Засилье компьютерных романов

Современные писатели не отличимы друг от друга, как насекомые...
Валерия Нарбикова. Бабочки. 1995.

Для большинства журналистов информационный повод для интервью – шумиха вокруг какого-то имени, для меня информационный повод – если я давно о ком-то не слышал. Тогда меня начинает разбирать любопытство...

– Валерия, в недавнем интервью Игорь Яркевич как-то назвал вас одним из героев 90-х. Вы с этим согласны?

– Как вам сказать, может быть, я выскажу парадоксальную мысль, но герои 90-х – это шестидесятники, которые тогда воспринимались как единственный оплот и надежда серьезной литературы. Сегодня их время прошло. Я не утверждаю, что они исчерпались – они сделали достаточно, чтобы остаться в русской словесности, – но уже не они определяют литературную ситуацию. То, что сейчас пишется, а вернее, печатается, убого в стилевом отношении. Такое ощущение, что пропала какая-то энергетика. В 90-е годы пылала война, на улицах убивали бизнесменов, шла тихая социальная революция – все это отражалось в художественных произведениях и подпитывало их. Нынешние же писатели существуют в условиях какой-то невесомости, слабого социального резонанса. А старые приемы перестали работать. Читателей уже не волнует ни кровь, ни киллеры, ни мат. Все это стало уделом плохой беллетристики.

– Социальные катастрофы – лучший стимул для творчества?

– Не думаю. Мне бы очень хотелось, чтобы не было катастроф. Дело в том, что писатели, которые использовали катастрофы как допинг, выезжали за счет темы, а не стиля. Катастрофа не превращалась в литературу. И потом за это приходилось расплачиваться забвением. Хотя есть, конечно, исключения.

– Момент благоприятствует графоманам?

– Отчасти. Понимаете, издатели и читатели оказались в ловушке, замкнутом круге. Читатели плохо сориентированы, они не имеют представления о всем ассортименте современной литературы, а на них ориентируются издатели. В действительности читатель гораздо умнее, чем думают издатели, которые подсовывают ему низкокачественный масслит.

– Но в чем, по-вашему, фундаментальный дефект системы?

– В раздробленности литературного поля. Дело в том, что отдельные литературные тусовки не дополняют друг друга, а скорее взаимно исключают друг друга. Премии получают «странные» авторы, широко признанные в узком кругу. Я не утверждаю, что литературные премии получают плохие писатели. Нет, но они какие-то невнятные.

– А что вы думаете о новых именах?

– Я в них путаюсь. Они так похожи – пишут об одном и том же одним и тем же языком. Я считаю, что качественный текст – это такой текст, который хочется перечитывать, который обогащает тебя при втором и третьем прочтении. Ни одного современного автора меня не тянет перечитывать.

– Можно ли сегодня говорить об откате назад?

– Не думаю, никакого кризиса в литературе нет. А если есть, то он носит общемировой характер. Просто появилось много авторов, которые навострились легко и много писать, а издатели навострились их печатать. Этих псевдоремесленников столько, что индивидуальности теряются в общей массе. Подчас кажется, что вся современная литература написана одним и тем же чудовищно работоспособным человеком. В XIX веке кто-то сказал, что железные дороги очень вредны для литературы. Возможно, что и компьютеры тоже вредны. Люди сидят, кропают тексты, распечатывают, и вроде как бы роман готов. Сегодня время поточной литературы, засилье компьютерных романов, в которых не видно живого человека. В 90-е годы хороших писателей можно было узнать по трем-четырем предложениям. Мне, например, не нравится, как пишет Владимир Сорокин, но это Сорокин, его ни с кем не спутаешь. Так же обстоит дело с Виктором Пелевиным, который мне тоже не нравится.

Упали требования к литературе. Печатаются сырые вещи, а издатель так рассуждает: нормальная проза, вполне годится. Вслушайтесь: «вполне годится». Ужасный комплимент. Типичный пример – Александр Иличевский. Это человек компьютерной эры, который сел за клавиатуру и «настучал» роман. Я не верю в его героев. Я вообще человек отзывчивый и честно пыталась его почитать. Если мне говорят: вот интересный автор, я с радостью готова в этом убедиться. Но это абсолютная туфта. Если литпроцесс – это поиск и раскрутка подобных писателей, то я к этому литпроцессу не хочу иметь ни малейшего отношения. И еще меня поражает, насколько эти писатели собой довольны.

– А вы собой довольны?

– Довольна.

– И в чем разница?

– Мне кажется, что у меня есть вкус. Вкус состоит из некоторой дистанции. Он рождается, когда ты воспринимаешь себя с некоторой относительностью. А когда вместо вкуса есть некий шаблон и ты к нему прешь, как бульдозер, стиль уходит. Индивидуальность исчезает, остается только бульдозер. Скажем, как ни ругали «деревенщиков» в 80-е годы, их надо было печатать, хотя я их не любила. Но что-то в них было, что потом вообще исчезло. Я никогда с ними не общалась, но считалась с ними. А тех, кто царит ныне, вообще невозможно воспринимать всерьез.

– Я на днях перечитал блестящую рецензию Ефима Лямпорта на одну из ваших книг. А кто еще из критиков, по вашему мнению, оказался достаточно чуток?

