Переполох в сплоченных рядах

Совсем недавно Лев Гурский (вместе с примкнувшим к нему Рустамом Кацем) выпустил книгу «Роман Арбитман: Биография второго президента России». Лев Данилкин уже успел назвать это произведение «одной из самых странных книг в истории мировой литературы»┘

– Роман, тяжела ли оказалась ноша второго президента России?

– Представить себя на месте будущего президента России я бы, думаю, никогда не решился: ответственность слишком большая. А вот стать бывшим главой государства я бы согласился без раздумий. Велик соблазн, уже зная, как развивались события в реальности, своевольно вмешаться и изменить все к лучшему. Правда, на всякий случай я подарил своему герою, Роману Ильичу Арбитману, некий бонус, наделив его кое-какими способностями, выходящими за рамки реальности. Однако в принципе можно было без этого обойтись. Ведь, по сути, ничего экстраординарного и невероятного президенту Арбитману осуществлять не пришлось. Ему нужно было всего-то не наделать некоторых глупостей... Если угодно, мой текст – «доказательство от противного».

– Как вы относитесь к тому, что многие вас считают литературным хулиганом?

– С пониманием. Литературное хулиганство – я делаю логическое ударение на первом слове – есть занятие почти такое же древнее, как и сама литературная деятельность. Едва формируются четкие иерархии, как только пишущих граждан начинают выстраивать то по жанру, то по ранжиру, чувствуешь неистребимое желание влезть с суконным рылом в калашный ряд и произвести переполох в сплоченных рядах. Академическая наука обижается на Каца, нагло присвоившего себе научные регалии и звание профессора. Писатели-фантасты злятся на Арбитмана, упрямо оспаривающего их величие. А уж число граждан, узнавших «себя» в романах Гурского и оттого крайне раздраженных на автора, счету не поддается...

Впрочем, хулиганство не есть хамство. Издевка над оппонентами – их литературными воплощениями, я имею в виду, – не предполагает человеческой грубости. Потому-то я не люблю интернетовских дискуссий: доказывать свою правоту какому-нибудь анонимному сетевому «креведко», вооруженному единственным аргументом под названием «ацстой», – бессмысленное занятие. Оглобля всегда сильнее рапиры.

– А вы не путаетесь в своих литературных ипостасях?

– Нет, что вы! У каждого из них – разные степени свободы, разное отношение к факту. Наиболее отвязен 86-летний Рустам Святославович Кац, который не стесняется писать рецензии на книги, их демонстративно не читая (даже бравируя этим), а свое несовпадение с реальностью готов в любой момент готов списать на свой старческий маразм. Наиболее корректен 46-летний Роман Арбитман, который, выбрав книгу для рецензии, даже пятистрочной, вынужден читать книгу от и до (порой с чувством глубокого отвращения, однако, увы – noblesse oblige!). А вот 66-летний Лев Гурский где-то посредине. Как беллетрист он может вступать в любые отношения с реальностью, но как лит- и кинокритик он должен соблюдать осторожность и держаться в рамках...

– Это всегда удается?

– Далеко не всегда, увы. Подчас Гурский заигрывается. Думаю, например, ему все-таки не следовало вмешиваться в конфликт двух братьев, американского актера Питера Уэллера и эстоно-российского сочинителя Михаила Веллера. В этом, говоря словами Пушкина, «споре славян между собою» третий – лишний. Боюсь также, что Гурский в свое время зря заикнулся и о фантастической подоплеке фильма Андрея Звягинцева «Возвращение». Актер Константин Лавроненко, блистательно сыгравший там робота, не виноват в том, что роль его сильно урезали при монтаже...

– Не кажется ли вам, что игровое начало уходит из русской литературы?

