэй в последние годы, страдая от геморроя, писал стоя.

Когда человек ссылается на то, как он занят, и что ему надо поехать в творческий отпуск – это совершенная бредятина. Это значит, что человек рассматривает писательство как приложение к статусу писателя. Есть огромная разница между желанием быть писателем и желанием писать. Кто хочет писать, тот пишет. А статус всегда вторичен. Так что я просто еду в Таллин.

– Вы когда-нибудь отдыхали в доме творчества?

– Нет. Во-первых, по той же причине, по которой не хотел учиться в аспирантуре и отказался от научной деятельности. Мне хотелось заниматься настоящими вещам. Где-то в пампасах делать настоящую мужскую работу, что для нормального молодого человека несравнимо интересней. Во-вторых, летом надо было зарабатывать деньги, чтобы зиму жить тунеядцем и работать за столом. Потом я была неправильная пчела, которая делала неправильный мед, и никто меня особенно никуда не звал. Только в бытность мою в союзе писателей Эстонии, я получил однажды предложение съездить летом в Удмуртию. Согласитесь Удмуртия – это не тот дом творчества; предложение я принял, потому что там хоть капельку платили, а у меня в это время еще не было ничего.

В советские времена в дома творчества ездила вся шелупонь, какая могла. Там на одного письменника было двадцать референтов, помощников, секретарш, переводчиков, не пришей кобыле хвост, курьеров и машинисток, все они были членами профсоюза и тоже туда ездили. Я знаю, где расположены два дома творчества. Я два раза был в Малеевке, два раза – в Дубултах. В Малеевке, потому что там проходили всесоюзные совещания молодых фантастов. Я надеялся по этим соусом хоть что-то напечатать в коллективных сборниках, но мало в этом преуспел. Можно сказать, зря ездил, зато в течение недели было чудесно выпивать и говорить до пяти утра со своими. А в Дубултах зимой также один раз были фантасты, а в другой раз – русские писатели Прибалтики. Толку с этого не было никакого. Но зимой там такая природа, такие снега, такие елки! Кошка скачет по снегу за гигантским окном, а внутри в баре сидят писателя, пьяные все, так что кошек в глазах целая стая. Вот чем запомнились мне дома творчества.

По моему очень скромному опыту, когда входишь в комнату советского дома творчества, то не понимаешь, как здесь вообще можно что-то писать. Это помещение, которое пропитано пьянством и похотью. Атмосфера рождает две мысли – выпить и совокупиться. Но чтобы что-то творческое пробуждалось?! Может быть, меня не в те комнаты селили┘

– Как вам кажется, есть польза от форумов молодых писателей?

– Подозреваю, что нет. В советское время было все жестко расписано. И хотя никто никого ничему научить не мог, это была хоть какая-то возможность обратить на себя внимание, завязать какие-то контакту и через эти контакты начать печататься. Сейчас любой может на относительно небольшие деньги издать книгу. Никакой редактуры, никакой цензуры. Издать 500 экземпляров и раздать тем, кого уважает, ценит, к чьему мнению, он полагает, общественность прислушивается. Если он чего-то стоит, то эта книга будет прочитана. Все остальное – суета и набирание статуса. А писателю не надо набирать статус. Мне не известны никакие писатели на Западе и в России до 20-х готов XX века, которые ездили бы на какие-то совещания. Мне эта идея представляется немного бредовой. Она важна для тех, кто хочет функционировать в литературе. То есть рулить процессом, быть в процессе. Но жизнь показывает, что литература и литературный процесс чаще всего проходят по разные стороны водораздела. Я думаю, что те деньги, которые тратятся на форумы молодых писателей, надо пускать на издание книг молодых, вдруг у кого что выстрелит.

– Слышали вы о писателе Алексее Иванове?

– Слышал и читал. Спокойный человек, живет у себя в Перми, пишет на таком русском языке, который не то уральский, не то западносибирский. О нем часто говорят как о стилисте. С этим я как-то не согласен. У людей, которые это говорят, иные представления о стиле, чем у меня. Может быть купеческое платье с рюшечками и наворотами, кружевами и так далее, и может быть маленькое черное платье для коктейля. С точки зрения того, кому нравятся рюшечки и навороты, маленькое черное – это вообще не платье, а какой-то кусок тряпки. Правда фокус в том, что в нем фигура выглядит стройнее, чем без него. Это нужно понимать, чтобы оценить работу аса, который шьет платье, которое не бросается в глаза, зато женщина в нем красивее.

