Ольга Рычкова Рустама Рахматуллина называют одним из лучших знатоков столицы – его краеведческие лекции и экскурсии по Москве и другим городам не могут вместить всех желающих. Рахматуллин считает Москву городом богоданным в противоположность Северной столице, задуманной и исполненной по воле человека – Петра Первого.
– Рустам, как вы пришли к пониманию, что исследование Москвы не может ограничиваться научными рамками?
– Я со школы занимался москвоведением, накапливал факты, впечатления, гулял. Очень хотелось сделать книгу, но не хотелось переписывать новыми словами уже известное – в надежде, что это будут просто лучшие слова, чем раньше. Всерьез писать о Москве начал через 12 лет ее изучения. Стало видно, что тексты получаются неакадемичные. Не хотел бы называть это мифотворчеством – это скорее творящий комментарий. Если Москва оказывается полем действия и промыслительных, и человеческих сил, то для ее изучения необходима новая методика, изучающая встречу этих двух движений. Академическая наука обязана здесь останавливаться, а эссеистика, поэзия идут дальше.
– То есть эссеистика – не единственно возможная форма для метафизического краеведения?
– Есть, например, историософская поэзия Волошина, но эти стихи кажутся мне «недоэссеистикой» – слишком «умновато» для поэзии.
– Эссе, составившие «Две Москвы...», изначально были задуманы как часть единого целого?
– Понимание, что пишется книга, пришло после четвертого текста. Сначала, как ни странно, появилось именно вводное эссе – «Две Москвы и Петербург». Оно выросло из беседы в купе с Василием Головановым, Геленой Гриневой и моим школьным другом. Потом были сделаны наброски первой главы – о белом кречете. Потом – размышление о барокко и ответ Михаилу Михайловичу Алленову на его текст о доме Пашкова.
– Вас, наверное, часто спрашивают о практической пользе ваших исследований, о том, как влияет город на судьбы конкретных людей, о прогнозах?
– В тексте «Сретенка героев» решительно заявлено, что, быть может, каждый дом находит или меняет своих жильцов согласно фабуле. Но до сих пор я знаю лишь несколько таких домов и теперь думаю, что это редкость, когда у дома есть фабула. Метафизику собственной жизни понимаешь в последнюю очередь или не понимаешь вообще, так что и напрягаться по этому поводу не нужно. И специально изучать историю дома перед тем, как туда въехать, можно только из любопытства, иначе наступает профанация метафизики.
Что касается прогнозов. Во второй книге – «Облюбование Москвы», которая фрагментами печаталась в «Новом мире» и пока не издана, изучается вмещающий ландшафт Нового времени – территории города, которые готовы к слому средневековой традиции. Такие пространства маркируются несколькими способами – через лицедейство, просветительство... Мы видим, например, что Историческая библиотека или театр «Современник» на востоке старой Москвы смотрятся экстерриториально, а на западе они смотрелись бы органично. И в этом смысле возможно, например, прогнозировать успех театров на том или ином месте. А понимая структуру городского Семихолмия, изученную в первой книге, можно предвидеть конфликтность каких-то архитектурных жестов. Можно сказать, что на Пресне не надо строить Сити, потому что это место традиционного противостояния Кремлю. И мы действительно видим, что Сити бросает вызов Кремлю – высотный и духовный. Город небоскребов, идейно пустой, бросает вызов полноте.
– Судя по названию, будущая книга посвящена любовной теме?
– Это книга не про то, где любится и где не любится, а про то, где любится видно и где невидно, то есть про возможность сложения мифа. Который, в свою очередь, делится на истории реальные – и истории, вживленные искусствами: литературой, кинематографом и т.д. Когда мы размещаем их на карте, то видим, что они располагаются неравномерно, что есть части города облюбованные, необлюбованные, малооблюбованные... В итоге это оказывается размышлением о Средних веках и Новом времени в Москве. Средневековый человек предпочитал передоверять любовную тему царской чете и жил невидно, как Алена и Калашников в Замоскворечье – мы не можем указать адрес их любви, как не можем привязать к конкретным адресам купеческо-земскую любовь у Островского. А в Новое время каждый становится квазицарем, начинает жить приметно и имеет шанс попасть в миф, в историю. Изучая размещение этой «приметной любви» на карте, понимаешь, какие части города склонны к модернизации, а какие – к консервации. Вот вкратце о чем текст второй книги. Теоретически она должна быть популярнее первой, поскольку содержит элементы путеводителя – по возможности полный перечень любовных адресов.
– А какие именно части Москвы наиболее «облюбованы»?
– Арбат, географически очень широко очерченный, – от Москвы-реки до Никитской и даже Тверской улиц и от Кремля до Лужников. Кузнецкий Мост, очерченный как бассейн верхней Неглинной: от Тверской до Лубянки – Сретенки – Мещанской и от Китай-города до Останкина. Вот эти два пространства, очень несходные между собой, образуют московский «вест». Есть предельно земский традиционный юго-восток – Замоскворечье и Таганка со своей периферией. И есть самый интересный мне северо-восток, условно Покровка: от Лубянки и Сретенки до Москвы-реки и Яузы. Там соперничают традиция и вестерн, полюса Кремля и Немецкой слободы. Это место борьбы встречных волн.
