Фукуяма лоханулся

Кирилл Анкудинов.

Критиков, живущих за пределами Москвы и при этом активно участвующих в литературном процессе (вернее, в том, что от него осталось или за него выдается), можно сосчитать на пальцах одной руки. Кирилл Анкудинов живет в Майкопе. Работает неторопливо. Но его известность растет, и к его мнению все чаще прислушиваются┘

– Кирилл, как вышло, что вы стали литературным критиком?

– Я думаю, что если бы я работал в другое время, например в 70-е годы (при Брежневе), я ни за что не стал бы критиком. Я был бы поэтом. Тогда витало трепетное и чуткое социокультурное поле; один сильный поэтический образ мог повлиять на всех, потому что все улавливали его и понимали, что он означает. В 90-е годы я писал стихи, потом почуял, что уши у людей отугели. Явилось осознание: для того чтобы смыслы, которые мне дороги, хоть как-то дошли до публики, надо действовать грубее. Перестроечный поэт-скандалист Алексей Прийма однажды написал: «Тихую поэзию» – к стенке! Пусть она хоть там закричит». Пускай господа литераторы, задетые моей критикой, заверещат – и, может быть, после этого кто-то задумается над тем, что я хочу сказать и зачем говорю. Потому что если я буду выражать смыслы в смутных поэтических образах, этого не заметит никто.

– Значит, без самопиара – никак? Что это – зло или неизбежность?

– Сейчас это, увы, неизбежность. Но ведь я пиарю не себя, а смыслы, которые кажутся мне чрезвычайно важными. Чтобы эти смыслы были услышаны, надо, чтобы они звучали громко и различимо.

– Существует ли сейчас «литературный процесс»?

– Существует. Только он не таков, каким видится большинству неискушенной публики – и даже искушенной публики. «Видимый литературный процесс» – свет звезд, которые погасли 10 лет назад, а то и 30 лет назад. «Актуальный литературный процесс» – это то, что ныне не интересно никому. Это – стихи майкопских школьников или студентов. Видите ли, Россия – очень иерархическая страна (кстати, именно это обстоятельство отбрасывает Россию в «третий мир»). В России – сотни тысяч, миллионы микрокаст, мафий со своими иерархиями и порядками. «Литературный процесс» – это не взгляд на литературу, навязываемый господствующей мафией. И это – не консенсус, согласованный и утвержденный несколькими мафиями. Это – всеобщие тенденции.

– Вы против литературной иерархии?

– Я против того, чтобы та или иная литературная иерархия подменяла всю литературу.

– А, может, то, что вы считаете «всеобщими тенденциями», это всего лишь ваши личные вкусы? Вы согласны с тем, что литературная критика – дело вкуса?

– Да, критика – это дело вкуса. Но ведь за моими вкусами – как и за вкусами любого человека – стоит некая объективная реальность. Уважайте ее. Советские идеологи, Ждановы с Сусловыми, приучили к тому, что вкусы частного человека ничего не стоят. Именно они выдумали глупое слово «вкусовщина». Что оно означает? Оно означает то, что если чьи-то вкусы не устраивают демиургов от идеологии, значит, этих вкусов нет. И их носителя тоже нет. Его можно на Колыму отправить, можно вычеркнуть из литературы┘ Советские времена закончились, и с ними ушло в прошлое пренебрежение к личным вкусам. Люди – не кролики, их не надо игнорировать. Гегель говорил: «Все действительное разумно». А ведь марксизм – это превращенное гегельянство. Совковые псевдомарксисты не понимали, что, если интеллигенция читает Стругацких вместо Фадеева, это действительно и это разумно. Равно как и сейчас многие не понимают, что если массово читается Сергей Минаев (а не Борис Минаев, как хотелось бы), это тоже действительно и тоже разумно.

– Как бы вы периодизировали постсоветскую литературу?

– Это очень интересный вопрос. Советский период, как мы помним, закончился войной «либералов-западников» и «патриотов-почвенников». Уже к середине 90-х их споры стали неактуальными по причине безусловной административной победы одной из сторон. Одни победили и почили на лаврах, другие – проиграли и почили┘ на терниях. И пришел сверхжесткий постмодернизм, он вытеснил уютное советское западничество. Я помню 90-е годы: ведь тогда вся культурная ситуация выстраивалась вокруг постмодернизма с фукуямовской отдушкой: смерть истории, смерть стилей, смерть пафоса, смерть автора. В общем, все умерли. И в среде 20-летних, в которой я пребывал, все строилось вокруг того же. Я очень не люблю «Вавилон» (точнее, я не люблю его вождя). Но я отдаю себе отчет, что в середине 90-х годов, в те три с половиной года, когда я жил в Москве, вся «молодая литература» выстраивалась именно вокруг «Вавилона» (даже та литература, которая отталкивалась от него). Я не люблю 90-е годы. Но тогда – наряду с чудовищным всеобщим снобизмом – был и искренний интерес к мировой культуре. Хоть я и стопроцентный чужак для «вавилонской» тусовки, но я обожаю стихи Полины Барсковой, к примеру. Стало быть, я – тоже «человек 90-х годов».

– Вы эстет?

– Да.

– Правда ли, что в схватке постмодернизма и реализма победили доллар и евро?

