Романист – обезьяна Бога

Павел Басинский.

 – Павел Валерьевич, своим романом вы хотели развеять предубеждение, что критик – это несостоявшийся прозаик?

– Зачем кому-то что-то доказывать? Каждый делает то, что он может. У меня таких амбиций не было. Это вообще очень мелкий стимул для творчества.

Я изначально-то хотел написать книгу о русском романе. Лет 8–9 назад засел в Ленинской библиотеке собирать материал, подошел к этому очень серьезно, сделал много конспектов, много перечитывал. Мне хотелось написать книгу о русском романе, которая так и называлась бы «Русский роман». Потому что о русской романистике существует много книг, но они все локального порядка: поздняя романистика Тургенева, русская романистика начала XIX века и так далее. А вот попытка освоить «русский роман» как жанр в целом не предпринималась. Зато во Франции уже в XIX веке вышла книга Мельхиора де Вогюе Le Roman Russe.

Но когда я собрал материал, то понял, что я этой книги не напишу. Филологический, академический язык – это не совсем мой язык, хотя я им и писал в свое время и даже диссертацию защитил. Я преклоняюсь перед академическими филологами, но это – не мое. А эссеистика в духе Битова, Набокова – это не критика.

И я решил написать квинтэссенцию русского романа, соединить все его жанры, понимая заведомо, что это невозможно, что они начнут мешать друг другу, что получится гремучая смесь.

Не могу сказать, что писал каждый день. Во-первых, я за это время книгу о Горьком написал. Во-вторых, я в «Литгазете» работал. Потом, чтобы написать о Горьком, ушел из «Литгазеты» на полтора года. Было время, когда я вообще не возвращался к роману. Думал, что если отомрет интерес к нему, то и бог с ним. Но он притягивал, затягивал, звал к себе, все время жил в голове, и тогда я усилием воли заставил себя дописать его.

– А страха обнародовать свою прозу не было?

– Страх был. Мы ведь рудиментарно переживаем наследие советского времени, когда принимали в Союз писателей по секциям: прозы, критики, драматургии. С тех пор наши писатели критику не пишут, потому что писать не умеют, но при этом уверены, что и критики не способны писать прозу. Я в свое время с несколькими друзьями-прозаиками так поссорился. Звонят и говорят: «Эй, я роман написал, ты почему на него не откликнулся?» А я: «Эй, а я статью написал, ты почему на нее не откликнулся?» В ответ – непонимание, обида.

И критик может быть, а может и не быть прозаиком. Для литераторов Серебряного века, например, не стоял вопрос о таком строгом разделении жанров, какое возникло в советское время...

– Вы выступаете как умеренный сторонник реализма┘

– Не умеренный, а активный, агрессивный┘

– Тем не менее ваш роман постмодернистский...

– Понимаете, это роман многослойный. Это полемика с постмодернизмом на поле постмодернизма. Полемизировать с постмодернизмом не на его поле бессмысленно. Если я напишу, условно говоря, «Живи и помни» или «Царь-рыбу», любой постмодернист скажет: ну и слава богу! Они ведь все принимают, они релятивисты. Мне же хотелось внутри этого формата устроить схватку реалистического мировоззрения с постмодернистским.

– Зачем же ввели в роман персонажей из числа постмодернистов?

– У меня не было задачи карикатурить их, избивать. Но это тоже в традициях русской романистики – использовать братьев-литераторов в качестве персонажей. Так Достоевский вывел Тургенева в Кармазинове.

– А как вы относитесь к попыткам других критиков самоутвердиться в прозе?

– Я не буду говорить ничего отрицательного о других критиках, потому что это неэтично. Но возьмем книги Майи Кучерской «Современный патерик» и «Бог дождя». Ведь это настоящая проза. И не случайно «Бог дождя», который прокатили по всем премиям и ничего не дали, получил «Студенческого Букера». Студентов не обманешь. И я могу сказать, почему. Потому что, как бы она там ни написала (это вообще не критерий: что одному хорошо, другому плохо), она подняла тему, которую другие писатели не затрагивали. Девочка пришла в церковь, думая, что она любит Бога, а на самом деле она влюбилась в священника. Это очень серьезная и страшная тема. Другое дело, как Майя Кучерская эту тему разработала. Об остальных критиках не буду говорить.

– А Владимир Бондаренко считает, что критику вообще не стоит писать прозы...

– Бондаренко хороший критик, но он сформировался в советское время, и для него действительна сакральность критического жанра, а для меня ее не существует. И мне хочется сказать ему: Володя, сядь и напиши роман, хороший роман, кто тебе мешает?

– Он принципиально не хочет┘

– «Принципиально» – что это значит? Если я «принципиально» не плыву, потому что не умею – то это смешно. Научись плавать и плыви!

Бондаренко, по-видимому, хочет быть гуру. Но ведь гуру очень уязвим. Гуру стареет, приходит молодой гуру и говорит: твои сакральные тексты ничего не стоят, вот новые тексты, и по ним будем жить.

А я человек простой. У меня в дипломе написано: «литературный работник». Там не написано: прозаик, критик, драматург. Вот я и являюсь литературным работником. Я могу писать критику, могу журналистику, могу брать интервью, могу писать романы, но я никогда не буду писать стихов и доносов, как шутил Чехов. Стихов не буду писать, потому что не умею. А драматургию попробовал бы, писал документальные сценарии, а недавно и «Половинкина» тоже переложил в 12-серийный сценарий. Он крутится в двух кинокомпаниях, но что-то внятного ответа пока нет. Мне вообще хотелось бы работать в разных форматах.

– А что сегодня происходит с русским романом?