Есть мнение, что стиль – это повышенная нагрузка на лексику. Чем больше малоупотребимых слово, диалектизмом, архаизмов – тем лучше автор владеет языком, тем богаче его язык. А если к тому же присутствует инверсия, то есть мало того, что слова малоупотребимые так еще и переставлены в нетрадиционном порядке по фразе – вот тогда это стиль! Я думаю иначе. Я считаю, что стиль – это когда читаешь обыкновенную фразу и она производит на тебя сильнейшее впечатление, а ты не можешь объяснить почему. Потому что стиль – это сочетания нормальных слов в естественном порядке, но сочетаются слова такие, что возникает напряжение как в напряженном железобетоне. Стилистическая нагрузка приходится на семантику, а не на лексику. Тогда простыми словами передаются такие оттенки смысла, чувства, которые обычным людям не даны. Так что одна сторона стиля – это Лесков или Платонов. Другая сторона стиля – это Бабель и Лавренев. Фраза короткая, простая, в ней вроде ничего и нет, но, это очень важная черта, – такую фразу проще процитировать, чем пересказать. Чтобы пересказать потребуется больше слов. Так бывает, когда роешь канаву в каменистой местности. Если выковырять из этой канавы все камни, то не понятно как они там помещались. Если сбросить их обратно – холм образуется. Вот это ровное место, под которым камни, и есть стиль.

Еще есть несложный прием. Представьте, что то, что вы читаете, переписано нормальным человеческим языком. Что останется? К поэзии это не применимо, там в словосочетаниях суть. А в прозе если не останется ни хрена – значит и не стоило браться.

– Говорят, город Чердынь благодаря романам Иванова немного ожил. Не доказывает ли это, что литература даже сейчас может оказывать прямое воздействие на окружающий мир?

– Я думаю, что это относиться не только к литературе, не только к «здесь и сейчас». Искусство бывает разное, в том числе прямого воздействия. Когда Руже де Лиль написал песню для батальона, который выступал из Марселя в Париж, едва ли он думал, что она станет французским национальным гимном. Понятно, хорошая песня воздействует на человека в максимальной степени, потому что это и музыка, и слово, но поэзия и проза тоже воздействуют. Возьмите «Чайльд-Гарольда» – вся Европа забегала за черными плащами, за шляпами, за разочарованным лицом, а те, у кого были красные щекастые морды, просто не знали куда деваться от горя, у них не получалось лицо Чайльд-Гарольда, оно не бледнело и не удлинялось. Ошибочно говорят, что литература никак не может воздействовать на реальность. Может.

– И сейчас?

– И сейчас. Но не в том смысле, что вот напиши агитку и на заводе поднимется дисциплина труда. Ну это вряд ли. А если появляется «Великий Гэтсби», он оказывает воздействие на всю Америку. Если пишется «На Западном фронте без перемен», то вся Германия читает этот роман и вспоминает, что она пережила в это время. Если бы литература не могла бы воздействовать на жизнь, то в СССР не было бы запрещенных книг. Суслов прекрасно понимал, что воздействует, а что нет.

– Вас не удивляет, что такой маньяк как Чикатило возник в застойном советском обществе, где была цензура, по телевизору сплошная благость, вегетарианская литература┘

– Психиатры знают, что в любом обществе два процента – людей с психическими отклонения. Это величина постоянная. Большая часть этих людей кое-как адаптируется. Другая часть находится на лечении стационарном или амбулаторном, а совсем меньшая делается гениями в определенных областях. Если бы в 80-е годы мы жили обществе, в котором кровь лилась с экрана рекой, то, грубо говоря, вместо одного Чикатило мы бы имели двух Чикатило – только-то и всего.

У людей внутри сидит жесткое табу на какие-то действия. Разрешение на взлом табу, которое подается массовой культурой и СМИ, высвобождает подавляемые желания. Скажем, мы смотрим про то, что киллеры – это прекрасные люди, они рыцарственны и романтичны, у них тяжелая ответственная работа, они рискуют жизнью. А на самом деле это последняя погань – наемные убийцы.

И даже если создать идеальное общество, вы все равно не получите идеальных людей, но недостижимость идеала не означает, что на общество вовсе никак нельзя влиять.

– Вы бы запретили распространение упаднической литературы?