– Доллар и евро ничего не могут победить. Деньги – это «звенящие возможности», как говаривал Константин Бальмонт. Они не побеждают и не проигрывают. Они влекутся туда, где есть спрос. Сейчас закончился спрос на постмодернизм, поскольку все поняли: постмодернизм отменен ходом жизни. Слухи о смерти истории оказались преувеличенными. Фукуяма лоханулся. На реализм также нет особого спроса. Стало быть, выигрывает нечто третье. И это третье – новый мифологизм. Перед ним уже капитулировала вся «массовая литература». И перед ним фактически капитулирует «высокая толстожурнальная литература» – на наших глазах. Посмотрите на букеровский список этого года. Главные претенденты на «Букера» – Анатолий Королев и Владимир Шаров. Где в их прозе реализм? Где реалистические персонажи, где сюжет? Кого сейчас читают? Владимира Сорокина? Разве Сорокин – реалист? Пелевина? На кого больше похож Пелевин – на Юрия Трифонова или на Кастанеду? Кого читают еще? Улицкую с Акуниным? Но и они стали сочинять богословские трактаты. «ЖД» Дмитрия Быкова – разве реалистический роман?

– Что это такое – новый мифологизм?

– Сложный вопрос. Но я постараюсь объяснить. «Классическая литература» – в таком виде, в каком мы ее знаем с начала XIX века, – феномен Нового Времени. Ей свойственны все признаки миропонимания, типичные для людей Нового Времени: рационализм, индивидуализм, персонализм. Невозможно представить, чтобы Анна Каренина или Лиза Калитина в пространствах своих текстов вдруг повстречали бы дракона или ангела. Потому что для Льва Толстого Анна Каренина интереснее всех вместе взятых драконов. Или представьте такое: Пьер Безухов, побывав у масонов, получает Священную Книгу, в которой заключена Мудрость Вселенной. Смешно, не правда ли? ХХ век – был продолжением (и, судя по всему, финалом) Нового Времени. Драконы не являлись ни Стивену Дедалусу, ни Павке Корчагину, ни Ивану Африканычу. А у современного писателя Анна Каренина – непременно встретит дракона, а Пьер Безухов – прочтет Священную Книгу. Потому что современному писателю Мудрость Вселенной интересна, а Анна Каренина – интересна куда меньше. Мне кажется, что человечество стремительно возвращается из Нового Времени в Средневековье. А Средневековье отличалось одной особенностью: отдельно взятая личность с ее «неповторимым внутренним миром» тогда не интересовала никого; она была различима только как часть чего-то общего.

– Что сейчас происходит с реализмом? А с жанрами?

– С реализмом происходит то же самое, что происходит и с жанрами, и со многими внелитературными ремеслами. Реализм утрачивается как навык. Реализм – это не просто бесхитростное повествование (как кажется многим). Это – искуснейшее ремесло. Создать сюжет не так, как подсказывает мифологическое сознание (ведь оно – встроено в человека, как программа в компьютер), а так, чтобы было похоже на реальность, – это бесконечно сложно. И выдержать «чистый жанр» – тоже сложно. И «реализм», и «жанры» – игры, причем игры старинные и вымирающие. Как крокет или бильбоке. Что такое «новый реализм», я не вполне понимаю; мне кажется, что это – просто бренд, симпатичная этикетка. В современной литературе единственный реалист – Роман Сенчин.

– Верите ли вы в возвращение к литературоцентризму?

– Литературоцентризм от нас никуда не уходил, поэтому ему незачем возвращаться. Другое дело, что литература, которая пребывает в центре, может быть разной – и иногда не вполне похожей на литературу в привычном понимании. Литература – это и Ленин со Сталиным, и Донцова с Устиновой, и Петросян с Задорновым, и Головачев с Юрием Петуховым. И даже эпистолы пресловутого Диомида – тоже литература (как «Житие протопопа Аввакума┘», включенное в курс древнерусской литературы). Литература может менять форматы, но для России она вовеки останется в основе сознания. Изменение форматов современной литературы – тут столько неожиданностей. Берешь реалистический роман – а он вдруг превращается в политический детектив, берешь детектив – а он делается эзотерической штудией, включаешь послушать писателя-сатирика – а он начинает, как бы резвяся и играя, знакомить тебя с трудами Асова и Мулдашева. Или еще: писатель, начинавший как «второй Довлатов», вдруг эволюционирует в типичного телепроповедника (а также радиопроповедника). Разве это не интересно? У каждого критика есть своя тема; моя тема – трансформации форматов современной литературы.

– Мнение кого из коллег-критиков для вас наиболее важно? Кто из них наиболее близок вам? Кого из критиков вы всегда читаете?

– Я могу перечислять критиков очень долго. Буду краток. Есть два критика, которых я считаю своими «двойниками», – они думают, чувствуют, воспринимают мир так же, как и я; постоянно ловлю себя на том, что думал так, как сейчас написали они. Это – Лев Аннинский и Дмитрий Быков. Преклоняюсь перед гранд-дамами критики – Ириной Роднянской, Аллой Латыниной и Инной Ростовцевой. Стараюсь находить все, что пишет Павел Басинский (правда, сейчас он публикуется скупо). Уважаю беспримерное трудолюбие Андрея Немзера и всегда читаю его тексты (редко соглашаясь с ними). Часто мысленно спорил с недавно ушедшим из жизни Александром Агеевым. Из «критиков патриотического стана» отмечу Владимира Бондаренко, из «анфан терриблей» – Олега Давыдова и Ефима Лямпорта.

– Последний вопрос: над чем вы сейчас работаете?

– Долго откладывал на потом докторскую диссертацию. Пока сама жизнь не заставила взяться за нее. Дальше тянуть невозможно: на днях сажусь за написание диссертации. Тема – «Романтизм в русской поэзии второй половины ХХ – начала XXI века». Я вообще считаю, что будущее в литературе принадлежит не реализму, не постмодернизму, а «новому романтизму»; ведь романтизм крайне мифогенен и мифоемок. Встретимся лет через 15–20, тогда и увидим, был ли я прав...