– Этот район интересен вам еще и потому, что вы там живете?
– Нет, я живу на территории бывшего Московского уезда, в новой Москве. Мой северо-восток – лесной, охотничий, загородный, верхнеяузский. Линии деления старой Москвы, конечно, распространяются и на спальные районы, но не механически.
– Вы пишете не только о Москве, но и о других городах; среди них есть «человекоданные», как Петербург?
– Замечу, что книга заканчивается некоторой апологией Петербурга: это царь-город, барочная вещь, и размышления о нем не сводятся к тому, что он «умышленный». Я люблю его архитектурные шедевры, какие-то уголки, хотя в Петербурге мне тяжело. Полюбить его так и не удалось, как ни пытался.
– Вы много ездите по европейской части страны, а за Урал не планируете путешествовать?
– Стараюсь двигаться последовательно, как древние московиты, прибавляя пространство к пространству. Как это делал, например, Иван Третий, присоединявший территории одну за другой. Поэтому Пермь лучше смотреть после Вятки. Это еще и физиологически правильно – особенно если меняется масштаб пространства. На той же Вятке автобусы гоняют по проселкам, как по асфальту. А потом можно и за Урал, где все изменится еще раз, где нужны вертолеты.
– А на запад не собираетесь?
– Я не путешествую за границу. Исключение должны составлять города, которые необходимы москвоведу: Иерусалим, Константинополь, Рим. Если все же отправляться за границу Руси (России, Украины, Белоруссии), то предпочел бы восточнохристианскую Европу. Я очень связываю свои путешествия с творческой задачей, поэтому не хочется тратить время на Париж: точно знаю, что ничего там не «рожу». И если будут звать в экспедицию, скажем, Усолье–Соликамск–Чердынь, поеду туда, а не в Париж, говорю без всякого кокетства. Хочется, чтобы из путешествий вырастали книги. Кроме того, я антизападник. Ничего не могу с собой поделать – очень резко, нервно отношусь к пространству, лежащему за цивилизационной границей восточного христианства. Почти уверен, что это враги, за исключением, может быть, Италии – страны наименее русофобской, где откликаются на тост «Per Prima, Seconda e Terza Roma» («За Первый, Второй и Третий Рим»), и еще нескольких стран. Это пространство враждебно лично мне, там будет тяжело и плохо. Знаю точно, потому что мне тяжело и плохо уже на униатских территориях Западной Руси.
– Когда вы ездите по разным городам, собираете материал заранее или на месте?
– Если еду один или веду группу, стараюсь подготовиться. Если я ведомый, то экспедиция становится отдыхом. Так бывает в автобусах Общества изучения русской усадьбы (его еще в шутку называют «обществом изучения руин») или Православного историко-культурного общества. Но все-таки отдых остается экспедицией.
– Вы никогда не писали художественных текстов?
– Для меня эссеистика и есть художественное. Вы спрашиваете, не писал ли я литературу вымысла. Нет, и не понимаю, как можно писать, что «солнце взошло, Иван Петрович вышел на крыльцо». Не понимаю, откуда рождается сам импульс такого письма, импульс «умножения сущностей». Однажды в Эссе-клубе журнала «Новая Юность», который я курировал во второй половине 1990-х, была тема «Возможность вымысла». Я начал с этого Ивана Петровича, заявив, что ни на какое крыльцо он не выходит. В результате три часа все обсуждали этого персонажа, он был расписан в красках и «родился». Вымысел оказался возможен. Но мне Иван Петрович не пригодится. Из современной прозы вымысла читаю только книги друзей и специально рекомендованные мне вещи. А вот к современной поэзии отношусь с почтением, знаю наизусть из Виталия Пуханова, Дмитрия Веденяпина, Инги Кузнецовой и других.
– Расскажите подробнее об Эссе-клубе.
– Когда я работал в «Новой Юности», мне казалось, что у журнала должен быть «флюс» эссеистики, и, по-моему, это получалось. Клуб просуществовал четыре года, о нем многие помнят, что очень приятно. В клубе не хватало только хозяйки, приходилось самому сидеть у самовара, хотя женщин было много. Причем самых красивых – верный признак живого дела. Женщины украшали собой клуб, а «самоварным» был я. Кроме того, я отвечал за выбор тем. После клуба образовалось несколько кружков и много дружб. Оттуда вышла группа «Путевой журнал» во главе с Андреем Балдиным – эссеисты, пишущие о путешествиях и о метафизике пространства. Дух Эссе-клуба поддерживает семинар Дмитрия Замятина в Институте Наследия. Случаются литературные собеседования на дому у Леонида Костюкова, Дмитрия Веденяпина, Алексея Прокопьева. Словом, осколки клуба существуют, и, по-моему, плодотворно.
Дарья Гармоненко