– Возьмем такую неогибаемо знаковую фигуры как де Сад. Когда Наполеон велел упрятать его в Шерантонскую лечебницу, то он поступил, во-первых, разумно, а, во-вторых, гуманно. Ничего не стоило повесить этого человека, когда сотни тысяч гибли в войнах. Каждая эпоха решает этот вопрос сама, и в результате происходят колебания маятника из одной крайней точки в другую – от жесточайшего морального запрета до абсолютной же распущенности. Тут литература вторична, а фазы цивилизации первичны. Конечно, запретами можно кое-что корректировать – и думаю, что нужно корректировать.

Более того: я допускаю, что де Сада имело смысл повесить – хуже бы не стало. Когда я читал в 90-е годы, что де Сада преследовали, потому что он показывал обществу его истинное лицо, то думал: до какого же маразма должен дойти человек, называющий себя интеллигентом, получивший высшее гуманитарное образование, чтобы утверждать, что счастье от разрезания на куски собственной матери – это истинное лицо человека? Это полная психопатология. Я не уверен, что ее нужно распространять. Такое ощущение, что она должно стоять в спецхране и выдаваться по специальным разрешениям.

А далее встает вопрос: а кто будет решать, что там должно стоять? А не будут ли эти люди злоупотреблять? А не наступит ли в результате косность искусства? Обязательно наступит. А потом маятник качнется в другую сторону. Так человечество и живет.

– Как бы вы поступили с современными декадентами?

– Я бы не трогал их. Если человек не призывает к убийству, педофилии, то зачем его трогать? Но я не понимаю, как разумные люди могут заниматься удивительной чушью, вкладывая в неопримитивизм смыслы, которых там практически нет. Факт тот, что в последние десятилетия произошел откат в сторону неолиберальных ценностей, которые, по сути, фашизм в шоколаде. Фашист говорит: сейчас я вырежу твой народ. Фашист в шоколаде говорит: человек имеет право выбора – работать или не работать, принадлежать к сексуальному большинству или меньшинству, создавать семью или нет, рожать детей или нет, жить на родине или эмигрировать. Это свободный выбор каждого человека. Если общество принимает эту идеологию, то превращается в выморочное общество. Численность народа стремительно сокращается. Это относиться практически ко всем народам цивилизованных стран. В этом отношении неолиберальная идеология не то что даже вредоносна, это идеология той фазы цивилизации, когда происходит стремительное схлопывание. Лично я этого терпеть не могу, имею на то личное моральное право. Как ни крути – литература должна содержать импульс к правде и добру.

– Как вы относитесь к мату?

– Имеет право на существование. Любой человек иногда изъясняется матом. Зависит от ситуации. Летчику в бою некогда произносить длинные предложения, а одна из особенностей мата – он поразительно полисемантичен и не имеет равных себе в этом отношении. С помощью мата можно двумя словами выразить абсолютно все в зависимости от контекста и интонации.

Суть мата в том, что он табуирован. Представьте, есть огромная комната – это разрешенные слова, а есть еще коморка – это мат. У нас двухкомнатный дворец. Из-за того, что мы гоняем слова из одной комнаты в другую, речь становится богаче оттенками. Если мы сломаем стену в коморку и присоединим ее к большому залу, то словарь языка возрастет всего-то слов на пять – но исчезнет табу, исчезнет мат! Когда мат лишается своих функций – экспрессии, многозначности и взлома табу, когда он употребляется с той же нагрузкой и значением, что и обыкновенные слова, то, во-первых, это загрязнение языка, а во-вторых, уничтожение мата.

Я вообще не считаю, что нарушение какого-либо прежде бывшего табу есть литература.

– Как вы относитесь к Лимонову?

– Немного лучше, чем раньше. Как о человеке, я слышал о нем хорошие отзывы от самых разных людей. Например, от Марии Розановой – человека с моральной точки зрения безупречного. Сколько мы с ним встречались, разговаривались – вполне приятный человек. Что касается вопроса: являются ли его омерзительные, простите это слово, тексты с минетами на помойках литературой? Смотря какой Бабель, – сказал Буденный, подкручивая усы. Я не думаю, что «Это я Эдичка» – это литература. Но у молодого Лимонова бывали очень хорошие стихи.

– Вас не удивляет его нынешняя спайка с ультралибералами?

