Нравственность со злобными причудами

На островках литпроцесса бьют тамтамы и лихо отплясывают жрецы.
Анри Матисс. "Танец". 1910. Эрмитаж

Поэты, с которыми я общаюсь, в большинстве своем колоритные эксцентрики. Ничего удивительного – я и сам такой. Исключение – Максим Лаврентьев. Живой упрек в том, как мало мы ценим гармоничность и уравновешенность: «Не пиши о всякой скверне,/ Вообще на это плюнь –/ Погляди, как в нашем сквере/ Благоденствует июнь./ Что за чудная картина!/ Жизнь прекрасна. Мир хорош./ Отчего же ты, скотина,/ Этого не признаешь?» Слава богу, мир состоит не из одних скотин-пессимистов вроде меня┘

– Максим, что сегодня происходит в русской поэзии? «Бронзовый век» или полный упадок?

– Насколько я вообще могу судить, мы практически ничего не знаем о современном состоянии поэзии. Казалось бы, сейчас выходит столько книг, нет государственной цензуры, но внутренней свободы в людях не стало больше. Кто-то печатается в журналах. В основном это пробивные люди, умеющие дружить, тусовщики. Днем и ночью гудит сетевое литболото. А настоящая поэзия, по-моему, творится в уединении, выкристаллизовывается годами и десятилетиями. Так что в нашу густопопсовую эру, когда все решают деньги и связи, когда любая слава попахивает дерьмецом, вообще лучше сидеть ниже травы. По этому поводу китайцы говорят так: «Не ходи по той дороге, где ходит Зло». А моя покойная приятельница как-то обронила: «Среди глупцов не должно быть поэтом».

– Я знаю, что ты очень критично относишься к толстым литературным журналам. Почему?

– К сожалению, нет ни одного литературно-художественного журнала, который полностью удовлетворял бы моим эстетическим требованиям. Для меня очевидно, что время этих изданий в привычном для них виде истекло. Это в пору Страны Советов журнальная публикация открывала дорогу в заманчивое книгоиздательское будущее, а теперь литература у нас в основном коммерческая, печатаем то, что быстро печется. Журнальный худлит мало кто читает. Другое дело – критические статьи, рецензии. По моим наблюдениям, хорошо продаются только отрецензированные книги. Остается предположить, что литературно-художественные издания постепенно перейдут исключительно на критику коммерческой литературы. Кстати, еще и поэтому я не стремлюсь туда, публикуюсь только когда предлагают.

– Чем в этом отношении отличается «Литературная учеба»? В чем ее конкурентное преимущество?

– У «Литучебы» во все времена была особая ниша, заявленная в названии. Надо заметить, что журнал с самого своего основания в 1930 году Горьким худо-бедно справлялся с этой задачей. В последние лет пятнадцать скорее бедно, чем худо. Во всяком случае, сейчас мы ни с кем не конкурируем. При нынешних микроскопических тиражах всех журнальных «конкурентов» это просто смешно. Наоборот, мы стараемся знакомить наших постоянных читателей с другими литературными изданиями в специальной рубрике «Живые журналы». Начиная с последнего номера прошлого года «ЛУ», вновь именующаяся литературно-критическим журналом, гораздо больше внимания уделяет темам текущего литпроцесса, писательского мастерства и общей культуры речи. Вот и все «преимущество». Кстати, недавно мы обратились с просьбой о принятии «Литературной учебы» в сообщество «Журнального зала» и надеемся, что в нас увидят соратников, а вовсе не конкурентов.

– А что ты думаешь о проектах Дмитрия Кузьмина?

– С этими проектами я знаком лишь понаслышке. И о самом господине Кузьмине практически ничего не знаю. Те редкие отзывы, которые до меня доходили, не располагают к заинтересованности. Надеюсь, что и он, в свою очередь, не осведомлен обо мне. В нашей маргинализованной тусовочной литературе это не обязательно.

– Мне показалось, у тебя очень интимное отношение к поэзии Константина Вагинова, который лично мне представляется третьестепенной фигурой. Так ли это?

– Коротко говоря, в юности меня чрезвычайно заинтересовала личность античного писателя Флавия Филострата Младшего. Когда затем я обнаружил этого Филострата ожившим в вагиновском романе «Козлиная песнь», то, естественно, заинтересовался и его автором. Разумеется, я не считаю Вагинова каким-то третьестепенным. Не согласился бы с таким эпитетом и Бахтин, Вагинова высоко ценивший, в особенности его «карнавальные» романы. А «степени» писателям приклеивают критики, литературоведы. Тут надо вспомнить, что эллинист Вагинов был идеологически чужд для советских литературных критиков 20-х годов, когда он, собственно, и писал все свои сочинения. Эти критики постарались отодвинуть его далеко на задний план. И потом ему «не повезло» с биографией: не сидел, как Заболоцкий, не расстрелян, как Олейников, не изведен, как Хармс и Введенский, а умер от банального в те годы туберкулеза еще до начала Большого террора. Естественно, что не был он и громогласно реабилитирован впоследствии. Пережевывателям нынешней эрзацлитературы тончайший Вагинов совершенно ни к чему. Но в наступившем году, когда исполняется 110 лет со дня рождения Константина Константиновича, я уже не буду только безмолвным читателем его книг и новых статей о нем, как десять лет назад, и приложу необходимые усилия, чтобы со страниц «Литературной учебы» еще раз напомнить читателям нашего журнала об этом чрезвычайно интересном писателе.