– Кажется. Только оно не само уходит, а его выпихивают в никуда. Во всем виноваты российские издатели, причем даже не боссы, пребывающие в эмпиреях, но среднее, наиболее агрессивное бизнес-звено, занятое маркетингом и продвижением брендов. Эти граждане активно презирают читателя, полагая его быдлом и загоняя его в четко очерченное стойло. Не о читателе они, понятно, пекутся, а просто облегчают себе жизнь, сужая все богатство литературы до считанного количества жанров и видов, а еще проще – серий. Слева Донцова, справа Лев Толстой, между ними Мураками. Все, что кроме, – неформатно, непродажно, непрезентабельно (от слова «презентация») и подлежит удушению. Писатель, задумав игру, будет пробивать идею сквозь менеджеров до тех пор, пока она из свеженькой превратится в лежалую. Хотите пример из моей недавней практики?

– Извольте.

– Я издал уже упомянутую «президентскую» книгу в Волгограде, потому что издатели в Москве и Питере слишком долго думали и прикидывали, куда бы это пристроить и во что это выльется. Причем, замечу, боялись не финансовых потерь и даже не политического скандала, а инстинктивно опасались непривычного, беспокойного, требующего дополнительных телодвижений. Как рассуждали? Раз не было раньше таких прецедентов, то и нам не надо, мол, как-нибудь проживем.

– Как получилось, что вы занялись литературной критикой и прозой?

– Литературной критикой я занялся еще четверть века назад, когда учился на филфаке и выпускал в местной молодежной газете полосу, посвященную фантастике. Что же касается прозы – если мне будет позволено это так назвать, – то к ней пришлось обратиться отчасти по необходимости. В первой половине 90-х в жанре российского детектива, который уже отошел от традиций Аркадия Адамова и еще не пришел к реальности а-ля Роберт Ладлэм или Том Клэнси, образовалось никем не занятое пространство. Тополь с Незнанским не закрывали эту брешь, и к тому же их произведения были недостаточно ироничны. Желание добавить свои три копейки в мировую копилку детектива перевесило страх опозориться на радость мною же раскритикованным писателям. Правда, я отделил Гурского от Арбитмана и относительно долго охранял свой секрет от публики. Примерно до 1997 года о тайне Льва Аркадьевича Гурского не знал никто, кроме бухгалтерии.

– Боялись, что ваши подопечные вас побьют?

– Нет. Хотя┘ Ну... Отчасти. Критик, перешедший (или хотя бы временно зашедший) в стан прозаиков, – очевидная мишень. Вот критик Вячеслав Курицын, прежде чем стать писателем Андреем Тургеневым, имел неосторожность печатать свои книжки под фамилией Курицын же. Романчики те были не хуже и не лучше обычного трэша, но их автор получал за них по первое число. Ведь если придирчивый дегустатор становится поваром, ни один из поваров не откажется пнуть нового коллегу... Правда, мне и последний роман прозаика Тургенева (Андрея) крайне не нравится. Чисто стилистически. Таким языком можно писать о веселых тусовках с пивом и барышнями, но не о ленинградской блокаде... Впрочем, это я так, к слову.

– Что предопределило игровой характер вашего творчества?

– Давайте переформулируем вопрос. Мне будет трудно ответить. От выражения «мое творчество» любой вменяемый литератор должен бежать, как черт от ладана.

– Ну хорошо: что предопределило игровой характер ваших сочинений?

– Честно говоря, скучно было становиться вторым Фридрихом Незнанским, а вторым Эдуардом Тополем – еще и противно. Мнилось мне, что есть некий путь между высоколобой прозой и демократичным приключенческим трэшем. Постмодерн, как мне казалось, открывает автору такую дорогу: одним и тем же текстом ты говоришь с разными аудиториями. Каждая берет у тебя то, что хочет видеть. Нормальный неглупый читатель – честную детективную фабулу, симпатичного героя плюс непременный хеппи-энд. Читателю литературно продвинутому подавай фокусы с архетипами, игру с цитатами и прочую эквилибристику. Читатель политически озабоченный должен обрести россыпь намеков на конкретных фигурантов современного истеблишмента. И так далее. Никто не должен уйти обиженный.

– Именно поэтому в центре вашего внимания «массовая литература»?