– В разное время критики отзывались о моих произведениях по-своему. Были волны: одобрения, ругани, снова одобрения и так далее. Это было приятно. В свое время для меня было очень важно одобрение Андрея Синявского. Он был одним из тех, благодаря кому роман «Около эколо» вышел в Париже. Он был удивлен, как мне удалось в жизненной рутине услышать и подхватить необыкновенно важные вещи. Я благодарна Андрею Битову, который тоже оценил мои тексты. Конечно, я благодарна Константину Кедрову. Мне всегда был очень интересен как критик Олег Дарк, к сожалению, в последнее время он очень мало пишет. Назову также Наталью Иванову, правда, в последнее время у меня такое ощущение, что в ней что-то погасло, словно бы она стала хуже ориентироваться и так и не освоилась с мыслью, что времена Трифонова прошли.

– С кем из писателей вы в последнее время общаетесь?

– Поскольку я член Пен-клуба, то общаюсь с писателями, которые в нем состоят.

– Вы хотели бы вернуться на несколько лет назад и что-то изменить?

– Нет. Мне очень нравится сейчас. Я очень люблю настоящее время. Прошлое же люблю в законченном виде. Мне иногда хочется взять его в руки и поцеловать: вот пусть оно таким и останется. Законсервированность, неизменность прошедшего времени – это нечто замечательное.

– Это правда, что роман «Сквозь» вы писали карандашом в поезде?

– Да. А еще я писала его под зонтиком на пляже, в лесу, в постели, при этом еще рисовала.

– А не было ли у вас так, как у Маяковского, – сначала возникал традиционный по форме текст, который потом безжалостно кромсался до полной неузнаваемости?

– Нет. Стиль невозможно обрести таким способом. Стиль – это человек. Если нет собственного стиля, то ни писатель не получится, ни скульптор, ни художник. Поэтому, когда мне стали говорить, что у меня есть подражатели, я ужаснулась. Боже сохрани! Лучше бы их не было. Есть абсолютно чуждые мне писатели, которые мне интересны. Например, мнение Булата Окуджавы. Он как-то сказал мне: «Лера, а мне не нравится, как вы пишете». Я ответила: «Булат, а мне тоже не нравится ваша проза, особенно «Путешествие дилетантов», но мне очень нравится, как вы поете».

– Что из западного литпроцесса стоило бы перенести на отечественную почву?

– Я повторю, у нас ни в коем случае не плачевная ситуация, если сравнивать с Западом. Я сужу по тем авторам, которых мне давали почитать в Европе. Мы не лучше наших классиков, а они много хуже своих классиков. Мы – не лучше, а они – хуже! Мне кажется, что русская литература настолько обогатила западную, что этой прививки хватит на десятилетия. Нам сложно представить, сколько сделал Набоков для американской литературы. Вот они считают Чарльза Буковски чуть ли не классиком. Но это так убого и однообразно: сняли проститутку, выпили, потрахались, опохмелились. Цвета нет, он был у Генри Миллера и Селина. Это, кстати, мои любимые западноевропейские писатели XX века. У нас таких не было и нет.

– Чем же русская литература лучше западной, если у нас не было и нет писателей уровня Селина и Генри Миллера?

– Зато у них не было писателей уровня Андрея Платонова, не было Николая Заболотского. Не было Николая Гумилева и Михаила Кузмина. У них не было Венечки Ерофеева.

– Как вы относитесь к Юрию Мамлееву?

– В 80-е это было ожидание, что приедет Мамлеев, который пишет ужасную чернуху и рассказы про вампиров, и что-то случится. А потом оказалось, что и чернуха у него не чернуха, и вампиры – не вампиры. Это декоративный писатель, у которого декоративная чернуха, декоративные вампиры. Нас этим не запугаешь.

– А что вы думаете о Викторе Ерофееве?

– Виктор Ерофеев – вполне европейский писатель, который может написать обо всем. Он может написать произведение из русской жизни, из французской, из своих путешествий. Он «клубный» писатель на все времена. Ерофеев, разумеется, никакой не стилист, не первооткрыватель, он светский писатель.

– Что из художественной литературы вы в последнее время читаете?

– Я сейчас читаю скучные книжки. Самые скучные рассказы Чехова. Вы не поверите, но я в прошлом году пять раз перечитала «Записки охотника» Тургенева.

– Ну это не самые скучные вещи в русской литературе. Если бы вы сказали, что пять раз перечитали «Обыкновенную историю» Гончарова, я бы удивился.

– Ну до этого я еще не дошла. А вообще скука – это очень приятная вещь, просто надо уметь скучать. В скуке что-то есть. Просто некоторые люди не умеют скучать.

– Как же этому научиться?

– Само придет. А еще я перечитываю книги о путешествиях, в том числе детские: Дефо, Свифт, Твен, Хейердал.

– Как вы оцениваете творчество Егора Радова?

– Он талантливый писатель. Его упрекают за увлечение наркотиками. Конечно, здоровье он себе испортил. Удивительно другое, что он не закончился как писатель. В литературе он состоялся как очень камерный писатель. Он создал свой маленький мирок, в который отрыл дверь: если хочешь – заходи.

– Вы все еще пишете стихи?

– Да, пишу.