– Вызывает ли кто-то из русских поэтов у тебя чувство мистического родства?

– В данный момент нет. Вот раньше, конечно, такое не раз бывало. Особенно сильно я проникся, пожалуй, Хлебниковым. Году в 94-м приехал на Новодевичье кладбище и зачем-то похитил горсть земли с его могилы. Это, конечно, кощунство и идиотизм. На следующий день вернулся туда с мамой – по ее настоянию – и положил землю на место. Случались и другие истории, правда, не столь дурацкие и позорные. Мне кажется, что тут многое определяется возрастом, а с годами увлечения ослабевают. Хотя до сих пор, в каждый свой приезд в Петербург я обязательно прихожу на бывшую Надеждинскую улицу в дом Даниила Хармса.

– Ты согласен со словами Вяземского, что поэт – это нравственная личность? Какие поэтические стратегии сегодня возможны?

– Мне часто приходится цитировать эти слова Вяземского. Но меня мало кто понимает. Действительно, Вяземский написал это о своем великом современнике и друге, но расстояние от нас до Пушкина гораздо больше, чем от Пушкина до Гомера. Человечество изменилось настолько, что нравственность перестала быть критерием чего-либо и в искусстве, и в жизни. Обезбоженному человеку прекрасно знакомо чувство вседозволенности. Некоторые называют это «свободой». Поэтому сейчас реализуются самые различные поэтические стратегии, в подавляющем большинстве случаев только грубо имитирующие миссию поэта.

– Существует ли, по-твоему, сегодня единый литературный процесс или только архипелаг тусовок?

– Архипелаг – вот именно! И на некоторых островках довольно весело – бьют тамтамы, лихо отплясывают жрецы экзотических культов. Но штука в том, что на этих островках живут не эльфы, а каннибалы, которым ничего не стоит сожрать соседа-иноплеменника. Своих здесь отличают как по крови, так и по особым телодвижениям, напоминающим походку страдающей геморроем макаки.

– Каков, по твоему мнению, процент среди современных поэтов «литературных пирамид», пайщики которых отчаянно играют на «повышение» ввиду неминуемого банкротства?

– Вот пример. Мне посчастливилось быть знакомым с удивительным поэтом – Анастасией Харитоновой. Она была, как говорится, человеком из прошлого – тут и интеллигентная московская семья, и семь иностранных языков, и красный диплом Литинститута. Глубокий философ и тончайший лирик. Тринадцать книг стихотворений, напечатанных без выходных данных. Пьесы, эссе, переводы. Кстати сказать, Харитонова автор книги, изданной всего в трех экземплярах, из которых один находится в библиотеке Ватикана. Речь идет о переводе сонетов Кароля Войтылы – Иоанна Павла II. Анастасия была, повторяю, интеллигентным и застенчивым, но при этом очень гордым и остро переживающим человеком, она постоянно подавала милостыню нищим на улице и не вписывалась в наглую, хамскую действительность. Пять лет назад она трагически и страшно погибла. Где, спрашивается, можно сейчас почитать ее стихи? Кроме нескольких небольших публикаций в периодике, состоявшихся благодаря усилиям ее друзей, основной массив текстов Анастасии Харитоновой остается достоянием узкого круга помнящих о ней. Уверен, если бы эта поэзия в основной своей части дошла до широкого круга читателей, многие самых яркие, точнее, самые упоминаемые имена померкли бы в ее свете. Но ведь у нас так: сам не ам, и другим не дам. Ни одной рецензии на свои книги Анастасия при жизни так и не дождалась. Посредственность плодит посредственность и ободряет ничтожество, на фоне которого все кажется значительным. Но «пирамиды» в литературе могут быть и вполне финансовыми. Не секрет, что для многих творческий статус только ширма, за которой так удобно догрызать остатки когда-то общей писательской собственности.

– Как ты относишься к клубной (эстрадной) поэзии?

– К любым публичным выступлениям я отношусь серьезно. От времени до времени просто необходимо таким вот образом встречаться с читателем. Это всем идет на пользу, если, конечно, приложить некоторое душевное усилие. Когда чувствую голод общения, звоню знакомым, и мы вместе организовываем где-нибудь вечер. Замечаю, что публики на выступления приходит все больше. И если раньше я обыкновенно видел приглашенных знакомых, то сейчас никого не обзваниваю и вообще понятия не имею, кто все эти люди и откуда они узнают о нас. Но о ренессансе эстрадной поэзии говорить, по-моему, рано, да и зачем он нужен, ведь поэзия – дело все-таки довольно интимное. Это скорее церковная месса, а не футбольный матч.

– В каком состоянии сегодня находится поэтическая критика? Кого бы ты хотел отметить?

– Состояние поэтической критики отражает состояние поэзии. Эту фразу можно понимать двояко. В общем, здесь все очень разобщено. Пишут в основном только о «своих». «Свои» же и интересуются такой критикой. По-человечески это понятно. Назову навскидку троих – Сергея Арутюнова, Инну Ростовцеву, Анну Кузнецову. За ними я заинтересованно слежу. Из более молодых пристального внимания, по-моему, заслуживают Елена Погорелая и Александр Житенев, чья статья в последнем номере «Литучебы» многих привлекла. О других не скажу – могут ведь и у меня быть злобные причуды.