– Написал когда-то наше все, Александр Сергеевич Пушкин: «Он в Риме был бы Брут, в Афинах – Периклес, а здесь он офицер гусарский». Если человек – перпендикуляр, то ему все равно к чему становиться в перпендикулярность. Если бы Валерия Новодворская родилась в Америке, она бы перед камерой сидела на фоне советского красного флага, проповедовала бы коммунизм и на майке у нее был бы Че Гевара или Троцкий. Лимонов – типичный человек-перпедикуляр. В СССР он антисоветчик, в Америке – антиамериканист, в постсоветской России – опять против государства. Если завтра по желанию Старика Хоттабыча у нас построят то национал-большевисткое общество, за которое Лимонов ратует, еще через два месяца он станет последовательным сторонником капитализма. Его социальная сущность – антисоциальна, извиняюсь за нечаянный каламбур. Не думаю, что он чересчур верит в то, что говорит. Если не ошибаюсь, в фильме «Русское» есть эпизод, в котором подросток Савенко молится у какого-то памятника: «Господи, дай мне прожить жизнь яркую, необычную, интересную». Чтобы жизнь была необычной, интересной – нужно всегда идти поперек. Только-то и всего. Он не говорит: дай мне доказать такую-то теорему, дай мне лекарство против рака, дай мне полететь на Марс. В семнадцать лет это нормально, а когда так же хочет за шестьдесят – это фигня. Я не могу относиться всерьез к его призывам.

– А что вы думаете о симулякре Лимонова – Прилепине?

– Натура Прилепина удачно состоит из лжи, наглости и тщеславия в гармоничной пропорции. Он неискренен, настолько фальшив, настолько тщеславен, до такой степени любит себя одного, что всегда будет держать правильный курс. Чтобы выделяться, но не заигрываться. Выдерживать безопасную степень красивой оппозиции и вытеснять конкурентов. Если человек сначала хочет наверх, а свое дело – литературу – использует как средство, то политические взгляды могут меняться как угодно. Он хочет наверх, а это значит, что все остальное для него вторично. Я восхищаюсь, как эффектно он впаривает литературной тусовке имидж борца-самородка из народа.

– Если бы вернулись в прошлое, не выбрали бы вы другую жизненную траекторию?

– Если бы Господь Бог сказал мне: я тебе сегодня удалил маленький кусочек мозга, поэтому литературой ты заниматься не в состоянии, выбирай себе любую другую профессию, то поле для деятельности открылось бы огромное, потому что хочется всего. Пожалуй, тогда бы я хотел стать или врачом, или историком – возможно, это самые интересные профессии.

Передо мной был выбор на рубеже 90-х, когда пошла кооперация и я оказался в первой дюжине людей в Союзе, которые додумались, как обойти запрет на издательскую деятельность. То есть брать подряд в государственном издательстве: издает якобы оно, а вы всего лишь выполняете подготовительные работы. Тогда я получил первые 100 тыс. рублей прибыли, еще тех рублей – советских. Затем еще 100 тыс. и так далее. Я приходил в Таллинский дом печати с кейсом наполненным деньгами из банка и платил всем, кто участвовал в книге, прибавляя еще премию сверху. Поползли слухи, что я сумасшедший миллионер, который деньги меряет портфелями. А когда рухнул СССР, у меня был выбор заниматься дальше издательским бизнесом или забить на все это.

Я думаю, что здравомыслие меня спасло. Я понял, что если делать деньги, тогда надо ехать в Москву, пробиваться в нефтяной бизнес, в политический истэблишмент, участвовать в приватизации и делать максимально возможные деньги, потому что в издательском бизнесе – ну что там за деньги? Но тогда то, что я делал до 43 лет, можно было бы списывать. Я знаю, что когда человек говорит себе: вот я два-три года поработаю, куплю себе хороший дом, обставлю его хорошей мебелью, поставлю в гараже пару-тройку хороших машин и тогда уже буду спокойно писать, то он сам себя обманывает. Это я знаю абсолютно точно. Потому что очень многие начинали делать деньги, но не возвращались к своему занятью. Богатых людей много, а тех, кто разбогатев, добился успеха в литературе, очень мало.

Иметь надо только то, что никто не в состоянии отобрать. Есть гениальная поморская поговорка: «Смерть придет – не все возьмет, только свое возьмет». Так вот, поскольку за деньги люди собираются покупать счастье, то зачем эти хлопоты, если его можно иметь сразу?

– Думали ли вы, что статус литературы до такой степени упадет?

– Конечно, в пятом классе, когда я об этом задумывался, статус литературы меня волновал. Но лет с 25-ти я никогда не задавался вопросом: хочу ли я быть писателем? Я ставил себе задачу – написать хотя бы одну книгу, если больше не получится. Но хорошую. Поэтому мне глубоко наплевать на статус. Да, статус литературы понизился, но количество умных людей осталось тем же, что и всегда. Достаточно, если поймут немногие. Достаточно, если один. Достаточно, если ни одного. Господь поймет, а остальные не важны.