– Он существует. Его по определению не может не существовать. Об этом говорил Бахтин, роман – вечно изменяющийся, вечно становящийся жанр. Причем он может видоизмениться невероятно. Выскажу идею, в которой сам до конца не уверен. Возможно, русский роман уходит в телесериалы. Почему нет? Ведь что такое роман? Это длительное чтение, длительное проживание чужой жизни день за день. Мы читаем романы по вечерам и по утрам, ложась на подушку, включая ночник в поезде и так далее. Почему бы телесериалы, в основном пока дурные сериалы, не воспринимать как новую форму романа? Ведь первый русский роман, «Иван Выжигин» Булгарина, тоже был написан дурным языком. Тем не менее и большой печатный роман не умер. Людям хочется читать что-нибудь длительное. Мне кажется, что проблема больше с рассказами и повестями. Они не востребованы читателями.

– Какие тенденции наблюдаются в литературе в последние годы?

– Происходит ломка. Деление литературы на серьезную и беллетристику перестает работать. Еще могут даваться премии писателям, которых никто не читает, но, заметьте, это уходит в прошлое.

Дело в том, что мы забываем, что XX век закончился, модерн – позади. Кто-то постмодернизм уже провожает, а ведь мы еще модернизм не похоронили! Полно тех, кто думает, что Андрей Платонов – это писатель будущего. А между тем это гениальный писатель глубокого прошлого! Наталья Корниенко, главный специалист по Платонову, которую я очень люблю и ценю, меня осудит, но так писать, как Платонов, в XXI веке нельзя – нельзя мучить читателя!

Модернист считает, что писательское слово самоценно. Типа я так вижу, так пишу, так строю фразу, а вы – наслаждайтесь этим, поражайтесь, понимайте, какой я гениальный. Это больше не пройдет. Это проходило в XX веке. Тогда за это могли расстрелять, могли провозгласить гением, могли одновременно расстрелять и провозгласить гением. Но что из XX века реально перешло в XXI? «Мастер и Маргарита» – с модернистскими штучками, но вполне классический роман. «Тихий Дон». Даже «Доктор Живаго» – не очень удачный, но вполне классический роман. Признак произведений, которые перешли в новый век, – возможность экранизации, сериализации. Романы XIX века перешли в ХХI, а большинство великих романов ХХ остались в прошлом. Современная проза через голову XX века возвращается к XIX веку.

– Какие признаки у русского романа сегодня?

– В нем должны быть интрига, диалоги, современность. Мы забываем, что произведения Толстого, Достоевского, Тургенева были в свое время очень современными и модными. Это кажется невероятным, но «Вешние воды» Тургенева обвинялись в порнографии: там зрелая дама совращает молодого человека. Про «Крейцерову сонату» и говорить нечего.

В русском романе не будет того, что я, откровенно говоря, ненавижу – самовыражения. Это когда писатель Сидоров делает главным героем себя и называет его, например, Иванов. Сидоров в прошлом был геологом, а своего героя делает географом. И так далее. Вместо романа получается дурно придуманный мемуар, который читать невозможно, потому что там нет фантазии. Роман – это выдуманная жизнь. Романист создает свой мир, может быть, несколько карикатурный, но реальный. В этом он подражает Богу. Романист – это такая обезьяна Бога.

– А как же самовыражение в плоскости языка?

– Язык должен быть адекватен содержанию, он должен доносить то, что ты хочешь сказать. Пример идеального языка: «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова». Это самый высокий художественный стиль. Попробуйте добавить сюда хотя бы одно слово – у вас ничего не получится. Когда я вижу у писателя самоценную художественную фразу, мне хочется сказать: засунь-ка ты ее себе┘ или отнеси своей любимой девушке, она тебя поймет!

Есть такой апокриф, что Константин Симонов во время войны написал сборник любовных стихов, посвященных Серовой. Прочитав его, Иосиф Виссарионович вынес решение: издать в двух экземплярах, один – ему, второй – ей. Когда я вижу очевидно самоценную фразу, которой сам писатель любуется, мне хочется повторить фразу Сталина. Мне нужна от писателя интрига, разговор, смысл, интерес, сюжет. Как он будет это делать, мне все равно, но чем проще – тем лучше.

– Мне показалось, что ваш роман написан «под Акунина», особенно начало┘

– Я хорошо отношусь к Акунину. Но тот фрагмент, который вы имеете в виду, – ретродетектив в начале романа – это не Акунин, а пародия на «Драму на охоте» Чехова, которая сама есть пародия на бульварный детектив конца XIX века. А то, что начало моего романа воспринимается как стилизация под Акунина, – это уже аберрация восприятия. Акунин нас приучил, что если ретродетектив – это Акунин. А собственно говоря, почему? Это, что, его прииск, его золото, которое больше никому нельзя брать?

– Выходит, универсальный роман – это особый жанр?

– Конечно. У меня первоначально роман был гораздо больше. В нем было около ста персонажей. Пришлось сокращать по требованию редакции. Раза в полтора по объему и со ста героев до шестидесяти. Это тоже много, но на войне как на войне. Это ведь вызов. Что другие делают? Пишут роман в пятьсот страниц, и в нем пять героев. У них, что, больше в голове не помещается? Любой охранник на автостоянке помнит всех владельцев машин в лицо, знает их характеры, повадки, а ведь это больше сотни человек! Героев в романе должно быть много. Как в «Анне Карениной» и «Братьях Карамазовых». И все они должны перекликаться, «аукаться», состоять друг с другом в сложных отношениях: любить, ненавидеть, убивать, спасать... Чтобы читатель, открыв книгу, забыл про все остальное. Роман – это очень веселое, но трудное искусство. Об этом Стивенсон прекрасно сказал: «Всякий плохой писатель может однажды написать один хороший рассказ. Но не всякий хороший писатель может написать даже один плохой роман».