– Да, она мне интересна и теоретически, и «практически». Вообще деление литературы на «массовую» и ту, которая «для немногих», – это во многом лукавое порождение ХХ века. В позапрошлом веке таких четких границ, по-моему, не было. Литература существовала для чтения. В романах считались обязательными и сюжет, и герои с развивающимися характерами. Форма без содержания казалась нонсенсом. Роман, в котором ничего бы не происходило, был обречен. Нынешний прозаик Иличевский со своими прибамбасами во времена Достоевского умер бы с голоду.

– Как вы относитесь к термину «реализм»?

– С почтением, как и ко всем прочим терминам из времен своей студенческой юности. Хотя толком не понимаю, работает ли он сегодня. Ясно, что скончался «соцреализм» – «правдивое, исторически конкретное отражение действительности в ее революционном развитии». Но что пришло ему на смену? Капреализм? Или, может, капромантизм. Или, упаси Боже, капсюрреализм? Я не завидую сегодняшним теоретикам литературы. Очень боюсь, что им придется выстраивать свою классификацию с оглядкой на прайсы уже упомянутых мною издательских менеджеров. И литературу в школе будут изучать не по периодам или направлениям, а по сериям. «Итак, дети, сегодняшний урок будет посвящен особенностям дамско-иронического реализма на примере творчества Т.Устиновой»... Ужас.

– Кого из коллег-критиков вы постоянно читаете и цените?

– Я мог бы сейчас честно представить список, состоящий из имен многих мною читаемых – и почитаемых – критиков, которые пишут о текущей литературе вообще. Их много, эти имена на слуху, всякий перечень будет неполным. Поэтому, будучи давним фантастолюбом, я позволю себе проявить корпоративную солидарность – считайте ее узостью, если угодно. И перечислить сегодня хотя бы некоторые имена тех, кто, на мой взгляд, наиболее адекватно реагирует на произведения в жанре science fiction и fantasy. Из книжного моря они вылавливают достойные тексты и без сожаления топят тексты плохие – пусть и многотиражные, и модные, и отчаянно пропиаренные в СМИ. Василий Владимирский и Александр Кошара, Валерий Иванченко и Владимир Березин, Мария Галина и Вадим Нестеров, Владимир Гопман и Данила Давыдов, Сергей Соболев и Сергей Некрасов... Извините, кого забыл. Не все их суждения для меня бесспорны, не все мои оценки бесспорны и для них, но вкус этих людей я безусловно уважаю и к их мнению я прислушиваюсь... Извините за высокий штиль – мне, в общем-то, не свойственный.

– Ваше литературное открытие 2008 года?

– Романы Чайны Мьевиля «Вокзал потерянных снов», «Крысолов» и «Шрам». Это, на мой взгляд, очень хорошая фантастика. Второй роман трилогии вышел у нас только в этом году, хотя каждая вещь самостоятельна. Я всегда считал стимпанк вымороченным явлением, но сейчас признаюсь, что был не прав. Еще одна очень хорошая книга – роман Терри Пратчетта «Правда». В его цикле о Плоском мире были вещи неравноценные, однако этот роман, переведенный в 2008 году, возвращает нам именно того Пратчетта, которого мы любим┘ Ну а из фантастики русскоязычной пока главное мое положительное впечатление связано с романом Марины и Сергея Дяченко Vita Nostra.

– Какие у вас (и Каца, и Гурского) ближайшие планы?

– Арбитман намеревается и дальше рецензировать фантастику (и нефантастику) в разнообразных изданиях России и ближнего зарубежья, Кац – измываться над мейнстримом и надеяться на переиздание своей «Истории советской фантастики». А вот Гурский до конца года постарается презентовать новую книгу «500 спойлеров» – нечто вроде справочника по западному кинодетективу последнего пятнадцатилетия... Ну а потом, Бог даст, Гурский возьмется за роман про частного сыщика Штерна. Название уже придумано, и в этом названии есть восклицательный знак. О прочем умолчу из суеверия.